Облака и звезды
Шрифт:
От разочарования, от обиды я заплакал. Отец молчал, будто чувствовал себя виноватым.
Мы повернулись и пошли из Петропавловского бора. Песок в пойме Оскола был холодный, но такой же сухой, трудно одолимый, как и днем, в жару.
Вот и мост. Доски настила гулко застучали под ногами. Посредине моста мы остановились, в последний раз взглянули на бор. Глухой черной стеной он резко выделялся на посветлевшем небе. Над самой кромкой, касаясь невидимых вершин, медленно подымалась луна. Она заметно побледнела, диск ее был совершенно круглый — сегодня была середина фазы «полнолуние». Взглянул в сторону «Кавказа». Все окна его домов багрово светились, словно в домах были открыты дверцы печей или
Под мостом беззвучно текла черная река, наш Оскол. Изредка слабая волна сталкивалась с темным, невидимым «быком», раздавался тихий всплеск. Отец нерешительно обнял меня.
— Шаровая молния, Толик, от нас не уйдет. Лето очень жаркое, гроз будет еще много, пойдут теперь одна за другой.
— А за вереском еще пойдем? — спросил я. — Мы так и не успели его собрать.
— Конечно. Через неделю пойдем. Он цветет очень долго — до самых заморозков.
…Отец умер осенью. Он знал, что болен смертельно, но до последнего дня говорил о нашем походе в Петропавловский бор за вереском, за шаровой молнией.
Сейчас мне уже на четверть века больше, чем было отцу в последний год его жизни. Шаровой молнии я пока не видел, но не теряю надежды на встречу с нею.
МОИ СОБАКИ
С раннего детства — с семи, а может, даже с пяти лет — я полюбил собак. Это было не то обычное умиленное любование, когда ребенок при виде пса улыбается, зовет его, бросает кусочек хлеба и тут же отворачивается, забывает, обращаясь к предметам, более достойным внимания. Нет! Это была любовь неистовая, всепоглощающая, любовь-страсть. Страсть эта наполняла мою жизнь. Вечером, ложась спать, уже засыпая, я радостно думал, что завтра день будет таким же счастливым, как сегодня: с утра, не умывшись, не позавтракав, я выскочу во двор, где меня встретят мои собаки. Обычно их было довольно много — пять-шесть бездомных, бродячих псов. В разное время я встретил каждого на нашей Нагорной улице, привел домой.
Приманить такого пса, вызвать его доверие было делом нелегким, требующим сноровки, опыта. Увидев бродячего пса, в поисках пропитания бегущего по улице, ни в коем случае не следует громко окликать его, останавливаться и тем более приближаться к нему. Боже упаси — пес тут же пустится наутек, он решит, что вы прикидываетесь добряком: подойдете — и вдруг ударите, погонитесь за ним. Так часто делали ребята в нашем Куранске, — всегда приятно почувствовать, показать свою силу над слабым, беззащитным. Напуганный пес потом очень долго избегает человека.
Итак, заметив пробегающую мимо собаку, надо тихо, призывно посвистать, потом, чуть замедлив шаг, как бы невзначай обронить кусок хлеба и идти дальше, идти не оглядываясь и ни в кое случае не останавливаясь.
Краем глаза вы замечаете: голод берет свое — преодолевая страх, пес медленно подходит к лежащему на земле хлебу, подозрительно обнюхивает — нет ли в хлебе иголки — и, осторожно обкусывая по краям, съедает. Начало есть! Теперь надо закрепить успех.
Я останавливаюсь. Пес не трогается с места, но и не убегает, Я роняю еще кусок хлеба (у меня их целая сумка — мать сшила специально). Заметьте — роняю, а не кладу на землю — это было бы грубейшей и непоправимой ошибкой: пес решит, что я нагнулся за камнем.
Второй ломоть съедается уже без опаски — пес начинает мне верить. Теперь надо постепенно сокращать отделяющее нас расстояние. Это, как правило, удается успешно: барьер подозрительности уже сломан. Пес подходит все ближе. Вот он уже сидит передо мной и выжидающе смотрит мне в лицо, следит за моей рукой. Возможно, что мой хлеб — первая пища после длительного голодания. Я достаю из сумки куски хлеба, бросаю, пес подхватывает на лету.
Затем следовало поселение моего нового друга на нашем дворе. Обычно новоприбывший вступал в компанию, которая уже жила здесь, располагаясь кто где — у сарая, в саду, невдалеке от ворот, — там обосновывались самые недоверчивые: всякое ведь случается в жизни, как-то увереннее чувствуешь себя, когда рядом с тобой подворотня, — нырнул — и ты на свободе.
«Кормление зверей» производилось три-четыре раза в день. Я выходил во двор и тихо свистел. Минута — и я окружен своими собаками. Они садились полукругом а ждали. Холщовая сумка, наполненная объедками со стола, ломтями купленной специально для меня буханки черного хлеба, быстро пустела.
С глубокой благодарностью вспоминаю я сейчас, как терпимо, как сочувственно-поощряюще относились к моему необычному увлечению отец и мать. Правда, они сами всегда любили животных, но тут было совсем иное, — я жил своими собаками, говорил только о них, рассказывал без конца о каждом: сегодня Шарик впервые подошел и положил голову мне на колени, а самый юный, почти щенок Степка играл, носился по двору с палкой в зубах и не хотел мне ее отдать.
Забитые, запуганные, вздрагивающие от малейшего стука собаки, почти не отличимые в своих жалких повадках, порожденных голодом, страхом, за какую-нибудь неделю становились неузнаваемыми — они безбоязненно прыгали мне на плечи, лизали лицо, руки, играли, гонялись за мной по двору. Все делали скудная кормежка да ласка — они преображали бедные собачьи души. И тогда можно было увидеть, что псы эти совсем разные, не похожие не только внешним обликом, но и характером. Были собаки сдержанные, серьезные, даже чопорные; были до легкомыслия веселые; были лирически-грустные.
Как различны, как почти по-человечьи непохожи были выражения их морд, глаз! Одни улыбались — да, да, — ласково показывали клыки! Другие требовательно, по-деловому следили за моей рукой — и только: им нужен был не я, а мой хлеб. Третьи стеснительно, робко ждали, — эти сидели поодаль, покорно уступив место самым ласковым и самым напористым.
Всех собак я, разумеется, не помню, но некоторые остались в моей памяти, благодаря отдельным событиям, с ними связанным.
Этого пса звали Волчок — примерно трех-четырехлетний дворняга кремовой масти, какой-то весь очень-мягкий, пушистый, ласковый и, как большинство дворняг, на редкость умный.
Волчок неотвязно ходил за мной — на выгон, где паслись военные кони, на Оскол, на Базарную площадь. Как-то в воскресенье я с моими дружками — братьями-близнецами Алешкой и Мишкой — пошел на базар. Мы ходили между возами, слушали необычную для нашего городского уха украинскую речь приехавших из ближних и дальних деревень «дядькив», рассматривали лошадей, кур, гусей и уток, глиняные горшки, покрытые яркими бесхитростными узорами, — словом, все, что издавна привозилось в наш Куранск к воскресному торгу. Был июль. Клубника, черешня, вишня уже отошли. Приближалась пора арбузов, дынь. Пока их было еще мало — вывезли всего два-три «дядьки», просили за свой товар очень дорого; покупатели приценивались, вздохнув, шли дальше. Как обычно, у нас не было ни гроша, а попробовать первых арбузов — это же мечта каждого мальчишки.