Облака и звезды
Шрифт:
Отец садится на теплый песок, перебирает старую блестяще-скользкую хвою; ее много нападало с вершины «Башни».
— Папа, долго еще будет жить «Башня»? — спрашиваю я.
— Если человек не тронет, проживет столько же, сколько прожила — лет до двухсот. Она — здоровая, нет ни одного дупла, ствол крепкий, чистый…
Отец ложится на песок, закидывает руки за голову, смотрит на «Башню».
— Да, Толик, еще ни меня, ни тебя не было на свете, а наша «Башня» уже росла. Уйдем мы из жизни, а она все будет жить, день и ночь
— «Башня» — самое лучшее имя, — говорю я, — хорошо, если б те люди его узнали.
Отец усмехнулся:
— А как? Их же еще нет на свете или они недавно родились.
Июльский день шел на убыль. Солнечные лучи стлались уже по земле, были нежаркими, красноватыми, пологими и насквозь просвечивали бор понизу. Теперь все стволы раскалились докрасна.
Отец, приподнявшись, оперся спиной о «Вавилонскую башню», провел рукой по стволу.
— Нерушима, как стена! Сколько лет она стоит неподвижно, не качается даже в самую сильную бурю. Такой мощи, как в лесу, нигде не встретишь.
— А горы? — сказал я.
— Что горы… они мертвы, не рождаются, не умирают. Возникли в дочеловеческие времена и стоят себе без изменений, а она, — отец вдруг охватил руками, обнял «Башню», — она — живая! Ее корни ушли глубоко в землю, день и ночь питают ее, по сосудам в стволе, в ветках непрерывно движутся соки, зеленая хвоя ловит солнечные лучи. «Башня» первая в лесу встречает солнце, последняя его провожает… Милая ты наша «Вавилонская башня»… — Отец тихо гладил ствол сосны, словно прощаясь с ней как с человеком.
— Папа, нам еще нужно собрать вереск, — напомнил я.
Он спохватился:
— Ах, да, надо спешить, а то мы в темноте его не найдем.
Мы поднялись, пошли в глубь бора. Шагах в ста от «Башни» в мелкой котловинке зеленели вересковые заросли.
Я только в прошлом году впервые увидел, узнал вереск: густые, низкорослые, стелющиеся по земле кустики росли вплотную; мелкие, сухие листочки были шершавы. Вереск зацветал поздно, когда все растения уже давно отцвели. Сейчас цвела вся котловинка: на концах веточек распустилось множество мелких розовых пахучих цветов, собранных в узкие кисти.
Отец опустился на колени, спрятал лицо в вереске, потом провел рукой по кустикам.
— Эта котловинка — его дом. Он, как и сосна, — давно здесь живет. Смотри, — отец обвел рукой вокруг, — почти все голое, трав нет — песок, жарко, сухо, голодно. А сосна и вереск не боятся, живут, хотя жизнь здесь трудная, но это все же живая жизнь, Толик, — самое главное на земле.
Я удивился: раньше отец никогда не говорил о таких вещах, такими словами. Много позже понял: он говорил тогда не столько мне, сколько себе самому — хотел увидеть, почувствовать наш Петропавловский
Вдруг в бору внезапно потемнело, хотя солнце только-только скрылось за увалами и еще не успело зайти: на солнце насела туча, огромная, неожиданная, невесть откуда взялась… Недаром сегодня ильин день.
Первый пушечно-протяжный удар грянул со стороны Оскола — река усилила звук. Лесное эхо подхватило его, и он понесся в глубь бора. Издали донеслось ослабленное эхо, но его тут же заглушил новый удар — уже прямо над нашими головами. Туча на западе вся целиком вспыхнула красноватым светом.
Что делать? Сейчас хлынет ливень, спрятаться негде. Мы прижались к «Вавилонской башне», но ливня не было: разразилась сухая гроза, молнии, почти прямые, отвесные, изломанные, озаряли небо синеватым, розовым, золотым светом. Удары грома, наслаиваясь, сливались в почти сплошной гул. Молнии пронизывали высокие кроны, мгновенно высвечивая их, вырывая из тьмы. За долю секунды была видна вся крона, все ее ветки. Потом становилось еще темнее, словно на кроны падало черное покрывало.
Мы стояли под нашей «Башней», забыв, что она отличная мишень для молний. Мы жадно смотрели на небо, так как оба любили грозу больше всего на свете.
— Повезло нам! — весело крикнул отец. — Опять попали в самый эпицентр!
Гроза была недолгой. Тучи, отсверкав, отгремев, быстро унеслись на север. И мы увидели: в бору уже вечер, темно: над «Вавилонской башней» зажглись по-летнему неяркие звезды, некоторые просвечивали сквозь редкую, как дырявая крыша, совсем черную крону. Кое-где она врезалась в созвездия, делила их на части.
— Вот и простился с нами Илья-пророк, — сказал отец, — теперь пойдет опять сушь, жара до самого конца лета.
Сухая гроза не освежила воздух, не принесла прохлады. В бору было душно, чувствовалось некое напряженное томление, как в полдень перед дождем.
Пора домой. Песчаная дорога слабо белела в темноте. И вдруг я остановился — в глубине бора показался слабый багровый свет. Он возник в самой густой чаще и, не рассеивая, не разгоняя темноты, тускло, мрачно мерцал вдали, словно высматривал, выслеживал нас.
— Вот она, — сказал я, — видишь ее, папа?
Отец молчал — он, как и я, пристально вглядывался в даль.
— Она собирает силы. Накапливает электрическую энергию, — волнение мешало мне говорить.
А багровый свет сжимался, густел, становился ярче, сосредоточивался на малом пространстве, и вдруг громадный темно-багровый шар весь выпростался, освободился из темноты и повис в глубине бора. Он не трогался с места, висел неподвижно, и цвет его не менялся, не делался золотым. На поверхности шара проступили какие-то черные пятна, похожие на глубокие вмятины.
— Это не шаровая молния, — упавшим голосом сказал я, — это просто луна, обыкновенная полная луна…