Облака и звезды
Шрифт:
— Эфа! — Мурад замер на месте, он смотрел в круглые сонные глаза змеи и не мог двинуться, словно глаза эти приказывали: «Стой!»
Прошла секунда, еще секунда. Эфа зашипела, выбросила жало, готовясь к прыжку, всем телом откинулась назад. И тут справа из кустов на змею бросился Сакар. Послышалось клацанье зубов, длинное тело змеи вытянулось, сжалось, сильный хвост бил Сакара по лапам, по спине, по голове, но пес мертвой хваткой держал эфу за шею, не давая ей ужалить. Шатаясь от ударов, Сакар старался удержаться, не упасть. Но эфа все била и била своим длинным,
Совсем близко Мурад увидел очень черные глаза деда на очень белом лице.
— Ужалила? Она тебя ужалила? — дед Черкез хватал Мурада за голову, за плечи, руки его дрожали, будто ему было очень холодно. Мурад испугался еще больше, он не мог уже плакать и только икал со страха. — Где, где? — задыхаясь, повторял дед Черкез, его легкие, сухие руки метались по телу Мурада, искали укус.
— Ни-нигде, — заикаясь проговорил Мурад, — ее Сакар схватил…
— Правда, это правда? — Дед Черкез вдруг тихо, робко засмеялся, все сомневаясь, еще не веря. И Мурад увидел, что лицо деда Черкеза уже не такое белое, а глаза стали блестящими и из одного глаза выкатилась совсем маленькая слезинка. Дед Черкез быстро смахнул ее кулаком. — Ты очень сильно напугал меня…
Он подошел к безглавой эфе, ударом чарыка отбросил ее далеко в кусты.
— От укуса эфы погибают даже верблюды.
Дед Черкез поглядел на лежавшего Сакара, кивнул одобрительно:
— Молодец, хороший пес!
Сакар радостно и робко завизжал, на животе подполз к деду, он очень ценил скупую ласку хозяина, но дед Черкез уже отвернулся, бережно поднял с земли ительги, посадил на руку. Сокол сидел понуро, он не видел, что произошло здесь, и не знал, каким героем оказался его товарищ по охоте Сакар.
Идти до дома было еще далеко, теперь дед Черкез не отпускал от себя Мурада, шел рядом и время от времени правой рукой трогал его за плечо, будто хотел проверить, здесь ли он. Сакар тоже держался близко — трусил сзади, чуть не тычась носом в ноги, — хотел оправдать похвалу хозяина. Мурад благодарно посматривал на Сакара, но не решался погладить — неизвестно, понравится ли это Сакару.
Мурад подумал, что дед Черкез теперь, когда прошла опасность, должен очень сильно на него сердиться: если бы не Сакар, Мурад был бы сейчас уже мертвецом. Он робко посмотрел на деда Черкеза:
— Ата, ты больше никогда не возьмешь меня на охоту с ительги?
— Почему? — сказал дед Черкез. — Мы с тобой еще будем охотиться.
— Когда?
— Когда? Осенью. Тогда и мех у зайцев будет густой, не такой, как сейчас, — видишь, линяет, — и дед Черкез рукой стал счищать заячью шерсть со спины Мурада. Он счищал очень долго, пока не осталось даже волоска, как будто деду Черкезу было приятно просто так водить рукой по спине Мурада. Мурад чувствовал на себе эту легкую, быструю руку,
— Ата, — тихо сказал он, — ты не сердишься на меня, ата?
— За что? — так же тихо спросил дед Черкез.
— За эфу, за то, что она меня чуть не укусила.
— Нет, не сержусь. Я сам виноват — не надо было отпускать тебя одного: мы в песках. — Дед Черкез задержал руку на плече Мурада. — Ты очень сильно испугался?
— Очень, — тихо сказал Мурад, — я никогда, никогда больше не буду уходить от тебя, ата. — Он взял руку деда Черкеза и стал тереться о нее лицом.
Возле кибитки не было никого, внутри тихо. Значит, мать опять ушла, не сидится ей дома…
Дед Черкез остался с ительги — надо было посадить его в шалашик, накормить, а утром отнести к хозяину.
Мурад вошел в кибитку. Бросились в глаза аккуратно сложенные в углу вещи — чемодан из желтой кожи тускло посверкивал своими замками, под чемоданом постель в ремнях, корзина с посудой и продуктами. К ним прислонено цинковое корыто.
Мурад обомлел: как? Они уезжают? Но почему? Что случилось?
Из угла на женской половине раздался жалобный стон. Мать лежала на кошме, обернувшись лицом к стене. Она сняла красное койнеке, была в серой жакетке, в серой юбке.
Мурад испуганно наклонился над нею:
— Мама, что с тобой? Тебе плохо?
— Плохо, — чуть слышно сказала мать, — в животе сильно болит, с правой стороны. Верно, опять приступ аппендицита. Надо скорее ехать домой. — Снизу вверх она внимательно посмотрела на сына.
Мурад молчал: он был ошеломлен, подавлен двумя словами, только двумя словами: «ехать домой».
Ехать домой — это возвратиться в душный, пыльный Казанджик, где сейчас почти нет ребят, и с утра до вечера сидеть дома, читать по приказу матери учебники или слоняться по голому двору.
Ехать домой — это проститься с дедом Черкезом и не видеть больше его высокую черную папаху, не слышать его тихого смеха, и его громкого свиста, и его крика «хайт-хайт!».
Ехать домой — это не взбегать на бугры и не сбегать с бугров, не ходить на охоту с Сакаром и ительги и не слышать чудесного звонкого лязга, когда берешь на себя рычаг. Это — не видеть розового флажка, и не сидеть на твердой железной скамеечке, и не делать самому полного цикла, не смотреть с раскаленной крыши кабины на далекую Каракум-реку.
Одним словом, ехать домой — это самое большое несчастье, самая большая беда…
Мурад, опустив голову, смотрел на кошму, по щекам его катились слезы и орошали «пустынную ковбойку» с длинными рукавами.
— Слушай, сынок, — слабым голосом сказала мать, — слушай: пойди попроси ата сходить в колхоз за полуторкой — нам надо пораньше выехать.
Мать села на кошме, одернула юбку, чтобы не очень измялась.
Мурад вышел из кибитки. Дед Черкез стоял возле шалашика и кормил ительги — давал ему из рук кусочки сырой баранины. Он увидел заплаканное лицо Мурада, понял все…