Облака и звезды

Кременской Александр Александрович

Дед Черкез, как всегда не оглядываясь, пошел вперед. Он обогнул кибитку и направился к крайнему дереву.

В двойной прохладной тени — под деревом и под крышей шалашика из веток — на толстом свежем саксауловом суку сидела большая тяжелая птица с бурыми перьями. Птица медленно переступала с ноги на ногу, сжимая и разжимая острые темно-серые когти. На глаза птицы был надвинут черный кожаный колпачок.

Дед Черкез кивнул на птицу:

— Это сокол — ительги. Я вчера за ним далеко ходил — в колхоз «Кызыл аскер» — двадцать километров. Председатель

Берды-ата — старый человек, хороший охотник. У него три ительги. Я говорю: «Одолжи одного, хочу поохотиться». Он говорит: «Возьми хоть двоих, Черкез-ата. Почему редко просишь? У тебя хороший таазы. Вместе с ительги они много зайцев наловят».

Услышав голос, сокол тяжело слетел с сука, стал скрести когтями песок.

— Сердится, — усмехнулся дед Черкез. — Очень не любит, когда грязно.

Взяв саксауловую ветку, дед вымел помет из шалашика, посыпал пол свежим песком.

— А где его взял Берды-ата? — спросил Мурад.

— На Саракамыше поймал, когда ительги еще был птенцом. Видел вчера мальчика на колхозном стане? Курбан зовут — внук Берды-ата. Он взял из гнезда ительги.

Мурад был изумлен: как? Курбан, этот гордый мальчишка в дырявых трусах и в дырявой майке, державший Шайтана, умеет еще ловить соколов? Это было невероятно! Мурад почувствовал острую зависть.

— В прошлом году поймал, — продолжал дед Черкез. И он рассказал, как было дело.

Весной Курбан упросил деда взять его на Саракамыш. Берды-ата ехал туда по колхозным делам. Возле Саракамыша много глиняных холмов. На буграх гнездятся соколы.

Берды-ата и Курбан весь день бродили по пустыне — искали гнездо с птенцами. Были гнезда, да все пустые, — весна кончалась, молодые соколы уже улетели в пески.

Гнездо, где сидел ительги, висело над обрывом. Старых птиц не было в гнезде.

Ительги увидел людей, испугался, стал пищать. Курбан сказал:

— Ата, я возьму его.

Дед спросил:

— А как ты доберешься до гнезда?

Курбан сказал:

— На веревке. Привяжи меня за пояс и спусти вниз.

Курбан очень ловкий. Он добрался до гнезда, взял ительги, спрятал за пазуху, и дед на веревке поднял их обоих.

В кишлаке ительги поселили в шалаше. Курбан ходил за ним: убирал пол — ительги очень не любит грязи.

Ительги быстро рос. Через месяц сам разрывал живых тушканчиков, которых ловил ему Курбан. За лето ительги привык к Берды-ата и к Курбану, кричал, когда видел их издали.

Пришла осень. Наступила пора учить ительги. Теперь Берды-ата редко кормил его и не давал долго спать; на заре дед сажал ительги на руку в кожаной перчатке, выходил в пески — приучал сидеть на руке.

Ительги сильно похудел, он был всегда голодный и злой. Берды-ата сделал алвай — мешок из белой кошмы, пришил к нему красный лоскут, клал в мешок мясо, из алвая понемногу кормил ительги.

Настал главный день. Курбан с дедом вышли в пески. Ительги сидел на руке деда. Курбан отошел далеко, поднял алвай, крикнул:

— Хайт-хайт!

Ительги взмахнул

крыльями, полетел на мясо.

Но Курбан отдернул алвай. Ительги рассердился, взмыл вверх.

— Хайт-хайт!

Алвай с красным лоскутом снова замелькал перед глазами ительги. Голодный, злой, он бросился на алвай, стал рвать его когтями, клевать мясо.

Прошла неделя. Берды-ата поставил капкан, поймал зайца, переломил ему заднюю ногу, сделал надрез на голове. Заяц стал похож на алвай. Вечером дед с внуком вышли в пески. Курбан нес зайца. Берды-ата — ительги. Зайца выпустили. Серый с красным алвай мелькнул перед ительги. Алвай был живой — он убегал в пески.

— Хайт-хайт! — Берды-ата подбросил сокола. Распустив крылья, ительги кинулся вдогонку за зайцем, вцепился когтями, ударил клювом в голову, убил.

Берды-ата отнял зайца, вырвал из груди сердце, бросил ительги — получай награду за труды! С тех пор ительги охотится с Берды-ата, с Курбаном.

— Они охотятся без таазы? — спросил Мурад.

— Почему? У них есть таазы.

— А как его зовут?

— Сакар. Все таазы — Сакары, — дед Черкез хитро взглянул на Мурада. — Хочешь пойти на охоту?

Хочет ли он! Мурад от радости схватил руку деда, молча прижался к ней лицом.

— Одевайся. Сейчас поедим и пойдем.

Они вошли в кибитку. Мать уже вернулась, но дед Черкез не замечал ее. Он проходил мимо матери и смотрел поверх ее головы. Мать совсем притихла. Она неслышно ходила по кибитке и отводила глаза, когда на нее смотрел Мурад, — видно, чувствовала себя виноватой.

Дед Черкез разжег костер, поджарил баранину, вскипятил чайник. Как в первый день, они с Мурадом поели вдвоем. Потом дед Черкез вынес бараньи кости, окликнул Сакара, покормил его.

Они стали собираться в путь: Мурад оделся как охотник, заправил рубашку в штаны, через плечо перебросил веревку — привязывать зайцев. Дед Черкез натянул на левую руку кожаную рукавицу, подошел к ительги, погладил его по бурой спине, посадил на руку. Сакар, увидев ительги, сделал огромный прыжок, но дед Черкез цыкнул на него, и Сакар успокоился.

Они вышли вчетвером и сразу повернули на восток: дед Черкез сказал — в этой стороне особенно много зайцев. Правда, сейчас лето, заяц линяет, прячется, много поймать не удастся.

Тропинок не было. Бугор — котловина, бугор — котловина. Дед Черкез с Мурадом подымались, спускались, обходили бугры, совсем одинаковые, очень похожие друг на друга; только по саксуалам еще можно их различить — на этой вершине стоит одно дерево, на той — два или три. А так все-все одинаковые: на половине склона краснокорые кусты кандыма, чуть повыше — зеленый, с заметной уже желтинкой кушак селинов — кустиков-щеток. Они опоясывают каждый бугор.

Сакар уже не плелся за хозяином. Он бежал впереди, задрав хвост, на ходу обнюхивал песок, искал заячьи следы. Но зайцев пока не было. Ительги, опустив голову, мерно покачивался на левой руке деда Черкеза, дремал, погруженный во тьму.