Облака и звезды
Шрифт:
— Ата, — сказал Мурад, — у матери в животе приступ аппендицита. Она говорит — нам надо ехать в Казанджик.
— Хорошо, — сказал дед Черкез, — я сейчас пойду за машиной. — Он подал Мураду красные кусочки мяса: — Хочешь покормить ительги?
— Да, — сказал Мурад, — давай кормить вместе.
Они молча стали давать ительги мясо: кусочек — Мурад, кусочек — дед Черкез. Но мяса было немного, ительги ел быстро, и скоро у деда Черкеза и Мурада ничего не осталось. Они долго вытирали руки пучками травы и смотрели, как сытый ительги тяжело сидит на насесте, опустив голову
Не глядя на деда Черкеза, Мурад тихо спросил:
— Ты уже идешь?
— Да, надо идти.
— А когда вернешься?
— Через час. Приеду на полуторке.
Мурад хотел попросить деда Черкеза взять его с собой, чтобы они в последний раз вместе прошли, а потом в последний раз вместе проехали по пескам, но вспомнил: мать сказала, что она больна. Значит, ее одну нельзя оставлять в кибитке.
— Я буду ждать тебя, ата, — сказал Мурад.
— Хорошо, — ответил дед Черкез, — я пошел. Я скоро вернусь.
Но он не уходил, а стоял и смотрел на Мурада и на дремлющего ительги. Потом резко повернулся и сразу исчез за буграми.
Мурад заглянул в кибитку. Кажется, матери стало легче: она уже не лежала на кошме, а сидела возле вещей — раскрыла чемодан из желтой кожи и копалась в нем.
На секунду у Мурада мелькнула надежда, что они останутся. Пусть ненадолго — на неделю, даже на пять, на три дня.
Можно сейчас разжечь костер, нагреть песку; мать положит его на живот. Сразу станет легче.
Он решил немедленно поделиться с матерью своими мыслями.
Она увидела Мурада, хлопнула крышкой, с тяжелым вздохом схватилась за живот.
— Ата пошел за машиной?
— Пошел, — убитым голосом ответил Мурад.
Мать легла на кошму, повернулась на правый бок — лицом к войлочной стенке.
Все пропало! Мурад вышел из кибитки. Ительги по-прежнему дремал в своем шалашике. Тень от шалашика удлинилась, потемнела — скоро вечер. Мурад присел на корточки, мизинцем осторожно погладил темно-серые когти ительги, каменно-твердые, с загнутым острием, потом провел рукой по бурым перьям с рыжей каемкой. Сокол дернулся всем телом, будто хотел сбросить с себя чужую руку, — ительги был суров, не любил ласки.
Мурад сидел на песке и думал — как хорошо, если бы в колхозе все полуторки оказались на приколе из-за резины, или из-за горючего, или, на худой конец, в разгоне — еще не пришли из рейса. Тогда они с дедом Черкезом еще раз поджарили бы себе баранины на костре и напились крепкого кок-чая, а завтра… Да мало ли что может случиться до завтра…
Потом он стал думать, что если сейчас приедет машина, то надо объяснить матери, как опасно ехать в пески под вечер: в темноте очень легко потерять дорогу, будешь ездить по пустыне до утра, сожжешь весь бензин — что тогда делать? Загорать? Машины в песках ночью ходят очень редко. Да, да! Это самое лучшее — если уж ехать, то только завтра. Водитель переночует в кибитке, вместе с ними поужинает и, кстати, расскажет про взаимодействие частей мотора. Может, даже откроет капот и запустит мотор.
Полуторка подошла незаметно — без сигнала. Мурад увидел, как беспокойно заходил на насесте ительги. Он первый
Из кабины вышел дед Черкез, за ним выскочил водитель — молодой парень в пилотке из газеты «Совет туркменистаны», в матросской тельняшке, недовольно взглянул на солнце.
— Ну, кто едет? Давайте скорее!
Нет, такой не останется ночевать и не будет рассказывать о взаимодействии частей…
Все произошло очень быстро: водитель подхватил сразу две корзины — с посудой и с продуктами. Он хотел еще взять под мышку постель, но мать потащила ее сама. Потом она подала в кузов водителю чемодан из желтой кожи.
Дед Черкез стоял возле кибитки и не помогал матери, а смотрел вдаль, где пески перед вечером, как всегда, становились совсем черными — настоящими Каракумами. Мурад стоит рядом с дедом Черкезом, он уже взял из-под кошмы Борджок и коричневый войлок Илака. А ветку Саксаула, похожую на змею, ему так и не удалось найти.
— Все? — водитель ухватился за борт, чтобы выскочить из кузова.
— Нет, нет! — крикнула мать и побежала в кибитку за цинковым корытом. — Вот на, последнее! — она подала водителю корыто, обернулась к Мураду: — Поехали, сынок, прощайся с ата. До свиданья, ата!
Она очень спешила — надо ехать, пока светло.
Водитель залез в кабину, включил мотор. Мать одернула юбку, села рядом.
— Скорей прощайся с ата, Мурад!
Водитель дал сигнал, начал разворачивать полуторку.
Ительги испугался, распустил крылья, сильно взмахнул ими, теплый ветер ударил в лицо Мурада.
— А где Сакар? — спросил Мурад.
Дед Черкез свистнул. Из-за кибитки выскочил Сакар, подбежал к хозяину, сел чуть поодаль. Он мельком взглянул на полуторку, на Мурада, потом перевел глаза на хозяина и смотрел уже только на него.
Водитель дал очень длинный сигнал — он сердился на проволочку.
— Ата, слушай, ата, — голос Мурада стал хриплый, как при ангине, — ты еще приедешь к нам, в Казанджик?
— Приеду, — сказал дед Черкез, — обязательно приеду. — Он подошел к Мураду и, как тогда, в песках, вправил под тюбетейку упавшую на лоб черную прядку. — Дома побрей голову, лето длинное — жарко.
— Завтра побрею, — сказал Мурад. — А ты когда приедешь? На Большой Байрам?
— Нет, на Большой Байрам не смогу — в колхозе дел много. На Октябрьскую революцию приеду. — Дед Черкез кивнул Мураду: — Садись в кабину. На будущий год опять приезжай в пески. С отцом приезжай.
— Я приеду, — сказал Мурад, — и мы пойдем смотреть настоящие Черные пески? Да?
— Конечно, пойдем. Везде будем ходить.
Мать держала дверцу кабины, пока Мурад садился, потом хлопнула ею.
— Не так! — крикнул водитель. — Ударь со злостью! — Он протянул руку и больно задел Мурада по носу. Дверца открылась, сильно и звонко хлопнула. Полуторка дала задний ход, кусты Борджока зацарапали борт. Водитель включил газ. Машина рванулась с места, пошла покачиваясь на буграх. В открытом окошке показался дед Черкез. Он поднял руку, машет вслед Мураду. Рядом сидит Сакар, беспокойно смотрит на полуторку. Ительги не видно — скрылся в своем шалашике.