Облака и звезды
Шрифт:
Пока шли голые крючки. Мокрые потемневшие поводки, виновато свиваясь, ложились на дно баркаса.
Пятый крючок. Поводок натянутый, звонкий.
— Есть!
Неуловимо-мгновенное движение — и на дне баркаса, костяно выгибаясь, почти становясь на хвост, забилась, заплясала небольшая севрюга с длинным, острым, сильно загнутым кверху носом. Вдруг она подпрыгнула очень высоко, еще чуть правее — и упала бы за борт, но не рассчитала, ударилась о ногу Кара. Кара прижал ее каблуком.
— Стой! Не топчи! — Иван Иванович выхватил
Опять голый крючок, еще два голых…
Походок четвертого, не дожидаясь прикосновения руки, уже резал воду: почуяв беду, рыба металась в глубине.
Иван Иванович взялся за поводок, и сейчас же под его рукой возник темный крутящийся водоворотик — большая рыба на малой глубине непрерывно ходила по кругу.
— Багра нет! — плачуще, тонко сказал Иван Иванович. — Нет багра! Уйдет! Сейчас уйдет!
Он чуть потянул за поводок, тот не поддался, стал еще злее резать воду.
Кара смотрел на крутящуюся воронку.
— Надо тащить — оторвет губу, уйдет.
— Что ж делать! Потащим!
Иван Иванович встал, уперся ногами в дно баркаса. Все длилось секунды, но какие длинные секунды!
В темной, холодной растревоженной воде возникло бурное движение. Еще ничего не видно, а маленькие сердитые волночки так и бьют, так и хлещут о борт. Волночек становится все больше, и вот среди них промелькнула длинная острорылая голова. Рыба борется всем своим твердым, сильным, скользким телом, длинная пасть раскрыта, все зубы ее готовы впиться в руку Ивана Ивановича; подымаются и опускаются жабры — серые, твердые, остро отточенные по краю. Черные, круглые, никогда не закрывающиеся глаза ненавидяще-тупо смотрят на человека. Вынырнул хвост — сильный, гибкий, зло хлещущий воду. Удар! Рука Ивана Ивановича глубоко рассечена, кровь сразу выпуклыми каплями проступила на коже, но не течет — накапливается.
— Стеганкой, черт, стеганкой хватай!
Кара окутывает рыбу стеганкой. Рыба свирепо чмокает, тянется разверстой пастью к Кара. Поздно! Осетр на дне баркаса. Кара веслом стукает его по голове. Мелкая дрожь, затихая, проносится по рыбьему телу. В последний раз вяло поднялся и опал хвост. Конец!
Иван Иванович слизнул кровь с руки, но кровь все течет и течет.
— Хорошо задел, — он опускает руку за борт, — сейчас море все промоет.
— Давайте я буду выбирать, — предложил Кара.
— Нет, нет, Давлетыч, не лезь, не мешай. Сегодня мой день.
Иван Иванович опять берется за шнур, ведет баркас к последним крючкам.
Часть живцов здесь сорвана, часть помята зубами.
Последней берут севрюгу — тоже небольшую, как и первая.
— Ничего, и этого хватит. — Иван Иванович накидывает на плечи мокрую, в рыбьей слизи стеганку, приподымает со дна баркаса уснувшего осетра.
Он меряет рыбу четвертями, заглядывает в пасть, дергает за поводок. Крючок намертво увяз в глоточных зубах, не поддается.
— Ладно, потом достанем, — Иван Иванович осторожно кладет осетра на место. — Я давно, на воле еще, читал книжонку — что-то там про жизнь на земле, про какие-то эры… Все забыл, одно помню: красная рыба — самая древняя из всех рыб. Ни сома, ни щуки, ни сазана — ничего не было, а севрюга, осетр, белуга уже плавали… Потому она такая сильная, дикая — очень древняя рыба…
Еще рано — всего двенадцать часов, а ловля кончена — добыча лежит на корме.
На берегу рыбу разделывают все трое. Иван Иванович перевязал руку тряпкой, тоже чистит севрюгу. Большого осетра потрошит Кара.
— Самка. — говорит он, выбирая внутренности, — весной икру метала.
Овез перестает чистить, подходит, смотрит. Иван Иванович уже управился со своей севрюгой, быстро нарезает ее большими кусками.
— А у вас самец? — спрашивает Кара.
— Самец, самец — вон молоки.
— Хорошо, что эта, большая, всю икру весной выбросила, — говорит Овез, — мальки сейчас уже плавают, растут.
Рыба порезана на куски, сложена в котел.
Всем очень хочется есть — с утра пили только кок-чай с хлебом. Овез принес из дому буханку хлеба и соли — денег дома нет. Мать давно занимает у соседей, когда отдавать — неизвестно.
Пока варится рыба, все сидят молча, курят, ждут. Потом жадно едят рыбу — прямо из котла, не выкладывая в миски. Первые куски съедают без соли.
Постепенно наступает насыщение. Жуют теперь медленно, руки тянутся к солонке.
Можно еще есть и есть, но Иван Иванович накрывает котел крышкой:
— Хватит! На ужин, на завтрак надо оставить. Кара и Овез улыбаются — наелись, повеселели. Все снова закуривают, ложатся на кошму в палатке.
Иван Иванович пускает дымовые кольца, нанизывая их одно на другое.
— Вот мы сыты, — говорит он, — лежим, покуриваем. А мать ваша, сестры — они как, ели?
Кара и Овез смущенно молчат. Правильно, все правильно — забыли совсем про дом. Чужой человек вспомнил…
— Можно вареную рыбу отнести, — неуверенно говорит Кара.
— Наши объедки? Эх, хозяин, хозяин… — Он достает свежую пачку «Беломора». — Давайте по последней, и айда верши ставить. Вечером все крючки наживим. Что делать — нужда… Разживемся шпагатом, сеть сплетем, тогда верши, переметы — все побоку. Хорошего в них мало…
Поставили верши и легли спать — очень плотно наелись, двигаться тяжело, в сон клонит.
Первым проснулся Иван Иванович — замерз под непросохшей стеганкой. Секунду сидел, моргал глазами — непонятно, где находится. Все вспомнил, быстро встал на ноги.