Обломки

Грин Жюльен

— Я так волновался, — продолжал он. — Вечно боюсь какой-нибудь беды, какого-нибудь несчастного случая. Чего это мы здесь стоим? Пойди погрейся.

Обвив ее талию рукой, поддерживая ее на каждом шагу, он провел гостью через тесную прихожую, где три стула с резными медальонами на спинках, обитые гранатовым плюшем, стояли в ряд у деревянной коричневой панели. Комната, куда они вошли, тоже не поражала богатством; слишком низкий потолок, единственный источник света — бра справа от каминного зеркала, в камине тлели брикеты угля, из экономии предусмотрительно присыпанные золой. Рыже-лиловый квадратный ковер, лежавший посреди комнаты, прикрывал щербатый паркет. По обе стороны камина два кресла крашеного дерева ждали посетителя, который, зябко поеживаясь, сразу же усаживался на репсовое сиденье. Огромная фотография, изображавшая Канале-Гранде в Венеции, висела над длинным дубовым столом, завершая убранство этой гостиной, которая, при желании, могла служить также и столовой.

— Голова болит, — сказала Анриетта. — Дай мне аспирину.

Он

нахмурил брови, хотел что-то сказать, но удержался и вышел из комнаты. Анриетта слышала, как он возится в кухне. Она подошла к окну и посмотрела вниз на маленький темный дворик; только боязнь рассердить Виктора помешала ей закрыть ставни и спустить занавески из выцветшего кретона; ночная темень входила в комнату через оконное стекло, через тюлевые гардины с такой же легкостью, как проходил сюда дневной свет, и настенное бра не справлялось с ледяным мерцанием сумерек. Но Виктор раз и навсегда запретил Анриетте трогать окна или мебель: у него была настоящая мания все делать для нее самому. Она подошла к камину, протянула к огню руки. Каминная решетка напомнила ей квартиру отца, где она провела детство и юность; словно бы воочию увидела она гардины из марокена в библиотеке, зеленые коленкоровые переплеты книг, потрепанный портфель, который старик учитель со вздохом швырял на сосновый письменный стол. Здесь, у Тиссерана, она снова проникалась той прежней атмосферой. Возможно, именно поэтому она привязалась к Виктору. Она и представить себе не могла его, как только в этой комнате с низким потолком, под которым так странно отдавались голоса, у этой огромной выцветшей фотографии с пожелтевшими краями. И хотя она ненавидела бедность, было в ней что-то притягательное для Анриетты. Выпадали дни, когда она чувствовала себя уютно только в квартире Виктора, где витал запах нищеты, в обществе этого человека с лицом неудачника. Но тут снова она услышала, как в кухне он хлопает дверцами шкафа, ищет пакетик с аспирином, вечно куда-то заваливавшийся, услышала шаркание его ночных туфель о плиты пола. Иногда эти звуки раздражали ее, а иногда, как, например, сегодня, напротив, действовали умиротворяюще, словно бы очерчивая вокруг нее некий магический круг, куда не было доступа ее обычной жизни. Вот уже два года, как она приходила сюда каждую неделю. Ее не слишком стесняла яростная и ревнивая страсть Виктора; она знала, что он выслеживает ее на улицах, уверенный, что она ему изменяет, так как мысли не допускал, чтобы такая красивая женщина могла довольствоваться любовником-бедняком; но Анриетта не сердилась, единственно в чем она упрекала Виктора, так это в том, что у него вечно влажные руки и что в постели он требователен до грубости. Разумеется, ему сладко было ее унижать: так мстил он за богатство Анриетты, за все воображаемые ее измены. Поэтому-то, чтобы не портить своему любовнику этих невинных, в сущности, радостей, она не говорила ему, что тоже знала такую же злую бедность, что назло всему любит эту бедность и все равно никогда не привыкнет к мысли о теперешнем своем богатстве. А обо всем прочем она разрешала ему думать все, что угодно, и, зная, что ей не поверят, скрывала свой разрыв с мужем от этого мелкого банковского служащего, который видел в Филиппе счастливого соперника.

— На, — сказал он, входя в гостиную. И протянул Анриетте стакан с водой, который она проглотила залпом. — Хочешь прилечь? — добавил он.

Анриетта, все еще держа в руке стакан, огляделась.

— А где?

— Я протопил спальню.

Она покачала головой и поставила стакан на камин. В присутствии этого человечка, который жадно следил за каждой переменой ее лица, Анриетта из щепетильности предпочитала умалчивать о многом, лишь бы не оскорбить его тщеславия, тесно переплетенного с любовью. Она испытывала глубочайшую жалость к этому человеку, который не сумел внушить ей любовь. Он осторожно взял ее руку в свои и усадил в кресло.

А ведь вовсе не он, а она сама пошла за ним в тот день, когда время особенно наваливалось на нее и когда особенно томит безделье. На тесной улочке какой-то незнакомец обернулся, поглядел на нее, и Анриетту поразило выражение его глаз, в них горело беспокойное и злое желание. В первую минуту он показался ей до того противным, что она повернула обратно и вошла в первый попавшийся магазин переждать, когда он уйдет прочь, но никак не могла изгнать из памяти этой бледной нахмуренной физиономии. Минуты шли, она мяла в пальцах купон шелковой ткани, как вдруг ее буквально вынесло из магазина — так ей захотелось узнать, куда исчез ее преследователь. Она припомнила, что пальто на нем было поношенное, галстук черный, и удивилась тому, что память удержала такие подробности. Она с трудом продиралась сквозь толпу, не замечая, что ее толкают. Когда же наконец она дошла до того места, где на нее оглянулся незнакомец, его там не оказалось. Тоска и ярость сжали сердце Анриетты. Теперь ей во что бы то ни стало требовалось поговорить с ним или хотя бы только увидеть. Для быстроты она сошла с тротуара на мостовую. И скоро обнаружила его, узнав по мешковатому пальто, а главное, по походке — порывистой и боязливой одновременно.

Подобно тому как многих женщин властно завораживает богатство, так завораживала ее бедность. Будь она сама бедна, она, возможно, отнеслась бы с презрением к этому человеку, но теперь, живя в роскоши, испытывала к нему сложное чувство восхищения и любопытства. Она ускорила шаги и обогнала его. Самым трудным оказалось заставить незнакомца

заговорить — внешность Анриетты явно его смущала: слишком уж она казалась элегантной; надо было дать ему время освоиться с мыслью о том, что на его долю выпала неслыханная удача. Она повернула обратно, и на сей раз он пошел за ней.

Все получилось так странно, что Анриетте чудилось, будто она действует, как сомнамбула. Взгляд незнакомца пугал ее; всякий раз, оборачиваясь, она встречала его взгляд, взгляд вора. Быть может, он не ожидал, что все случится так стремительно, но теперь уже ей расхотелось, чтобы он за ней шел. Она кружила по улицам, но безуспешно — он не отставал. Проходя мимо дома, стоявшего в стороне от других, она юркнула под арку. Он нагнал ее, улыбнулся. «Я здесь живу», — сказал он.

Она стояла, прижавшись к створке ворот. По ту сторону была улица с привычными своими шумами, гулом голосов, светом, а под этой аркой, в этой сырости и полумраке начинался совершенно другой мир. Незнакомец повторил ту же фразу без улыбки, бросил ее уже совсем иным тоном. Нет, он вовсе не сказал: «Я здесь живу», — как это она могла забыть? — он сказал: «Здесь моя обитель». Она что-то пробормотала в ответ, и они стали подыматься. Ковра на лестнице не было; с замиранием сердца она слышала, как сзади стучат по деревянным ступенькам его ботинки.

С этого дня жизнь ее обрела некую видимость равновесия. Теперь она — полубедная, полубогатая — считала себя чуть ли не счастливой. Хотя она не любила Виктора, она привыкла к нему, к его страсти, в равных дозах состоящей из затаенной злобы и зависти, влечения и нежности. Он ненавидел ее богатство, ее кольца, ее мужа, который каждый день ест досыта и не имеет долгов. А она, напротив, обожала эту бедность, эту убогую квартиренку, даже денежные его затруднения умиляли ее, и она старалась принимать их близко к сердцу. Раза два-три Анриетта выручала его, боясь, что, если он вовремя не уплатит за квартиру, хозяин откажет ему, но выручала расчетливо, ровно на требуемую сумму. Когда проклятый денежный вопрос бывал улажен, она и думать забывала, что он живет в холоде, питается кое-как. Конечно, она скорбела о его судьбе, бывало, даже плакала у него на груди, гордясь своими слезами, и плакала вполне искренно, однако воздерживалась давать Тиссерану более крупные суммы, опасаясь пробудить в нем тягу к ненавистной ей роскоши, — а вдруг он вздумает заказать себе дорогой костюм или возьмет, скажем, и оклеит гостиную новыми обоями, вместо этих цвета мочи. Только тут, между этих стен, оклеенных облезлыми обоями, жизнь становилась подлинной. И сама Анриетта превращалась в бедную мещаночку, мерзла, потому что экономили уголь, вот это-то единственное и было настоящим. А ненастоящим были долгие часы в доме Филиппа, бок о бок с этим фиктивным мужем, в великолепной квартире, где каждая твоя прихоть исполняется раньше, чем ты успеешь о ней подумать, только вот одного там нет — чувства, что ты живешь. Она искала подлинного совсем так, как другие уходят в мечту с ее выдуманным раем.

— Мне холодно, — проговорила она.

Он схватил ее за руку и уставился ей в лицо с выражением беспокойным и злым.

— Анриетта, да что это с тобой сегодня? Ты думаешь не обо мне.

— Напротив, думаю только о тебе, о твоих неприятностях…

— Не будем об этом.

Анриетта подсела к камину и поворошила еще красную золу. Она знала, что завтра угля уже не будет. Во-первых, камин в гостиной растопили пораньше в надежде хоть немного прогреть сырую комнату, где при дыхании изо рта вырывался пар. А во-вторых, в спальне Виктора тоже тлела небольшая кучка брикетов в таком же маленьком камине, как и здесь Огонь, заботливо разожженный с утра, будет поддерживать более или менее ровную температуру в спальне, куда до ночи никто и не заглянет; всеми благами тепла воспользуется только кресло, обитое кретоном, кренившийся набок зеркальный шкаф да железная кровать с двумя подушками, придававшими ей вид супружеского ложа. Потому что уж слишком поздно, а она непременно должна уйти без пяти шесть. Получалось забавно, она даже улыбнулась про себя.

— Ты наверняка считаешь, что я бессердечная, раз я смеюсь, когда мне надо уходить, — проговорила она.

Он опустился на колени и посмотрел ей прямо в глаза.

— Я ничего не считаю, в чем бы ты ни пыталась меня убедить, — пробормотал он. — Пойми, я только о тебе думаю. Когда ты уходишь, я начинаю корить себя за то, что смел дуться, говорить жестокие слова. За то, что не сумел воспользоваться твоим присутствием, быть счастливым, когда ты здесь.

— Я смеялась просто потому, что мне приятно быть у тебя, Виктор. А вернусь домой, и все опять станет ужасно мрачно!

— Нет, правда? Значит, ты меня любишь?

Ей хотелось ответить, что этот вопрос не имеет никакого значения, но она вовремя удержалась. Все равно бедняга Виктор ничего не поймет. Стоя все в той же позе, он положил голову к ней на колени, как бы в избытке признательности; и тут только она со страхом заметила, что Виктор лысеет; она отдернула руку, так и не погладив эту злосчастную голову. Ее любовник стареет. Ну, а она? Она глядела куда-то поверх этого коленопреклоненного человека, и лицо ее исказила гримаса ужаса. Она гонялась за подлинным, силком ввела это подлинное в свою жизнь, пыталась заменить свой нелепый брак этой мерзкой связью и преуспела; подлинность попалась в ловушку. Чуть нагнувшись, Анриетта рассматривала маленькую тонзуру, первое напоминание о будущей плеши. Внезапно на смену недавнему отвращению пришла безграничная жалость. Сколько еще придется страдать этому тщеславному человеку…