Обломки
Шрифт:
«Вот оно, начало разорения, — подумала Элиана. — Если я когда-нибудь выйду за Филиппа, то выйду за бедняка. Тогда уж никто не сможет заподозрить меня в корыстных расчетах».
— С огромным восторгом… — повторила она вслух. — Не это хотела я услышать, бедняжка Филипп.
— Не понимаю, почему ты так мрачно смотришь на вещи? — вмешалась Анриетта. — Общество ужасно богатое, и Филипп согласится только на самые выгодные условия, верно, Филипп?
— Уж как-нибудь.
— Но ведь все дело в том, — продолжала Элиана, — что вместо доходов, в известном смысле неистощимых, ты очутишься владельцем крупного состояния, все это так, но оно иссякнет.
— Не забывай, что я владелец нескольких
— Знаю, знаю. Квартирная плата понижается и будет в дальнейшем еще понижаться. К тому же цены на квартиры были установлены еще до войны, значит, они попросту смехотворны, и тут уж ничего поделать нельзя.
«Будем жить в маленькой темной квартирке, — думала она. — Две спальни, гостиная, столовая… Да что там, столовая в случае надобности может служить гостиной, как у папы. Ну и ладно!»
Она представила себя в роли хозяйки дома, принимающей визиты, в комнате, где на стенах висят тарелки, и глубоко вздохнула.
— Как ты, ей-богу, любишь обескураживать людей, — продолжал Филипп. — Ты даже не знаешь, какую сумму я получу, а уже твердишь, что все пропало. Да возьми ты в толк, что я получу несколько миллионов.
— Ой! — воскликнула Анриетта, ослепленная грандиозностью суммы.
И впервые в жизни она с восхищением посмотрела на мужа.
Элиана покачала головой.
— Надолго ли хватит этих твоих миллионов?
«Анриетта, — продолжала она внутренний монолог, — никогда Анриетта не помирится с нищетой, куда нас непременно вторгнет этот болван. Впрочем, болван — это уж чересчур, ну не болван, а мечтатель, ведь Филипп настоящий мечтатель. Если разлад между Филиппом и Анриеттой приведет к окончательному разрыву… (Как тебе не стыдно, гадкая ты женщина!) Анриетта за одиннадцать лет привыкла к довольству, привыкла к легкой жизни, она ни за что не согласится пойти на лишения, я-то ее знаю. Итак, я выйду за мечтателя, хотя мне всегда претили мечтатели, но я его не выбирала, я его люблю, и все».
Когда подали десерт, наступило молчание. Но как только лакей вышел из комнаты, Элиана проговорила почти спокойно:
— А какие причины ты привел этим господам?
— Никаких. Да они и не спрашивали.
У старой девы даже слезы на глазах выступили — так наивно прозвучали эти слова.
— Но разреши нам спросить, почему ты вышел из дела? Учти, что до сих пор ты об этом даже словом не обмолвился.
— Мне собрания осточертели.
— И это все?
— И это больше, чем достаточно, — воскликнул он и жестом человека энергичного ударил по столу кулаком. — И потом, это не моя стихия. Я не создан для дел, я рожден писателем, художником…
Он замолк, устыдившись собственных слов.
«Дитя, — подумала Элиана. — Анриетта легко добьется развода. Впрочем, и она тоже совсем еще девчонка. Надо ей помочь. Подыщу ей партию. Да, да, прекрасную партию, чтобы заменить Филиппа».
— Ты плачешь, Элиана? — шепотом спросила Анриетта.
— Ты что, с ума сошла? Отстань от меня, — в тон ей ответила Элиана.
Ужин окончился в полном молчании.
Глава пятая
Элиана дождалась, когда ее зять удалился к себе в спальню, и направилась к Анриетте. С минуту она постояла в длинном коридоре, любуясь японскими эстампами, развешанными на стенах. Голубые и красные рыбы напоминали ей счастливые дни, куда счастливее сегодняшнего. Сколько раз она проходила этим коридором, призывая в свидетели своего счастья эти прелестные картинки, но нынче вечером совесть ее была неспокойна, как бы предупреждая от ложного шага. Ей захотелось пойти поговорить с Филиппом, сказать ему через дверь: «Слушай, Филипп, возьми обратно чек, я тебе соврала. Мне деньги не нужны. Нужны Анриетте». Затем подсунула
После короткой внутренней борьбы, доставившей ей даже удовольствие сложностью проблемы, вынесенной на суд совести, Элиана решительно распахнула дверь в спальню сестры.
Небольшую комнату освещала только одна лампа на секретере, вдоль стены, занимая почти всю ее, стояла широкая кровать красного дерева под оранжевыми шелковыми занавесками. Элиана обвела глазами всю эту мебель, которую сама выбирала к замужеству Анриетта в магазине на набережной Вольтера, и покачала головой, припомнив свои тогдашние маленькие радости. При свете лампы красное дерево, со своими прожилками, издали напоминало оттенками панцирь черепахи. Туалетный столик с колонками, стоявший у камина, блестел, как агат.
Обивка стен и обюссоновский ковер заглушали шум шагов и голоса. С улицы сюда не доходило ни звука. Царившая здесь тишина была какой-то совсем особенной, такая вообще-то бывает только далеко от больших городов; даже не в том было дело, что за порог комнаты не переступали звуки, глубокая тишина шла изнутри, и сердце ощущало ее раньше, чем слух. Пришедшему с улицы человеку начинало казаться, будто среди этих стен жизнь звучит тоном ниже.
Анриетта рылась в огромном шкафу и, увидев на пороге сестру, захлопнула дверцу. Она плотнее закуталась в небесно-голубой пеньюар и резко обернулась.
— Ну? — бросила она вполголоса.
Элиана знаком показала, что хочет сначала сесть, и устроилась перед камином, на низеньком стуле с выгнутой спинкой. Под тревожным взглядом сестры она сразу утратила все свое мужество и невольно отвела глаза.
— Боюсь, что тебе придется обойтись без этих денег, — одним духом выпалила она.
Положив ладони на колени, Элиана потупилась, боясь показать сестре свое измученное лицо. Она ничуть не удивилась бы, если бы Анриетта набросилась на нее с бранью, и радостно выслушала бы самые жестокие упреки, но она услышала только глубокий вздох, окончательно ее добивший. «Бедная девочка… Она так на меня рассчитывает, — подумала Элиана, — хоть бы отдать ей этот чек!»
— Предположим, что Тиссеран не был бы с тобой знаком, он ведь выкрутился бы как-нибудь, — наконец проговорила она, взяв руку Анриетты, стоявшей перед ней, и во внезапном порыве нежности прижалась губами к этой тоненькой ручке со слегка загнутыми кончиками пальцев. А над своей склоненной головой она услышала слабый голосок Анриетты:
— Достань мне денег, Элиана.
— Не могу, я же сказала…
Краска стыда за эту ложь залила ей лицо. Она машинально притянула к себе подол небесно-голубого пеньюара и провела ногтем по шву. Тут против ее воли с губ сорвались слова;
— Ты так привязана к этому человеку?
— Конечно.
— Больше, чем… к Филиппу, даже вначале?
— Гораздо больше.
Элиана выпустила руку сестры и пригнулась еще ниже к коленям.
— Но ведь Филипп что-то для тебя все-таки значит?
Слова эти Элиана произнесла чуть слышно, словно обращалась к огню, бившему ей в лицо.
Анриетта взглянула на хрупкую фигурку сестры, обтянутую черным платьем, на это плечо, упиравшееся ей в колено.
— Что ты сказала, не слышу…