Обломки
Шрифт:
На обратном пути они зашли в кондитерскую, Робер съел рогалик, а Филипп воздержался, боится потолстеть.
«Как же ты красив, когда говоришь, — мысленно воскликнула она. — Беру все свои слова обратно. Даже когда ты сидишь вот так, спиной к свету, все равно лицо у тебя словно высечено из мрамора. Где они, эти ненавистные тени, которые уже залегли на моих щеках, в углу рта; особенно они заметны, когда я поворачиваюсь спиной к окну. А тут ни морщинки, ни признаков увядания!»
— Что ты сказала? — вдруг спросил он.
— Я? — побледнела Элиана. — Ничего я не говорила.
— А мне показалось, что сказала… На чем это я остановился?..
Впервые в жизни Элиана не могла ответить на этот вопрос, и с минуту они, не шевелясь, не произнося ни слова, смотрели друг на друга, с застывшей, как маска, улыбкой.
— Вы домой пошли… — робко подсказала Элиана.
— Ах,
Но как тяжело дался им на этот раз взлет.
***
Мальчик подошел к матери; но так как оконная решетка приходилась ему на уровне подбородка, он, чтобы лучше видеть, вскарабкался на подоконник, тычась всклокоченной крупной головенкой в плечо Анриетта; просунув ступни между железными прутьями, он вцепился дрожащими руками в перекладину и встал во весь рост, как акробат у трапеции. Сначала мать не заметила его присутствия, поверх труб она любовалась серым облачком, изрубленным на куски лучами солнца: оно походило на лодку и, подобно лодке в грозу, медленно проплывало над крышами сквозь полосу света; с минуту Анриетта следила за его бегом. Лучи падали на землю косым дождем, окутывая Париж светящейся дымкой, а там дальше поблескивала Сена. Все, что накопилось в ее душе смутного и тревожного, уходило куда-то перед этой картиной. Анриетте чудилось, будто, неподвижно стоя здесь, она уносится в какие-то далекие страны, туда, где прячется наше детство, и как раньше, во время своих одиноких игр, она воображала, что окно, у которого она стоит, отделяется от стены и медленно парит над домами. Почувствовав легкое головокружение, она чуть поморщилась, но была счастлива, и постепенно страх смерти отступил. Непрерывный грохот города, похожий на ровное гудение воды или ветра, подымался к ней сюда, и жизнь растворялась в мираже, где трепещет и дышит несказанное счастье детских лет. Стоило только закрыть глаза, и загадочным образом перед ней снова вставало то, что отняла у нее жизнь, — куклы, подевавшиеся неизвестно куда, пошедший на слом дом, низкая зала, через которую в сумерках лучше было перебегать бегом, сад, через который теперь проложили улицу. Сердце сжималось от радости; надо только немножко нагнуться вперед, как ни далеко унеслась она мыслью, это-то она знала твердо. Так смерть ласково заманивала ее в прекрасное неведомое царство, куда влекутся души, утратившие надежду.
Вдруг чья-то рука скользнула ей под локоть, крепко его сжала. Анриетта вздрогнула. Сын глядел на нее таким печальным взглядом, что она невольно растрогалась; его ребячье личико казалось старше от этого горящего, серьезного взгляда.
— Не наклоняйся так, — проговорил он негромко.
В ответ Анриетта коротко рассмеялась, неизвестно почему рассмеялась, хотя ей вовсе не было смешно; напротив, в ней властно заговорил животный страх смерти, чуть было не завороживший ее, чуть было не унесший, и в инстинктивном порыве всего существа, не в силах сдержать дрожь в коленях, она отступила на шаг, чуть не упала.
— Что там такое?
Это из глубины гостиной раздался голос Элианы.
— Еще немножко, — пробормотала Анриетта, — еще немножко.
И она снова рассмеялась.
— Мама в окно высунулась, — объяснил Робер поднявшемуся с места Филиппу. — Я думал, она выпадет.
По лицу Элианы разлилась внезапная бледность.
— Глупость какая, — процедила она, тоже вставая. Зубы выбивали дробь, она то сплетала, то расплетала пальцы. Какие-то фантастические планы возникали в голове, и она, покраснев от стыда при мысли, как все упростила бы смерть сестры, спряталась за спину Филиппа.
— Ничего не понимаю, — проговорил Филипп все тем же ровным голосом.
Пришлось ему объяснить, что произошло.
— Тогда почему же ты смеешься? — спросил он.
— И в самом деле, почему? — быстро вмешалась Элиана. Подойдя к сестре, она крепко схватила ее за руку! — Идиотство какое-то! Ты же нас напугала.
Но Анриетта не унималась, ее сотрясал смех, обуздать который она была не в силах, и смех этот становился еще громче, когда она встречалась взглядом с Филиппом и Элианой.
— Ведь ничего же не случилось… — твердила она в приступе судорожного смеха.
— Это еще не причина, — сердито выдохнула Элиана. — Ты не имеешь права вести себя так легкомысленно, слышишь?
Филипп скучливо махнул рукой.
— Ну, ладно, ладно, — промямлил он.
Но Элиана разошлась; внезапно нахлынувший гнев понес ее, как волна, неодолимый гнев, который она подавляла и сдерживала всю свою молодость и который наконец прорвал стальные, но уже бесполезные препоны. Она молча схватила сестру за плечи, силой повернула
— А что я тебе только сейчас говорила? — прошипела она ей прямо в лицо.
Смех сразу застыл на губах Анриетты, когда к ней приблизилась эта неподвижная маска со злобно поджатым ртом, с раздутыми ноздрями. Полуоткрыв рот, с расширенными то страха глазами, она замерла на месте. В каком-то смутном предчувствии она испугалась за свою жизнь и, обернувшись к мужу, окликнула его слабым голосом, но Филипп стоял чуть поодаль, так стоит на стреме у дверей сообщник убийцы, по робости не решающийся идти на мокрое дело. Анриетта отшатнулась. Кто-то схватил ее руку. Робер! Анриетта изо всех сил сжала эту ручонку и с неподвижным взглядом слепца отступила еще на несколько шагов, наткнулась на спинку кресла. С минуту стояло молчание, потом Филипп, ровно ничего не понявший во всей этой сцене, да и не желавший понимать, бочком подобрался к этажерке и начал переставлять на полке безделушки из опалового стекла. Но тут снова раздался ледяной рассудительный голос Элианы, и он невольно вздрогнул.
— Хочешь выпить чего-нибудь? — допытывалась она у сестры. — Хочешь лечь? У тебя отвратительный вид. Хочешь, я отведу тебя в спальню?
На каждое предложение отвечало отрицательное покачивание головой, боязливый отказ Анриетты, которая, поняв вдруг, что стоит лицом к лицу с врагом, пыталась взять себя в руки.
— Да отвечай же, — шепнула Элиана, подойдя вплотную к сестре. — Я не желаю, чтобы он догадался, слышишь?
С притворной нежностью взяв сестру за локоть, она повела ее к двери, но Робер по-прежнему цеплялся за руку Анриетты. Элиана оттолкнула его, он выпустил руку матери и зарыдал. Желая скрыть слезы, он крепко прижал красные кулачонки к глазам. Филипп обернулся и с оскорбленно-удивленной миной вздернул брови. Наступила краткая минута замешательства, и Элиана вдруг растерялась, как актриса, забывшая роль; она с ужасом подумала о своем поведении, но уже поздно было остановиться на полпути… Не обращая внимания на олимпийски спокойную, но удивленную мину Филиппа, она с силой оттолкнула мальчика, и он отлетел к отцу.
— Отшлепай его! — крикнула она.
И ужаснулась собственной дерзости; вдруг она почувствовала себя уродливой, старой, рядом с этими тремя персонажами только что разыгравшейся драмы, которых еще не коснулось время и которых явно шокировала ее злобная выходка. Почва уходила из-под ног; еще минута, и она совсем бы раскисла, возможно, даже разревелась. Как во сне, она обвила рукой талию Анриетты и нашла в себе силы повести ее к двери под враждебным оком Филиппа. Сестры шли неверным шагом, и, когда они переступили через полосу света, рассекшую гостиную пополам, казалось, они переходят вброд реку.
Глава четвертая
Последующие дни протекали внешне так спокойно, будто ничего особенного вообще не произошло. Один и тот же инстинкт, управлявший мужчиной и обеими женщинами, незаметно для всех троих привел к примирению. И впрямь требовалось стереть самое воспоминание об этой тягостной сцене, когда впервые с тех пор, как судьба свела этих людей под одной кровлей, открыто заговорила правда своим грубым, своим опасным языком. С многотерпением муравьев, неутомимо возводящих свой разрушенный муравейник, они пытались восстановить прежний мнимый порядок и делали это со всей доброй волей, на какую только были способны. Особенно старалась Элиана, стыдившаяся своей выходки, показавшей ее в истинном виде, без прикрас; она ласкала сестру, удвоила предупредительность по отношению к Филиппу. Дошла она даже до того, что порой улыбалась Роберу и как-то послала его одного, без взрослых, в цирк. Мало-помалу ей удалось вернуть в их дом хотя бы внешнее веселье, душевный комфорт, которым наслаждалась она первая. Текли недели, и сердце обретало покой лучших дней. Теперь она спала почти каждую ночь. Чтобы быть счастливой, ей требовалось прежде всего сознание собственной доброты; Филиппа и того не хватило бы для полноты счастья, если бы была неспокойна совесть. Под влиянием полученного в детстве религиозного воспитания она жаждала коренной перемены жизни, играла в некое высшее самоотречение, хотя отлично сознавала, что оно недостижимо, зато весьма удобно и тем особенно соблазнительно. Как же покончить со всем этим наиболее легким способом? Ни за что она не совершит низости, которая умалит ее в собственных глазах; нет, пусть все идет так, как шло, и она воспарит над этим миром с его сомнительными радостями. Глубокий вздох подытожил ее размышления. Эти бредни пристали бы какой-нибудь девице, воспитаннице монастыря. А в тридцать два года можно бы и не… Взгляд, брошенный на Филиппа, возвращал ее к действительности.