Обращение в слух
Шрифт:
Вы представляете? В трамвае можно было генерала увидеть рядом с тобой. В общественном транспорте ездили.
«Ты, наверное, — говорит, — с ночной смены?»
Я: «Ага».
«А у меня тоже, — говорит, — сын…»
То есть настолько люди проникновенно друг к другу все относились… Это вот кто попозже к власти пришёл… ну ладно.
Вот, на сорок пятом заводе парень с нами работал, Юра, заливщик. Металл заливал, а я мерила температуру термоаппаратом: две тысячи градусов. У него дядька был министр тяжёлой металлургии, а племянник его работал с нами.
Люди были другие. Добрейшие были люди!
Я в вечернюю смену работала, в час возвращалась, никто никогда не приставал, ничего этого близко не было…
При коммунистах жить было лучше, конечно. А вот то, что сейчас происходит, мне даже вообще непонятно.
И вы знаете, я вам скажу — я сейчас обращаю внимание: кто на иномарках за рулём ездиет? Нету русских! Самые бедные люди — русские.
Правнук у меня пошёл в первый класс — тридцать процентов москвичей, россиян — остальные приезжие. Чеченский ребёнок сидит с переводчиком. Афганский ребёнок сидит, из гостиницы возят. Он по-русски даже двух слов не может связать, а нашему бы ребёнку пора уже дальше по умственному развитию, он и читает, и пишет, и всё… И мы вынуждены терпеть, нам говорят: «Будьте терпимыми». И всю жизнь так. И мама моя: «Чужого не брать!» Крапиву ели, а яблоки у соседей валялися — нельзя было поднять…
Ну не знаю, не знаю…
Как моя одна знакомая говорила: «Не везёт нам на царей». Больше я ничего, сынок, не могу сказать: не везёт нам на царей.
Если раньше я себя считала средним классом, теперь по сравнению я считаю, я нищая. Я! при Сталине пошла работать, двадцать лет отработала на авиацию и тридцать лет в космическом цеху — я имею пять тысяч пенсию! Ну да бог с ней — но вот у меня сейчас два мальчика: я помогаю внучке без отца растить двоих детей. Вот защитники родины — и кого они пойдут защищать? Мне вот непонятно: где моя родина?
А? Я к вам обращаюсь: где родина-то моя?
IV. Метафизика булочки
— Вот-вот, — подхватил Дмитрий Всеволодович, — где родина-то, сынок? А родина — в большой ж…!
— Вы радуетесь?
— Что вы, Федя, бог с вами, чему? Тут уж, знаете, — или плакать, или смеяться… Представляете: человек прожил жизнь. Нереа-ально тяжёлую. И в итоге? Пять тысяч рублей?
— При чём здесь пять тысяч рублей?..
— Вот я и говорю: за все страдания…
— Нет, Дмитрий: при чём здесь вообще какие бы то ни было рубли? Если бы не пять тысяч, а пятьдесят пять или пятьсот пятьдесят пять — неужели это что-то существенно изменило бы?
— Очень даже существенно. Оч-чень! Ходила бы вся такая напудренная старушка, как я здесь встречаю, с сиреневенькими букольками… Ездила бы в круиз на Ривьеру — как все эти… поверженные враги — немцы, австрийцы… я уж молчу про японцев…
— То есть, по-вашему, если человек, прожив жизнь, накопил сбережения, тогда смысл в жизни — был? А нет сбережений — нет смысла? То есть деньги — это, по-вашему, и есть — последний
— Деньги есть, как известно, не смысл, но универсальный эквивалент…
— Простите, чему эквивалент, чему? Этому голоду сорок восьмого года, когда девочка крошечку искала на полке? другим девочкам, умершим от воспаления лёгких… эквивалент?
— Фёдор, вы некорректно ставите… Ну естественно, если девочки умерли… Что ж, бывают необратимые факты. Но даже когда погибнут, не знаю, какие-нибудь шахтёры, их семьям выплачивают компенсацию… вам это не претит, я надеюсь?
— Вы правы! Вы… точно! У меня эти компенсации всегда вызывали ужасный протест: как можно за смерть человека выплачивать деньги? Если вдуматься, то между чем и чем ставится тождество?!
— Эт-то вы никогда не нуждались. А посмотрите, как они бьются за компенсации, эти шахтёры… И я считаю, что — абсолютно нормально. Может, у вас — где там? — в Гейдельбергском университете…
— Фрибурском.
— …на берегах Нёфшательского озера, — Дмитрий Всеволодович сделал куртуазный жест, как бы обводя воображаемые берега, — можно себе позволить: ах, мне противно брать деньги!.. Нет, Федя, жизнь — это не Гейдельберг.
— Вы знаете… — Федя потёр лоб кончиками пальцев, — вы знаете, я всё думал: отчего деньги имеют такую невероятную силу? Должна быть какая-то здесь подставка… подвох. И я, кажется, понял: всё дело в их исчислимости!
— В каком смысле?
— Да-да, сейчас объясню. Вовсе не обязательно, вовсе не нужно сразу признать за деньгами верховную ценность. От вас не требуется, чтобы вы сразу сказали: деньги — дороже жизни, дороже любви, дороже Бога, в конце концов. Нет, нет. Достаточно признать самую скромную ценность денег. Вот, допустим, полтора евро. Что такое полтора евро? Тёплая булочка утром в кафе. Бриошь. Caf'e au lait. Это ценность? Как вы считаете, Анна: тёплая булочка имеет какую-то, пусть очень маленькую, ценность?
— Да.
— «Да». «Это маленькая — но ценность». «Это, конечно, не жизнь и не любовь, это в миллион раз меньше…» И — стоп! Вот здесь мы делаем стоп. В миллионраз меньше. Хорошо, пусть будет не в миллион — в миллиард. В квадрильон.
Цена булочки нам известна: полтора евро. Что нам мешает совершить простое арифметическое действие, умножив полтора евро на миллион или на миллиард? Одно движение, одна кнопочка на калькуляторе — и миллиард тёплых булочек оказывается вровень с любовью и с жизнью. И с Богом. А если ещё раз нажмём на кнопочку?
Логично окажется, что Бог — меньше, чем куча булочек!
— Ну и что вы предлагаете? — недоумённо сказал Дмитрий Всеволодович. — Отменить булочку? Или отменить удовольствие от булочки? Не понимаю.
— Я предлагаю принять предельное разграничение: булочка, и вместе с нею все пенсии, компенсации, миллиард евро, круизы, сиреневые букольки и вся вообще здешняя материальная иллюзорная пудра — по одну сторону разделительной линии. Всё это погибает вместе с земною жизнью и превращается в тлен.