Обращенные

Сосновски Дэвид

В итоге я, не произнося ни слова, направляюсь в гостиную, мои ладони все еще приклеены к щекам. Исузу лежит на полу, спиной ко мне, и рисует, когда я нахожу нужную половицу, наступаю на нее и слежу, как вздрагивают ее маленькие лопатки. Рука, в которой она держит мелок, замирает в ожидании. По-прежнему не произнося ни слова, я нахожу другую скрипучую половицу и улыбаюсь сам себе, когда мелок, который она держит, разламывается пополам.

Я не говорю «щелк». Я вообще ничего не говорю. Вместо этого я иду прямо к ней и взъерошиваю ее волосы — по-дружески, по-отечески — своим острым локтем. Она вздрагивает — именно то, на что я надеялся, и даже чуть больше.

Я иду дальше, на кухню, зажимаю ручку холодильника локтями и дергаю. Всхлип резиновой прокладки подчеркивает затаенное

дыхание, доносящееся из соседней комнаты. В холодильнике — в моей части холодильника — кровь, разлитая по бутылкам, баночкам, пластиковым пакетам. Поверхность сосуда, содержащего эту жидкость, будь то стекло или пластик, гладкая. Скользкая. То есть решительно не предназначенная для того, чтобы брать ее локтями. Хорошо, возможно, голыми локтями это еще можно было бы осуществить, при содействии силы трения и небольшой удачи, но мои локти спрятаны в рукавах роскошной шелковой пижамы. И я не представляю, как можно решить эту проблему в буквальном смысле слова спустя рукава. Мне не поможет даже сила всемирного тяготения. Все, что она делает — это заставляет ткань собраться точно на сгибе локтя, то есть там, где это меньше всего требуется.

Неважно. Достижение цели не определяется успешностью решения данной задачи… Провал. Снова провал — причем настолько громкий и настолько позорный, насколько это возможно. Вот так я и добираюсь до стакана.

Исузу прибегает на звук крушения моих надежд, ее босые ноги примерзают к полу рядом с одним из обломков, которые разлетелись во все стороны. Что касается меня, то я, тоже босиком, стою по другую сторону лужи холодной крови и россыпи битого стекла, с приклеенными к щекам ладонями — жест, который, наконец-то, представляется соответствующим обстоятельствам. Я почти вижу, как сердце колотится у нее в груди. И вижу очень ясно, как пульсирует вена на ее шее, сбоку, на фоне напряженных мышц и жилок. Вижу, как она сглатывает, с огромным трудом сохраняя молчание, пока я молчу.

Но я молчу; даже отрывая от лица ладони, а заодно и понемногу от каждой щеки. Кровь брызжет, словно из пульверизатора, на миг в воздухе повисает легкое облачко, множество крошечных капелек — тех, что не покрывают Исузу с головы до ног.

У меня есть всего пара секунд до того, как начнется процесс свертывания. Я щелкаю своими окровавленными пальцами, снова забрызгивая Исузу. Я шагаю вперед, прямо на битое стекло. Следующий щелчок оказывается чуть более звучным, пальцы уже не так слипаются. Третий — еще четче. Я делаю еще пару шагов. Четвертый, пятый, шестой шаг — кровь полностью высыхает, и я снова щелкаю пальцами — теперь это уже настоящий щелчок. С последним шагом стеклянная полоса препятствий остается позади. Я стою прямо перед моей дочерью, моим мастером неуместных шуток.

Раны на моих щеках все еще не затянулись и цветут алыми гвоздиками — вкупе с моей мертвенной бледностью это напоминает грим клоуна. Я смотрю на нее сверху вниз, она — на меня, снизу вверх. Я усмехаюсь так, словно хочу показать ей все свои зубы.

И когда Исузу наконец-то обнимает меня за талию и, рыдая, бормочет свои извинения мне в живот, я решаю, что играл так хорошо, как только можно было сыграть подобную сцену.

Возможно, проблема во мне.

Я принадлежу к поколению, которое действительно не верит в так называемый крик о помощи. Мы полагаем, что если ребенок ведет себя несносно, это происходит потому, что он несносен, а не потому, что пытается залечить эмоциональную травму и для этого играет с вами в «поймай меня, если сможешь». Половина детей, с которыми я рос, была пироманами, а остальные — мелкими воришками. Когда в Детройте начиналась Ночь Дьявола, [64] мы объединяли наши таланты, добывали немного спичек, оставляли горящие сумки с собачьим дерьмом перед каждой дверью, в которую можно было постучать и тут же броситься наутек. Мы были детьми — и это нас оправдывает. Я хочу сказать следующее: конечно, я был воспитан католиком, но все, что в Библии говорится о детях и их невинности, все призывы «быть терпимыми к маленьким детям»… как же, как же. Так я и поверил. «Повелитель

Мух» перестал быть открытием прежде, чем увидел свет. Мы — я и мои приятели — были маленькими крикливыми дикарями. И знали одну простую истину лучше, чем собственные имена.

64

Ночь в канун Хэллоуина.

Быть плохим куда веселее, чем хорошим.

Проделки Исузу? Детские шалости. Ребенку хочется порезвиться. Я прошел стадию неодобрения, но не похоже, чтобы я мог угрожать ей тем, что оставлю ее дома. Она и так сидит взаперти. По большому счету — после того первого чиха, который смел нашу вселенную. Если она не имела права на маленькую поблажку, то кто имеет такое право?

Но потом шутки прекратились.

После истории с приклеиванием моих рук к лицу было несколько робких попыток. Пара канцелярских кнопок, которые оказались в моих шлепанцах и довольно сильно щекотали мне пятки. Колпачок на бутылке с кровью, приклеенный суперклеем. Но после — ничего.

А потом она начала проделывать эту штуку со своей шеей. Она расхаживала по квартире, останавливалась, запрокидывала голову, и затем, в таком положении, поворачивала ее налево, потом направо, щелкая суставами. В другое время она жаловалась на боли за ушами, точно в том месте, где нижняя челюсть крепится к черепу. Иногда, по ее словам, она чувствовала вены по бокам головы. Ей было достаточно подумать о них, и она начинала их чувствовать, могла ощутить, как бьется пульс. Потом — это продолжалось не слишком долго — она начала задаваться вопросом, что у нее с пульсом: может быть, он слишком быстрый или слишком медленный. Она смотрелась в зеркало.

Потом пошли фильмы. «Дневник Анны Франк». «Большой Побег». [65] «Один дома». «Хладнокровный Люк». «Любитель птиц из Алькатраса». [66] Снова «Анна Франк». Снова. Снова.

— Иззи, — говорю я, когда Анна в третий или четвертый раз приходит к выводу, что люди в большинстве своем хорошие. — Ты хочешь о чем-нибудь поговорить?

— Хм-м? — откликается она, ее лицо освещено синим экраном.

— Что-то не так?

Она пожимает плечами.

65

Фильм 1963 года по книге Пола Брикхилла, основанной на реальных событиях. Американские, британские и канадские военнопленные осуществляют массовый побег из немецкого лагеря во время Второй мировой войны.

66

Фильм 1962 года, реж. Джон Франкенхаймер. Роберт Страуд, приговоренный к пожизненному тюремному заключению, выхаживает больную птицу, случайно залетевшую к нему в камеру, и через много лет становится всемирно признанным орнитологом. Страуд продолжает свои исследования даже после того, как его переводят в Алькатрас, тюрьму в заливе Сан-Франциско.

— С тобой все в порядке?

Она пожимает плечами.

— Я подумываю о том, чтобы поджечь квартиру… — Пауза. — Как тебе такое?

Пожимает плечами.

Она разговаривает со своими носками.

Она разговаривает с ними и устраивает кукольные представления, прежде чем натянуть их себе на ноги. Потом, в одну прекрасную ночь, вообще перестает надевать носки. А также снимать пижаму.

— Почему? — переспрашивает она, когда я задаю ей этот вопрос.

— А какой смысл? — добавляет она, проясняя смысл происходящего.

— «Дневник Анны Франк» — хорошее кино, — отец Джек тянет Иуду за поводок. — Многие смотрят его много раз. Ну, конечно, шесть раз в неделю — немного чересчур, но я не думаю, что это признак того, что вы сходите с ума.

Пауза.

— Думаю, что это признак того, что вам надо чаще выходить из дому. Что вы и делаете сейчас, а заодно беседуете со мной.

Иуда останавливается, чтобы справить нужду.

— Вы когда-нибудь спрашивали себя, что случится, если Иуда начнет кусаться? — говорю я.