Обращенные
Шрифт:
— Должно быть, вы часто делаете ошибки, — замечает продавец.
— Вдвое чаще, чем вы думаете, — отвечаю я.
По возвращении в гостиницу, в нашем номере, я мажу, разливаю, растираю, размешиваю. Поле для эксперимента — мое предплечье. Состав смеси определяется на глаз. Исузу наблюдает.
— Слишком белый, — сообщает она.
— Ваше мнение очень важно для нас, — отвечаю я механическим голосом. — Пожалуйста, продолжайте.
— Не, я правда, Марти, — настаивает Исузу. — Я буду белее, чем «Милли Ванилли».
Кстати, я говорил, что
— Слушай, детка, — говорю я. — Когда мы соберемся облапошить кого-нибудь с двухцветными глазами, арбитром будешь ты. Но пока, мне кажется, я лучше представляю, в каком цвете вампиры видят мир.
Она смотрит сверху вниз на мою руку, потом наши взгляды встречаются. И она переводит разговор в другое русло.
— Значит, мне можно будет ругаться?
— Да, — говорю я. — Только не сейчас. Только на людях.
— И кричать можно?
— Предполагается, что да.
— Классно.
— Нет, — поправляю я. — Печально.
— И все это можно только сейчас, — добавляю я.
— Дерьмово, а?
— Давай потом, — предупреждаю я.
Но Исузу только улыбается. Для нее это обещает быть чем-то вроде Хэллоуина — без леденцов, зато все словечки вроде «затрахало», которые у нее накопились, наконец-то можно будет выпустить на волю, прокричав во всю силу своих легких.
В жизни каждого отца наступает время, когда он начинает побаиваться собственного ребенка. И хотя в моей жизни уже было несколько таких моментов, Исузу не собирается останавливаться на достигнутом.
Вот, например.
Мы идем по пассажу вместе с другими туристами, Исузу — в своей боевой раскраске, в темных очках, с фальшивыми клыками. Я останавливаюсь, чтобы глотнуть крови из питьевого фонтанчика, когда взгляд Исузу сосредотачивается на каком-то несчастном в гавайской рубашке.
— СМОТРИ, КУДА ПРЕШЬ, ДОЛБОЕБ ГРЕБАНЫЙ! У ТЕБЯ ЧТО, ДЕРЬМО ВМЕСТО МОЗГОВ?
Это произносит моя маленькая девочка. Поток красноречия ударяется в высокий потолок, рикошетом отскакивает от него и рассыпается по всему дворику. Каждый из присутствующих кровопийц замирает на месте. Все смотрят на нее. Похоже, ничего подобного никому из них видеть еще не доводилось. Они просто останавливаются и смотрят.
Парень в гавайской рубашке нервно озирается, улыбается, пожимает плечами. Всем все понятно. Все счастливы: это он и никто больше.
— ЧЕГО ЛЫБИШЬСЯ, УБЛЮДОК? — орет Исузу. — СЕЙЧАС ВЫДЕРНУ ТЕБЕ ЗЕНКИ, ПОКА ОНИ САМИ НЕ ВЫПАЛИ, И ПОЙДУ ИГРАТЬ В ПИНГ-ПОНГ, ОБЕЩАЮ…
— Извините, — умоляет мистер Гавайи. — Я не видел…
— А МНЕ НАСРАТЬ, ЧЕГО ТЫ НЕ ВИДЕЛ! — продолжает Исузу. Ее голос уже срывается от напряжения, поскольку до сих пор ей не приходилось использовать этот диапазон. —
— Извините, — вмешиваюсь я, зажимая Исузу рот и стараясь не размазать при этом ее грим. — Она…
— Конечно, конечно, — подхватывает парень в гавайской рубахе. Он уже по уши счастлив, что может умыть руки. — Понимаю.
И буквально испаряется, превратившись в размытое пятно белой кожи, гиацинтов и зеленых попугаев. Исузу кусает меня за ладонь.
— Вот сукин сын, — бросаю я.
Толпа, которая остановилась полюбоваться на Исузу, теперь разглядывает меня. Я отмахиваюсь — рука у меня кровоточит, но скоро все пройдет.
— Ничего особенного, — говорю я, обращаясь к публике. — Занимайтесь своими делами. Все свободны. Расходитесь.
И снова зажимаю Исузу рот — на сей раз для того, чтобы помешать ей хихикать.
— Все свободны… Расходитесь, — бормочет она, заставляя мои пальцы вибрировать, а потом ее теплый, влажный язычок начинает искать щель между пальцев, через которую может просунуться наружу.
— Очень смешно, — шепчу я. — Я знаю, я сам сказал, что ты можешь ругаться… но, черт подери, где ты этого нахваталась? У дальнобойщиков? Нет, вряд ли. У них стоянка рядом с военно-морской базой, возле…
Я не успеваю договорить. Не успеваю, потому что тыльная сторона моей ладони становится мокрой. Язык Исузу, который только что тыкался в нее с другой стороны, замирает — по крайней мере, мне так кажется. Вместо этого я чувствую, как подергивается горлышко под кончиками моих пальцев. Я смотрю на свою руку, сияющую свежими следами нежданных слез.
— Иззи? — шепотом спрашиваю я. — Что такое? Что случилось?
Исузу трясет головой. Снова сглатывает. И наконец…
— А если она позвонит? — рыдание. — Она не знает, где мы…
— Кто?
Но я уже знаю ответ.
— На телефонной станции знают, Тыковка, — вру я. — Как только вернемся в номер, проверим и узнаем.
Но при виде ее личика — украшенного темными очками и «уайт-аутом», которым я пытался замазать свои ошибки — при виде ее личика я понимаю, что она знает. Знает, что ее мама мертва. Знает, что я скрывал это. Мы не говорили об этом с той самой ночи, когда я привел ее к себе домой. Я удивлялся весьма любопытному отсутствию любопытства, но ничего не спрашивал. Думаю, я слишком расслабился и поэтому избегал подобных разговоров.
По крайней мере, до сих пор. Расслабился. Почиваю на лаврах. Но больше этого не будет.
— Ты хочешь, чтобы я это сказал? — спрашиваю я.
— Да, — отвечает она, обращая ко мне лицо и позволяя мне увидеть, как два крошечных меня смотрят с темных линз — маленькие, пойманные в ловушку.
— Она… — начинаю я, и Исузу вздрагивает.
— О'кей, — произносит она, как будто я уже сказал то, что хотел.
А может быть, она говорит это для того, чтобы я не говорил.
— О'кей, — повторяет она, снова кивая. — Думаю, да.