Обратная перспектива
Шрифт:
— Вот и Славка говорит, — вспомнил Карл, — говна много, а раскидать некому.
— Да уж пусть лучше лежит…
Стемнело. Ни одно окно не светилось в деревне. Карл оглянулся на свой дом. Мерцала веранда, и над крыльцом вспыхнул фонарь — Таня зажгла, чтобы Карлик не заблудился.
Они сидели молча на причале и болтали ногами.
— Всё, — поднялся Дедушка, — пора по домам. Возьмите фонарик, вы ведь пойдёте напрямик. Кочки — ноги сломаешь. До свидания.
Татьяна встретила Карла с улыбкой.
— Ну, и где рыба?
— Не клюёт, — сказал
4
Славка поднатужился и остался жить. Он был слаб и блаженно улыбался. Сквозь вековой загар просвечивала бледная кожа.
Он сидел на лавке под сиренью и явно не знал, с чего начать.
— Ты, Борисыч, окошки покрасил?
— Ну, покрасил.
Карлу было любопытно, как Славка выйдет на тему.
Славка вздохнул:
— Так налил бы.
Вмешалась Татьяна:
— Славик, ты же знаешь, что не жалко. Но тебе ведь нельзя. Ты и так уже третий день…
— Вчера не пил, — быстро сказал Славка.
— Как же не пил, — горячилась Татьяна, — Карлик, скажи…
— Ну, пил. Только я вчера не хотел.
Карл вынес полстакана и корочку чёрного хлеба — Славкино лакомство. Славка поднял стакан и оживился.
— Мне Зелёный дедушка велел выпивать каждый день сто грамм. От сердца.
— А печень как же? — усмехнулся Карл.
— А печень, Дедушка сказал, как заболит — к врачу поедем. Ей Богу. Я обещал.
Славка выцедил водку и стал рассуждать.
— Вот мне шестьдесят. Я лежу, лежу и думаю: лучше быть живым алкоголиком, чем мёртвым… — Славка недоумённо заморгал. — Кто я? Колхозник? Никогда. Крестьянин? Куда мне. Да кто я, Борисыч?
— Однодворец.
— А это ещё что такое?
— Ну, хозяин.
— А ху, пусть будет хозяин. Немножко подходит.
— Слав, — вспомнил Карл, — а с наследством как быть? С Дедушкой. Вернуть?
Славка осклабился:
— Ладно, Борисыч. Пользуйся пока.
Татьяна глянула на небо и обеспокоилась:
— Карлик, пора ехать. Неудобно опаздывать — люди под мостом. И дождь вон собирается.
Они копили на новый колодец долго, как Плющ на аттестат зрелости, но всё же скопили. Сейчас приедут мастера из Кимр, посмотрят, что да как, выберут место.
Карл с опаской подошёл к трёхсильному «Джонсону», покачал его. Бултыхнулось с полбачка бензина, в один конец и то не хватит. А вот ещё два литра уже разведённого, в пластиковой бутылке. Теперь в самый раз. Но ведь ещё отвозить их обратно… В сарае скопилось с полдюжины канистр — дети навезли — пустые в основном, но были и тяжелые. Так, в одной из них солярка, не перепутать бы. Вот, кажется, и девяносто второй.
Карл налил пятилитровую флягу из-под воды, подробно прочёл аннотацию на банке с маслом, аккуратно отмерил…
В технике он не разбирался так глубоко, что тупел перед ней, впадал в ступор, как некогда у чёрной доски на уроках математики. Мотором пользовался редко, и каждый раз боялся, что не вспомнит
Взвалил мотор на плечо — тележке он не доверял — подпрыгнет на кочке и стряхнёт что-нибудь важное. Подхватил флягу с бензином.
Татьяна шла впереди с вёслами и дождевиками для гостей. Карл залюбовался её силуэтом на фоне серого неба, даже прищурился.
Татьяна вычерпывала воду из казанки, Карл, пыхтя и матерясь, прилаживал мотор.
Он с детства мечтал о резиновой лодке. Лодка продавалась во всех спортивных магазинах и стоила восемьдесят рублей — деньги непомерные. Была она двухместная, из мягкой толстой резины, тальк серебрился на ней, как соль на чёрном хлебе. Её можно было накачать велосипедным насосом за пятнадцать минут. Смущали только вёсла — они были короткие, и грести нужно было от локтя, а не всем телом, как мечталось.
За всю жизнь так и не нашлось свободных восьмидесяти рублей. А сейчас — вон казанка, надёжная и устойчивая, как утюг. Сашкин катер «Прогресс» валяется, перевёрнутый, возле дома, лёгкая килевая лодочка, ялик, стоит вон рядом, у тростника, а той, о которой мечталось, не будет уже никогда.
Всякий раз, оказываясь на причале, Карл старался не смотреть в сторону ялика, которому он изменил с плоскодонной казанкой — щемило сердце от ощущения собственной ничтожности.
Нет ничего печальнее брошенной лодки. Над ней всегда идёт дождь, или стоят сиреневые сумерки, мерцает слабая звезда.
Некрасовская «несжатая полоса» — размышлял Карл — символ социальной несправедливости и тяжкой доли русского народа. Символ, но не образ. А брошенная лодка — образ, да что там образ — сама жизнь. Вот и у Рубцова: «Лодка на речной мели скоро догниёт совсем…»
От этих рассуждений Карлу стало ещё противней — человек, совершивший предательство, не имеет права на элегию.
С этим яликом было много хожено.
Мощный западный ветер гнёт еловый бор на том берегу, как тресту, и разводит волну на широкой реке, резкую, ломкую, с жёлтыми барашками, ялик на скорости стоит дыбом, и держать носом к волне нельзя — там берег, и руль дрожит и вырывается из окоченевшей руки, и валит майский снег — коварный, несправедливый, и нужно пройти двенадцать километров до моста — там ждут, а перевернуться никак нельзя — на тебе сапоги-ботфорты, ватные штаны и ватный же бушлат весом с полтонны.
Перевернуться всё же пришлось, но в другой раз — тихим майским вечером. Карл сидел на руле и гордился оказанным доверием — технически подкованные пассажиры, опытные водилы — Сашка и родственник среднего звена сидели по бортам, пили водку, закусывали сырой сосиской. Карл пил мало и через раз — за рулём всё-таки.
Километрах в полутора от причала родственник преисполнился любви к своей жене, встречающей его, возможно, на берегу. Он выпрямился во весь рост, приложил ладони ко рту и полётным голосом закричал: «Дина-а! Я люблю тебя-а-а!» Этого ему показалось мало, и он шагнул в сторону берега, к борту, где сидел Сашка…