Обратная перспектива

Гордон Гарри Борисович

Карл увидел перед собой голубое днище. Оно лоснилось, как спина дельфина. Вода оказалась холодная, но не слишком, свитер намок мгновенно и держал градус.

Очкарик Сашка бултыхался сосредоточенно, — длинноногий, он пытался нащупать дно и, не нащупав, сдирал с себя сапоги. Очкарик родственник, выпучив глаза за стёклами и отдуваясь, пытался дотянуться до перевёрнутой лодки. Карл прикинул — до берега далековато, и с сожалением, нога об ногу, содрал свои сапоги тоже.

Родственнику помогли добраться до борта, Сашка нащупал дно, и все успокоились и даже развеселились. Карл всё же сердился — не хватало утонуть на мелководье во имя чужого шутовства.

Материальный ущерб составили две сумки с продуктами, две пары резиновых сапог, насос «Малыш» и две с половиной бутылки

водки.

Не считая, правда, Сашкиных ключей от машины с кнопкой сигнализации. Кнопка намокла, и машина больше не завелась. Никогда.

Случались штилевые закаты с торчащими на корме удочками, когда ялик слушался малейшего движения весла, всё понимал, улыбался и подмигивал.

Татьяна выгребла из узкого коридора между стенами тростника. В коридоре стояли лилии и кувшинки — не намотать бы — выгребла на чистую воду, Карл повспоминал немного, разобрался с подсосом, дёрнул с волнением за верёвочку. Мотор завёлся со второго раза. Карл вздохнул с облегчением, сел поудобнее, пристально посмотрел вдаль. Достал сигареты и попросил Таню прикурить.

5

Небо обложило от леса до леса, редкие капли падали весомо, со значением. «Пойти сетку проверить, — решил Славка. — Как зарядит — хер выберешься, а рыба подохнет».

Он надел болотные сапоги, взял ведро. Тусклое облако светилось на мокрых досках причала. На лавочке сидел Николай Рубцов. На нём была короткая курточка с капюшоном, в покрасневшей озябшей руке — бутылка портвейна.

Славка подошёл почти вплотную, но Рубцов помалкивал. Славка закурил и выжидал с любопытством. Наконец Рубцов, не оглядываясь, заговорил:

Рубцов:

Мне лошадь встретилась в кустах, И дрогнул я, но было поздно. В любой воде таился страх, В любом сарае сенокосном… Зачем она в такой глуши Явилась мне в такую пору? Мы были две живых души, Но неспособных к разговору. Мы были разных два лица, Хотя имели по два глаза. Мы жутко так, не до конца Переглянулись по два раза. И я спешил — признаюсь вам — С одною мыслью к домочадцам: Что лучше разным существам В местах тревожных не встречаться.

Славка:

— Это у тебя, Николай, болезнь такая. Как её… Хорёк, что ли. Шёл бы ты и, правда, к домочадцам, чем болтаться по тревожным кустам.

Рубцов:

— Счастье твоё, Славка, что я люблю тебя, как русский народ. А то дал бы тебе по морде. Выпить хочешь?

Славка:

— Давай.

Он взял бутылку и хмыкнул:

— Давно не пил из горлА. Пора тебе, Николай, завести стакан. И дом. И лошадь. И бабу.

Рубцов, горестно качая головой:

Россия! как грустно! как странно поникли и грустно Во мгле над обрывом безвестные ивы мои! Пустынно мерцает померкшая звёздная люстра, И лодка моя на речной догнивает мели.

Славка:

— Так починил бы. Это вон Борисыч, — он кивнул на полузалитый дождями ялик. — Борисыч не может. Старый уже, слабосильный, а ты… «Матушка возьмёт ведро, молча принесёт воды», — передразнил он. Здоровый лоб вымахал, а воду ему старуха таскает. Да ещё молча. Не перечит…

Рубцов:

Я забыл, что такое любовь, И под лунным над городом светом Столько выпалил клятвенных слов, Что

мрачнею, как вспомню об этом. И однажды, прижатый к стене Безобразьем, идущим по следу, Одиноко я вскрикну во сне И проснусь, и уйду, и уеду. Поздно ночью откроется дверь. Невесёлая будет минута. У порога я встану, как зверь, Захотевший любви и уюта…

Славка:

Конечно, ни детишек, ни кола И не двора — не оберёшься боли. Любил бы ты потише, Николай, И посамоотверженнее, что ли. Ты заблудился в собственном лесу Меж радостью, печалью и недугом. И не тряси ты нашим русским духом, — И так шибает в нос, куда ни сунь

Рубцов:

Россия, Русь — куда я ни взгляну… За все твои страдания и битвы, Люблю твою, Россия, старину, Твои леса, погосты и молитвы, Люблю твои избушки и цветы, И небеса, горящие от зноя, И шёпот ив у омутной воды, Люблю навек, до вечного покоя… Россия, Русь! Храни себя, храни!

Славка:

Знаешь, даже неловко Слушать высокий слог. Ты б для начала лодку Проконопатить смог. Ты б для начала бабу Добрую полюбил, Ты бы курочку Рябу Зёрнышком покормил. Ты же поэт хороший, Вот и сиди, пиши. Что ты всё строишь рожи В нашей лесной глуши!

Рубцов озадаченно посмотрел на Славку.

— Я русский! — сказал он, отхлебнув из бутылки.

— Это ты сейчас русский. А как помрёшь — хер тебя разберёт, русский ты или мавританец!

6

Дождь стучал по капюшону, глухой шум застревал в ушах, мешая слушать, правильно ли звучит мотор. Карл время от времени заглядывал, как учили — вытекает ли струйка охлаждения, хотя, если перестанет вытекать, что делать — неизвестно.

Шершавая река выгибалась, пружинила, тёрлась о берега, как плотва в нерест. Окружающая красота захватывала дух, и Карл сердился — он устал быть свидетелем красоты, земной и неземной, платоническим любовником закатов и контражуров, пора было вступить в связь с небесами и произвести на свет что-нибудь живое, хоть карлика…Тьфу, прости Господи. Всё — разберёмся с колодцем, и — в Москву, в Москву!..

Тане здесь хорошо — у неё долгие мучительные отношения с землёй: грядки держат в напряжённом ожидании чуда, и действительно — земля подпускает близко, открываются крупные планы, шевеление химических процессов происходит чуть ли не на глазах: всасывается навоз, черви гранулируют почву, пробивается семядоля. Выскакивают неожиданно ростки посеянных, потерянных два-три года назад корневищ — чеснока ли, лука, любистока… Это поинтереснее садоводства — там всё чётко и прагматично: отпилил, замазал, опрыскал, привил. Отошёл в сторону — полюбовался цветением. И всё для того, чтобы осенью всучивать родственникам и знакомым коробки с подгнивающими — хранить негде — яблоками.