Обратная перспектива
Шрифт:
Выход был один – рожать деньги. Без денег любой худенек.
– И вообще проще! Без этой сплетницы обойдемся.
Дело мастера боится. Уже стало что-то побренькивать. Только дернул черт Сашу полезть за пупсом (уже антресоли перерос), и оступилась с табуретки. Итог плачевный – просыпалась горстка мелочи, даже без герба еще.
Когда Саня вернулся с работы, она сидела за кухонным столом перед кучкой монет.
– Ты чего это меди наменяла? У меня карточка.
– Я тебе покажу карточку! Ты о каких деньгах думал?
– Когда?
– Долларах, – зло поправила она. – И на кой тебе, охламону, доллары? Ты хоть знаешь, как они выглядят?
– Маленькие, желтенькие – золото, в общем.
– Вот твое золото, Петя.
Но долго выражать отношение она уже не могла. Ведь и пуговицы у пальто выросли на мужскую сторону. Ясное дело, разделение труда: он мозг, она – вроде как руки.
Тут еще – накликала – Петр заявился.
– Сашута, понимаю, я не в праве… Но если б ты согласилась помочь!
– Сколько надо?
– Нет, я не то… Ну, не могла бы ты родить мне таблеток от алкоголя?
– Чего-чего?
– Пойми правильно – Сане ничего говорить не надо. Я сам все сделаю, ему никаких хлопот…
Выставила за дверь и Сане не сказала, конечно. И так самочувствие – родить летающую тарелку и улететь… Она уже подустала и отталкивала Саню, когда он с намерением приближался:
– Надумаешь какой-нибудь шпиндель, а я потом мучайся.
– Я же слесарь! – обижался Саня.
А когда кто-то наклеветал, что без него был Петр, он вскипел:
– Понятно! Ну гляди! – и побежал разбираться.
– Саня… – растерялся Петр.
– Я-то Саня! – раскачивал он пыл.
– А я вот, – Петр развел руками, – все пью…
Саня огляделся: одна циновка на полу, по углам икебана из бутылок. И вдруг пожалел его за такую японскую жизнь.
– Наливай.
– Твоя Сашута – золото, – убеждал Петр.
– Не трожь мою жену. Она тебе не Сашута. – И вообще слово «золото» он больше слышать не мог.
– Я не в том смысле. Святая женщина!
– А таблеток она тебе соорудит, – свеликодушничал Саня.
– Богородица!
Таблетки удались на славу. Петр, говорили, пить бросил.
Но запало его прощальное глупое слово. Если по уму – не такое и глупое. Пьяный – что малый. Устами младенца… А что?
– Сдурел, – равнодушно пожала плечами Саша, только он намекнул. Но постепенно и самой стало нравиться. Представить, как называют за спиной… И вообще нет проблем.
Готовились благоговейно. Недели за две стали говеть.
– Што, робяты, на этот раж удумали? – Бабка приехала моментально.
Когда началось, Саша обрядилась в белую рубаху. Бабка не нарадовалась на порядок.
Послышались стоны, «ох-хо-хо, – подумал Саня, – ох-хо-хо». Временно стихло – и опять невыносимые, совсем уж дикие звуки. Он не стерпел и ворвался в комнату. Бабка взвизгивала, заходясь нечеловеческим смехом.
Он взглянул на постель.
– Это
– Каки яшли? – выдавила бабка. – Каки те яшли?
– В каких Бог родился.
– Батюшки-шветы, корыто! Да ишшо и с трешшиной! Ох, детки…
Бог дал – Бог и взял. Сидели молча на кухне, кто-то позвонил в дверь.
– Петя! – обрадовался Саня. – Проходи, по маленькой. Дай стакан, – скомандовал жене.
– Благодарю, теперь ни грамма, – младенчески улыбнулся Петр. Он был в глаженом костюме, белой рубашке и протянул Саше букет: – Моим спасителям.
– Как живешь? – поскучнел Саня.
– Если б не вы… – (Саня остановил рукой.)
– Устроился в ателье, зарабатываю нормально. Я ведь всегда неплохой электромеханик был, – потупился он, но тут же благодарно воспрянул: – Вам не надо починить стиральную машину?
Ступени
Им были обещаны ловкость и сила. Только стерпеть рвущий скачок – и распадется все, что стесняло, простор овеет вольной волей, наступит блестящая, яркая жизнь. И лишь показалось, что час их приспел, как ушлые ринулись вперегонки, спеша, мельтеша и толкая друг друга.
Вначале здесь стало тесней, чем прежде: полутьма качала, мерк вверху полусвет. Но было движенье, кружившее головы. Сперва не быстро, но ускоряясь, влекли их тьма и струенье потока, неся в сужавшуюся вокруг тесноту. Повеяло страхом, а скорость росла, как вдруг впереди забрезжило снова – и все, напрягшись, рванулись туда.
Внезапно путь преградила стена, как будто в насмешку светившая дырами. За ней был простор и, конечно, то новое, но тьма западней замыкала дорогу. Они еще пытались развернуться, выгибая тела и пружиня мышцы, – но смертный поток несдержимо стремил, и сил для возврата уже не хватало.
Тщедушные гибли легко и первыми, мгновенно плющась о злую преграду. И как ни старались исхитриться те, что посильней, поток все равно затягивал в дыры, – мучительно, медленно, по частям. И жизнь, истязав, плющило насмерть.
Всю долгую зиму, а затем и затяжную весну, приобретя, наконец, участок, он ждал и готовился: сколотил дощатую хибару, заказал буржуйку у деревенского жестяника и, несколько раз переменив намерения, так и не выбрал, что где посадит. Жена от него ушла двумя годами раньше, и теперь он бодрился, что это к лучшему: чем она умела помочь в таком деле. Столько сложностей, тонкостей – каждый овощ требует особого ухода, а если еще и садом заняться! Друзьям надоело даже подтрунивать над его приусадебными восторгами (только приятель-медик отнесся серьезно: «Езжай, заодно и нервы подлечишь»), и его отъезд отмечали радостно, но с облегчением.