Обратный перевод
Шрифт:
Гораздо хуже, однако, если литературовед не просто находится под обаянием личности и идей Белинского, но принимает на веру решительно все передержки литературной полемики и приписывает статье Аксакова, его сравнению Гоголя с Гомером, второй, тайный смысл, — как поступала А. А. Елистратова [64] . Но еще хуже — не замечать ее первый смысл — то есть не видеть подлинно теоретико-литературной глубины статьи Аксакова. Если эта статья — «юношески-наивная дифирамбическая “похвала” пооме Гомера», как выражалась А. А. Елистратова, ставя слово «похвала» в кавычки, ибо Аксаков, видно, и хвалить не должен был сметь [65] , — то не к такой ли наивности надо и нам стремиться в своем прочтении Гоголя?
[64]
Елистратова А. А. Цит. изд. С. 25.
[65]
“ Аксакову было как-никак 25 лет, и за плечами у него была не одна капитальная работа. А. И. Герцен, который пишет о том же, о чем и Аксаков, другими словами и иным тоном, удостаивается высокой оценки (см. там же. С. 274).
Белинский и Гейне
Сопоставление двух имен в заглавии статьи, вероятно несколько неожиданное, предполагает, что между ними существует
[1]
См.: Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. Л., 1937. С. 328.
[2]
«… такая чудная, такая прекрасная личность, как Гейне, на которого мы некогда взирали с презрением, увлекаемые своими детскими, односторонними убеждениями» (письмо В. П. Боткину от 11 декабря 1840 г.)
[3]
См.,в частности: Tronskaja М. Heine in der russischen revolutionn"ar-demokratischen Kritik // Heinrich Heine: Streitbarer Humanist und volksverbundener Dichter. Weimar [1973]. S. 404–413, Тройская M. JI. Гейне в оценке русской революционно-демократической критики // Уч. зап. ЛГУ. 1952. Jvfe 158. С. 377–411; Лейтес Н. С. Белинский о классиках немецкой литературы: Гете, Шиллер, Гейне j j Уч. зап. Удмур. пед. ин-та. 1956. Вып. 9. С. 84—105; Гордон Я. М. Гейне в России (1830—1860-е годы). Душанбе, 1973. С. 106–107; Стадников Г. В. В. Белинский о творчестве и личности Г. Гейне it А. Н, Радищев, В. Г. Белинский, М. Ю. Лермонтов / Жанр и стиль художественного произведения. Рязань, 1974. С. 64–72. Наиболее богато материал русско-немецких литературных связей эпохи представлен в кн.: Данилевский Р. Ю. «Молодая Германия» и русская литература. Л., 1969.
Хорошо известен отдельный пассаж большого письма-исповеди, обращенного к В. П. Боткину (от 30 декабря 1840 г. — 22 января 1841 г.). В нем Белинский тончайшим образом входит во внутренние творческие импульсы Гейне, объясняя противоречивость его мировоззрения и в то же время с уверенностью выделяя основной пафос всей его деятельности: «он весь отдался идее достоинства личности*. Впрочем, этот пассаж заслуживает того, чтобы привести его полностью: «Насчет Гейне тоже остаюсь при своем мнении. То, что ты называешь в нем отсутствием всяческих убеждений, в нем есть только отсутствие системы мнений, которой он, как поэт, создать не может и, не будучи в состоянии примирить противоречий, не может и не хочет, по немецкому обычаю, натягиваться на систему. Кто оставил родину и живет в чужой земле по мысли, того нельзя подозревать в отсутствии убеждений. Гейне понимает ничтожность французов в мышлении и искусстве, но он весь отдался идее достоинства личности, и неудивительно, что видит во Франции цвет человечества. Он ругает и позорит Германию, но любит ее истиннее и сильнее всевозможных гофратов и мыслителей и уж, конечно, побольше защитников и поборников действительности как она есть, хотя бы в виде колбасы. Гейне — это немецкий француз — именно то, что для Германии теперь всего нужнее» (12, 17).
Проникновенные слова русского критика о Гейне — отнюдь не итоговое, окончательное суждение его о поэте; связанное в первую очередь с переосмыслением своих собственных идейных позиций, оно проницательно и крайне благожелательно. Белинский прежде всего очень чуток к тому, что теперь назвали бы политической ангажированностью писателя, высоко расценивает критику Германии со стороны «немецкого француза» и противоречивость Гейне склонен объяснять поэтической искренностью — в отсутствие ложной, искусственной системы взглядов.
Но такая связь (Белинский — Гейне) односторонняя: Гейне не знал Белинского, не интересовался русской жизнью и русской культурой, при случае судил о России с ошеломляющей поспешностью, — при этом всем вам порой даже представляется, что для западного писателя в первую половину XIX в. такое неведение вполне естественно, а все иное мы рассматриваем как исключение и ставим в заслугу деятелям западной культуры.
Несмотря на односторонность связи и большую разобщенность, Белинский и Гейне, живя в одно время, нередко встречались на одних и тех же темах и проблемах современной действительности. Это непредвиденные встречи, и поведение каждой стороны в таких ситуациях характерно выявляет их мировоззренческие и человеческие черты.
Эти же встречи обнаруживают глубокие расхождения, и не просто личного свойства. Кроме личности с ее взглядами, за каждым стоят еще и условия культурной жизни в России и Германии, условия, отразившиеся в каждом, — а эти условия были весьма различными: сама «устроен-ность» культур была различной, мосты между ними не были как следует налажены (отсюда и глубоко пренебрежительный, ничем не оправдываемый, а попросту «априорный» взгляд Гейне в сторону России), и сопоставлять явления этих двух культур можно лишь тогда, когда будут прочерчены хотя бы некоторые типологические координаты. То, как Белинский мог сочувствовать Гейне, как — понимать его, свидетельствует об общей действительности, в которой жили русский критик и «немецкий француз», — однако на фоне этой общности резко выступают различия. Различия, как сказано, не личного свойства: правда, они пропитывают и все личное. Поэтому во взглядах Белинского и Гейне, в их деятельности, общественной и литературной, ничего нельзя сопоставлять по отдельности и как бы «точечно» — никак нельзя полагаться на ту отвлеченность подхода к ним, исходя из которой оба они, Белинский и Гейне, были прогрессивными мыслителями, литераторами своей эпохи, нельзя довольствоваться выведением такого общего итога их труда: общий итог как раз скрывает все то, из чего он сложен — и конкретность творческого развития, и противоречивость становления. И сама эта противоречивость каждый раз «сложена» по-своему — ив ней тоже проникают друг в друга начала личное и общее, то, чтй принадлежит человеку и что — эпохе, национальной культуре и т. д. Напротив, если не довольствоваться общим и, так сказать, парадным итогом деятельности, то можно, как кажется, рассмотреть — через узлы знаменательных противоречий, собирающихся вокруг каждой личности и в ней, — весьма показательную картину соответствий-несоответствий в развитии каждой из литератур, русской и немецкой, в 1830—1840-е годы XIX столетия. Такие соответствия-несоответствия, сходства-несходства вскрывают уже внутреннюю логику
Начать следует с очевидного. Белинский был критиком — по призванию и по профессии. Гейне писал, не слишком часто и не регулярно,
критические статьи. В отличие от Белинского Гейне чувствовал в себе призвание поэта, творца, и весьма болезненно, очень по-новому, совсем не так, как солидный poetadoctus, тип, остававшийся среди современников Гейне, мечтал о славе поэта. В резком отличии от традиционно-риторического типа поэта, поэзия в понимании Гейне выносит на поверхность, наружу, выговаривает все скрытое в глубине личности, все потаенное; это дело сугубо личное, интимное, — однако поэзия публикуется, становится достоянием всех желающих, и уже одно это невозможное соединение интимности и публичности (испытываемое, можно сказать, впервые) вносит в поэзию разлад и надлом, какое-то чувство своего «окаянства». Но вместе с тем не что иное, как эта же самая поэзия и должна стать средством утверждения всех, даже самых глубинно-личностных содержаний, в конце концов даже средством самоутверждения; сугубо внутреннее должно использоваться как средство сугубо внешнее, и это еще усиливает внутренний поэтический надлом. Выходит наружу содержание интимно-душевное, и оно сразу же «овнешняется» в слове, — однако выходит наружу и поэт с его социальными чувствами и мыслями, мечтаниями, и поэзия тем более вбирает в себя нечто публицистическое, становится зарядом общественной энергии, Поэзия осознается как таковая, и тогда публицистические импульсы проникают даже и в самые интимно-лирические стихотворения. Вся жизнь Гейне протекает под знаком — под тяжелым бременем — открывшегося совершенно по-новому призвания поэта. И коль скоро поэт — а это связано с самой сущностью нового понимания поэтического творчества — социально активен и как поэт вступает в социальную борьбу своего времени, то получается так, что «собственно» поэтическое и публицистическое начала творчества постоянно перекрещиваются и стремятся к синтезу. Этот синтез — нераздельность поэзии (даже самой лирической) и публицистики — становится отличительной чертой Гейне как остросоциально чувствующего немецкого поэта (среди леворадикальных деятелей Германия 1820— 1840-х годов не было другого человека со столь ярко выраженным поэтическим дарованием, и именно потому вся эта перенапряженная и даже трагическая диалектика понятого по-новому положения поэта выпала на долю Гейне — в человеческом смысле это был для него тяжкий крест). Такой синтез лирики и публицистики отмечался уже современниками Гейне, в том числе и очень чуткими русскими его читателями, вплоть до Писарева и Добролюбова.
Отсюда уже следует, что критические работы Белинского и критические работы Гейне — это произведения совсем разной природы. Белинский все время работает над поэтическим материалом, который приходит к нему извне, но не отстранен от него, — наоборот, Белинский был наделен способностью вбирать весь этот материал внутрь, душевно осваивать его — и такая чрезвычайная близость к поэзии была, между прочим, причиной многих поспешных и неверных оценок; критическая рефлексия, неотрывная от душевного восприятия поэзии, решительно отвергает некачественный материал и как свое принимает то, что (на старинном языке) сразу же задевает душевные струны. Критическому анализу это никак не препятствует, напротив, только создает для него живую почву (вместе с возможностью заблуждения), — между тем искушения критического эстетизма были исторически еще далеки от Белинского. Именно потому, что перед глазами критика как цель была сама истина критической оценки (а не, скажем, утверждение своей критической субъективности), Белинский и мог заложить основы построения истории русской литературы. Критическая деятельность была, таким образом, направлена на нечто объективно-прочное, подразумевала и охват фактического материала, и тщательный анализ произведений, и определенную идейную установку, которая впоследствии, на протяжении ста лет. осмыслялась русскими историками литературы, входя в самый основной фонд их мировоззрения, определяя их методологию, характер изложения материала и т, д.
Белинский участвовал здесь в том генеральном процессе организации историко-литературного материала на новых исторических основаниях, что и другие русские литераторы 1820—1840-х годов; этот же процесс совершался и в немецкой культуре между лекционными курсами романтиков по истории литературы, прочитанными в первые пятнадцать лет XIX в. (А. В. Шлегель, Ф. Шлегель, Адам Мюллер), и первыми историями немецкой литературы, выходившими в 1840-е годы (Г. Гер-винус, Г. Геттнер). Причастен к этому процессу был и Гейне — в первую очередь наиболее капитальными своими сочинениями середины 1830-х годов. Это — «Романтическая школа» (1833–1835) и «К истории религии и философии в Германии» (1834–1835). Первое из этих сочинений в первом парижском издании на немецком языке именовалось — «К истории новейшей изящной литературы в Германии», чем подчеркивался параллелизм замысла обеих работ.
Названные сочинения были и наиболее важными, и наиболее пространными критическими работами Гейне. Тот облик, который они приобрели, зависел от задач, какие ставил перед собой автор, — задачи же ставились не независимо от ситуации в немецкой журналистике и (взаимосвязано с этим) на немецком книжном рынке. Правда, обе работы первоначально публиковались во французских журналах, и для Гейне было очень важно уверить читателей, что первоначально они были написаны именно по-французски. Работы и создавались в расчете в первую очередь именно на французского читателя: первая, «Романтическая школа», была задумана как продолжение и вместе с тем опровержение знаменитой книги мадам де Сталь «О Германии». Поздний Гейне рассказывал в своих «Признаниях», что сейчас же задумал заказанную ему книгу «в жанре противоположном книге мадам де Сталь» [4] : «Я писал не в жанре госпожи де Сталь, и хотя я стремился насколько возможно быть ennuyant (скучным), все же я заранее отказался от всех эффектов стиля и фразы, которые в такой высокой мере встречаются у госпожи де Сталь, величайшего французского автора эпохи ампира. Да, по моему рассуждению, сочинительница “Коринны” стоит выше всех своих современников, и я не могу перестать восхищаться ярким фейерверком ее изложения; однако этот фейерверк оставляет после себя дурно пахнущий мрак, и, признаемся, гений ее не столь беспол, как то положено согласно более раннему заявлению госпожи де Сталь; ее гений — это гений женщины, со всеми капризами и пороками женщин, и мой долг, долг мужчины, состоял в том, чтобы противоречить блестящему канкану этого гения. Это было тем более необходимо, что все сообщения книги “О Германии” относились к предметам, неизвестным прежде французам и обладавшим прелестью новизны, например, все относившееся к немецкой философии и романтической школе. Я считаю, что в своей книге дал самый честный отчет прежде всего о первой, и время подтвердило все, что казалось неслыханным и непостижимым тогда, когда я писал это» [5] .
[4]
Heine H. Zur Geschichte der Religion und Philosophie in Deutschland / Hrgz. von G. Erler. Leipzig, 1970. S. 200,
[5]
Ibidem. S. 202–203.