Обреченные на смерть
Шрифт:
На плите на слабом огне варилось мясо, а липкое варево переливалось через край кастрюли — это означало, что еда будет вкусней, чем обычно. На экране маленького телевизора, стоящего на кухне, какая-то баба просила мужика, чтобы он не уходил от нее к другой бабе. Телефон звонил, и звонил, и звонил. Должно быть, какая-нибудь знакомая матери хотела поболтать с ней о том, как в последнем фильме сериала одна баба умоляла мужика, чтобы он не уходил от нее к другой бабе. Телефон звонил и звонил, а у этой сучки не хватало мозгов догадаться, что Мириам Полк не отвечает потому, что купила себе ферму и живет в деревне.
На
Элвис сожалел и о том, что пока жива была мать, не швырнул эти дурацкие пластинки в камин, чтобы она поняла, как он относится к ее чуваку, чье имя было Варнел или Джесс, или Ролан, или Джамаль, от которого она заимела розовощекого белокурого мальчугана по имени Элвис. Теперь он не мог пойти в дом своей матери и швырнуть эти чертовы пластинки в камин, чтобы она уже посмертно знала, что он думает о ее чуваке: брат его матери, этот козел, продал дом и все имущество — пластинки и этих чертовых обезьян и дворнягу, а сам уехал жить во Флориду.
Элвис встал с кровати и подошел к окну. Он поднял шторы, чтобы взглянуть, что там за окном. Ничего особенного: бетон и грязь. Снега не было, он остался на востоке, на расстоянии двадцати миль отсюда. Даже в тюрьме, где Элвис провел немало времени, было интересней, чем в этом бог весть каком мотеле, находящемся на окраине неизвестно какого города, расположенного рядом с какой-то дорогой, ведущей непонятно куда. Возможно, это была Пенсильвания, а может быть, и Нью-Йорк, Вампайр Стейт. Что бы это ни было, люди здесь никогда не видели татуировки в виде слезинок и понятия не имели, что это значит.
— У тебя грязь на лице, друг, — сказала баба, сидящая за стойкой администратора мотеля, после того как он расписался в регистрационной книге, подписавшись Майклом Гуденом. Имя он позаимствовал у одного своего друга, а фамилию — у другого. А баба достала из-под стойки салфетки «Клинекс», которые Элвис уже видел, заглянув туда — в то время как она повернулась к нему спиной — в надежде, что там
Элвис не взял у нее салфетку. Он просто стоял и смотрел на бабу, разглядывая маленькое пятнышко у нее на лбу над правой бровью, размышляя о том, родилась ли она с ним или кто-нибудь ударил ее чем-нибудь, когда она была еще ребенком. А может быть, она сама только что, за минуту до его прибытия, сделала это пятнышко, вонзив ноготь себе в лоб, чтобы не сойти с ума от мысли о том, что она погубила вою жизнь, работая в этом непонятном мотеле, расположенном на окраине бог весть какого города, возле неизвестно куда ведущей дороги.
Элвис не взял салфетку, и тогда дура-баба вытащила еще одну из коробки, намотала ее на указательный палец, послюнила и, свесившись через стойку, осторожно, очень осторожно потерла щеку Элвиса под левым глазом.
— Ого, — сказала она.
Элвис знал, почему она сказала «ого», но спросил:
— Что такое?
Баба потерла еще сильнее, затем быстро отдернула руку, как бы поняв, что делает что-то не то.
— Я думала, это грязь, но здесь не грязь. У тебя родинка.
— Это татуировка, — сказал Элвис.
— Татуировка?
— Наколка.
— Что?
— Ну, татуировка. Наколка.
Баба прищурила взгляд и сказала:
— Ты из Питсбурга? — и тотчас же, словно поняв, что зря спросила об этом, задала другой вопрос: — Сколько ты здесь пробудешь? — она вытянула шею и заглянула в книгу регистрации, которая лежала вверх ногами. — А, Майк. Сколько ты здесь пробудешь, Майк?
Догадалась ли баба, что его зовут не Майк, и если да, то не позвонит ли она сейчас в полицию и не сообщит ли им о том, что какой-то мудак в кроссовках «Рибок» только что остановился в мотеле под чужим именем. Или, может быть, эта дура догадалась, что он не Майк, но ей плевать на это, потому что, если бы она всякий раз поднимала шум, когда кто-то останавливался в этом мотеле под чужим именем, она была бы королевой педантов всего западного мира.
— Пару ночей.
Баба перевернула книгу регистрации и написала какую-то цифру рядом с его именем.
— Как я уже говорила, двадцать пять долларов за ночь, деньги вперед. При оплате за две ночи вперед полагается скидка пятнадцать процентов. Тогда с тебя будет сорок два доллара пятьдесят центов. Это слезы, не так ли?
Элвис знал, что она имеет в виду, но спросил:
— Какие слезы?
Баба протянула руку опять, чтобы дотронуться до его лица, но резко отдернула ее, как бы поняв, что не должна этого делать. Рука застыла в воздухе, как у танцовщицы.
— Пять слезинок у тебя на щеке, одна под другой. Было больно? Было больно, когда тебе делали эту татуировку так близко от глаз?
Элвис пожал плечами. Конечно, было бы больно, если бы он не нанюхался кокаина перед тем как позволил Тому Игле заняться своей работой.
— Мне делали их по одной, не все сразу.
Рука бабы медленно опустилась.
— Что они означают? Я имею в виду… они… они что… Кто-то из твоих родственников умер? Я знаю, что это не мое дело, — очень быстро, как будто больше не могла терпеть, баба протянула руку и представилась: — Рената. Рената Казмейер.