Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы
Шрифт:
Самого его взяли 1 июля 1942 г. Пешком отправили в Бахчисарай. Первым делом там: скажи «кукуруза», потом — показывай член, если скажешь, что татарин, — тут же тебя татары и разоблачат (дело-то происходит в Крыму!). Его спасли — отсутствие документов, русская фамилия, не еврейская внешность, но свое отчество — Наумович — он все-таки поменял на Николаевич.
Из Бахчисарая — в Симферополь, а оттуда — в Днепропетровск. Главный лагерь там был в тюрьме, но его отправили в команду на металлургический завод в Нижнеднепровске — там он и работали: меняли скаты на железнодорожных вагонах на европейскую колею.
Приготовился
Увезли по 40 чел. в товарном вагоне в Житомир. Не было воды. Несколько человек умерло. А из Житомира отправили опять в Крым, в район станции Багерово, что близ Керчи.
В сентябре 1943 г. в районе станции Алешки (кучугуры) бежал по направлению к фронту. В селе Британы его поймали, отвезли в арестный дом гестапо в Каховке. Пешком — до Николаева. Оттуда в эшелоны — с остановкой в Перемышле — в Германию, в шталаг Хемер, оттуда распределяли по шахтам (он был на шахте Конкордиа). В лагерной больнице он поправился — от анемии. Затем лагерь в Оберхаузене, где он попал в медчасть, которой ведал старший санитар Шредер. Освободился Жуков в Бауцене.
Скончался А. Жуков 25 сентября 2005 г. Похоронен на Ваганьковском кладбище.
Текст печатается по рукописи, разобранной и переписанной его вдовой — Ниной Терентьевной Жуковой.
Павел Полян.
Невозможно забыть о том страшном времени, когда после падения Севастополя летом 1942 г. я оказался в немецком плену. Воспоминания приводят меня в ужас. Как это можно было пережить и выжить? Кроме того, я еврей и, если это будет известно немцам, — я обречен на смерть. На войне, конечно, в любой момент ты можешь быть убит, ранен, попасть в плен.
В своих воспоминаниях о плене я хочу остановиться на трех эпизодах, когда я был на волоске от смерти. Во-первых, это сдача в плен. Во-вторых, пребывание в арестном доме гестапо в городе Днепропетровске. И в-третьих, это каторжная работа на угольных шахтах Рурской области.
Июль 1942 г. Пал Севастополь. Без еды, без воды и почти без оружия с боями уходим к Балаклаве. На высотах Балаклавских гор видим вражеские танки, которые время от времени обстреливают нас.
Я, Жуков Анатолий Наумович, 20 лет от роду, помощник командира роты в составе 9-й бригады морской пехоты, сижу на берегу Черного моря и пытаюсь сосчитать, сколько же осталось из моей роты бойцов. Их осталось немного. Они, в основном, уже полегли на Сапун-горе, — а что будет с нами?
На море вражеские сторожевые катера. Исчезает крохотная надежда на помощь с моря и на эвакуацию. Перед нами выбор: уходить морем или пробиваться в горы к партизанам. По ночам смельчаки пытаются вплавь добраться до наших катеров, но утром их находят вражеские катера и рубят винтами. Остатки моей роты пытались пройти в горы к партизанам. Но пройти через фашистские заслоны оказалось невозможно. Кольцо сжималось, и я понял, что впереди нас ждет плен.
Немцы уже засыпают нас листовками, с которыми в руках мы и должны сдаваться. В этом случае они обещают сохранить нам жизнь. Мы уже наслышаны, что нас ждет в плену, особенно командиров, политруков, евреев и цыган. И все-таки,
Но как скрыть национальность? Я — еврей. Но об этом практически никто не знает. У меня русская фамилия, которую получил мой отец в Гражданскую войну, когда, будучи разведчиком, засылался в тыл белогвардейцев. Его настоящая фамилия была Айзенштадт. Но отец и после Гражданской войны остался Жуковым, а впоследствии эта фамилия перешла и к его детям. Кроме того, мои революционные родители не сделали мне обрезание. Единственным намеком на мое еврейское происхождение было мое отчество — Наумович.
На случай плена я сочинил себе легенду. Я, прежде всего, русский — Жуков Анатолий Николаевич, документы потерял, до войны — студент. Подобные легенды сочинили и два красноармейца-еврея из моей роты. Им нужно было поменять все свои биографические данные. Один решил стать донским казаком, другой — башкиром.
Итак, решено: плен. А там видно будет. И вот я перед двумя немецкими офицерами. Они пристально осматривают меня с ног до головы, требуют документы. Я отвечаю им через переводчика. Отвечаю строго по продуманной мною легенде, чувствую, что еврея они во мне не подозревают. Отлично. А дальше опять стало жарко. Мне предлагают сотрудничество с ними по выявлению командиров, политруков, евреев. О, если бы они только знали, кто стоит перед ними. Меня лихорадит. В висках стучит. Только бы не упасть — тогда пристрелят. Из последних сил я говорю им, что никого здесь не знаю, что все мои сослуживцы полегли в Севастополе, в том числе и командир и политрук. Фамилии их не помню.
Кто-то прикладом винтовки толкает меня влево — в толпу военнопленных, а не вправо, где проходит дополнительное дознание: требуется спустить брюки, сказать «кукуруза». И это не анекдот. Все это было. Выявлявшихся евреев тут же расстреливали. Два еврея из моей роты, которые пытались выдать себя за донского казака и за башкира, были разоблачены и расстреляны. А нас погнали в сторону Бахчисарая. По пути картофельное поле, на которое нас выгнали, как скот, добыть себе пропитание. За отведенные нам 20 минут я наковырял горсть мелких картофелин. Так началась моя жизнь в немецком плену.
До конца 1942 г. наш лагерь много раз перегоняли с места на место, но все на территории Крыма. У меня появились друзья — три Петра — русский, украинский и белорусский. Строили планы побега и ждали удобного случая, но пока он не предоставлялся.
Мы узнали от конвоиров, что наш лагерь переводится из Симферополя в Днепропетровск, а это мой родной город. Как-то он меня встретит? Работаем на заводе имени Карла Либкнехта. Когда-то там работал мой отец. Собираем и грузим на железнодорожные платформы металлолом и металлическую стружку для отправки в Германию. Обносились до предела. От советской военной формы осталось одно рванье. Немцы обули нас в деревянные сабо. Скудное питание: баланда и 100–150 граммов некачественного хлеба.