Обрученные судьбой
Шрифт:
Последние слова Ксения проговорила вслух, потому как прислужница вдруг кивнула и тихо прошептала, склоняясь к боярыне:
— Брячу ныне секли. Говорят, измена в усадьбе. Нынче ночью ляхи бежали. Вот ужас-то! И как нас не перерезали спящих?!
Ксения не особо взволновалась при этих словах. Бряча был мастером своего дела, а искусные кузнецы дорого ценились. Не стал бы ни за что Северский сечь того в силу, рискуя лишиться такого трудно заменимого холопа. Зато она ясно поняла другое — ляхи все же ушли из вотчины, поймай их Северский, служанка непременно прибавила бы это к своей вести.
Потому
Оттого-то Ксении и казалось, что все происходит будто в каком-то странном сне. Вот она выходит из терема, аккуратно ступая по ступеням крыльца терема, приподняв подол, а после идет на задний двор, сопровождаемая вереницей сенных девок, тянущихся длинным шлейфом за ней. Она же когда-то все это видела — и эту толпу холопов, расступающихся перед ней, и мужа, сидящего на стуле с резной высокой спинкой, словно на троне, и хмурого, обескураженного Владомира позади него. Казалось, тот не понимает, где он находится сейчас, и что происходит вокруг.
Северский поднял глаза, желая увидеть, отчего вдруг зашевелились холопы, стоявшие от него по правую руку, заметил Ксению, приближающуюся к нему, и побледнел так, что его глаза стали казаться темнее обычного, сравнявшись цветом лица с белизной зимних просторов.
— Что ты тут делаешь, Ксеня? — прошипел он едва слышно, когда она подошла к нему, вложила пальцы в протянутую руку. — Ты же почивать должна.
— Мне передали, ты велел меня звать, господин, я и пришла, — коротко ответила Ксения. Один из чадинцев поставил по знаку Владомира еще один стул, немного меньший размерами стула Северского, и она присела, расправив подол. Такая спокойная, такая безмятежная. Даже проблеска осознания того, что вершится тут, не было в ее голубых глазах, и Матвей понял, что она еще под дурманом ходит. Он резко оглянулся на Владомира и кивнул головой на юркнувшую в тот же миг в толпу Евдоксию.
— В колодки. Я позднее решу, что с ней делать, — проговорил он, и его сотник отошел прочь. Северский же склонился к Ксении. — Иди к себе, боярыня. Тут тебе делать нечего.
Ксения и подчинилась бы ему, но тут ее взгляд скользнул по окружающим ее, по свободному пятачку, где вершился суд боярский, и она заметила стоявшую за спиной одного из десятников Северского Марфу. В ее голове мелькнула молнией мысль, но так быстро, что одурманенный разум не смог уловить ее сути, посмотрела на мужа, наблюдавшего за ней.
— Что тут делает Марфута? — спросила Ксения, и Северский прищурил глаза.
— Нынче ночью ляхи сбежали из усадьбы, Ксения Никитична. Гришка-десятник Марфу поймал на берегу, пособницу ляшскую.
Ксения резко выпрямилась, едва не ударившись кикой о спинку
— Это неправда! — сорвалось с ее губ. Она не могла придумать, что сказать ныне, чтобы вывести из-под удара свою верную постельницу. Опьяненный маковым настоем разум не мог помочь ей ныне, и она пожалела, что этим утром согласилась избавиться от боли такой ценой. Северский же потянулся к ней и легко ухватил ее за локоть, сжал своими длинными пальцами ее руку, заставляя поморщиться от боли.
— Скажешь хоть слово, Ксеня, и ее смерть будет далеко не милосердной, — прошептал он ей в ухо, прикрытое белой кисеей сороки. — Я ведь спрашивал тебя, одна ли ты на берегу. Твой грех, Ксеня, то! Не губи ее боле!
А Гришка-десятник заговорил по знаку своего боярина почти одновременно с ним:
— Все истинно так, боярыня! На берегу мои люди схватили ее. Пряталась она в кустах, думала укрыть свой грех перед боярином. Бросили, видать, ее ляхи, не взяли с собой. Оставили на погибель. Я свидетель ее вины, я обвиняю ее в измене господину нашему!
Нет, хотелось крикнуть Ксении в голос, не ляхи бросили ее на погибель, а она, Ксеня, сделала это. На ее совести будет смерть Марфуты, ее подруженьки верной. Только на ее! От осознания жестокой яви, что творилась на ее глазах, с Ксении вмиг слетели остатки дурмана.
Она оглянулась на подошедшего Владомира, но не смогла поймать его взгляд. Тот встал, сгорбившись, тяжело опираясь на спинку стула боярина, будто ноги совсем не держали его ныне. И словно не крепкий мужчина стоял перед глазами Ксении, а старик, побитый тяжелыми годинами. Не будет от него возражений в этот миг против обвинений десятника, ибо истину тот глаголит, ни слова лжи не сорвалось с губ того.
— Хоть Бряча и не поведал, для кого ключи сотворил от хладной и колодезной решетки, но все мы ведаем, кто мог дать ему ключи для поделки, — продолжал десятник. — Марфа, жена сотника Владомира, украла с пояса того кольцо с ключами да в кузню и отнесла. А потом замки все отворила прошлой ночью. Измена, боярин! Кары суровой изменнице! Видать, спелась с ляхами за время полона? Легла под кого, змея подколодная? Ефима Куню нынче положили у ворот задних, моей десятки человека! Да ты и пальца его не стоишь, паскуда! Подстилка ляшская! — горячился десятник. Ксения заметила, как бешено бьется жилка на виске Владомира, как сжал тот спинку резную стула боярина, но прежде сам Северский прервал десятника, обрывая обличительные речи и оскорбления того.
— Довольно, Гришка! — поднял он руку, приказывая тому умолкнуть. Матвей хорошо знал его норов и опасался, что тот произнесет в запале страшные слова, кидающие тень на жену боярина, а того ему очень не хотелось. Уж поскорей бы покончить с этим судом, что так нежданно свалился на его голову! — Довольно! Мы уже все узнали!
— Узнали? Нет, не все, боярин! Не может роба одна такое сотворить! Не довольно разума для того! Подельник был, зуб готов отдать за то! — вдруг взбеленился Гришка-десятник, так и брызжа слюной. Северский подал знак, чтобы того увели в толпу прежде, чем тот наговорит лишнего, зароняя ненужные боярину сомнения, как вдруг сама Марфа вскинула голову, обвела глазами собравшихся и громко проговорила: