Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
А назовем его так, – лирический герой Багрицкого, – который воспринимал жизнь, можно сказать, контактно:
Меня учили: крыша – это крыша.Груб табурет. Убит подошвой пол.Ты должен видеть, понимать и слышать,На мир облокотившись, как на стол,А древоточца часовая точность.Уже долбит подпорок бытиё.…. Ну как, скажи, поверит в эту прочность.Еврейское неверие мое?Любовь?НоСталина уже вовсю бил озноб.
А Багрицкий все нагнетал:
Родители?Но в сумраке старея,Горбаты, узловаты и дики,В меня кидают ржавые евреиОбросшие щетиной кулаки.Наверно он застонал.
Или это только ему показалось.
Но явно стало не хватать воздуху, как и тому, кто вел этот утонченный поэтический сказ:
Дверь! Настежь дверь!Качаются снаружиОбглоданная звездами листва.Дымится месяц посредине лужи,Грач вопиет, не помнящий родства.За окнами взбеленился ветер.
Белесо забилась в нервном припадке метель.
Кажется, сама природа слушала эти стихи, и, в меру своей утонченности, воспринимала их образы.
И словно ей, единственной пристрастной исповедалицы, автор говорит:
И вся любовь,Бегущая навстречу,И все кликушенствоМоих отцов.И все светила,Строящие вечер,И все деревья,Рвущие лицо, –Все это встало поперек дороги,Больными бронхами свистя в груди:– Отверженный! Возьми свой скарб убогий,Проклятье и презренье!Уходи!Теперь – уже явственно – Сталин застонал.
И последние строки были прочитаны обугленным ртом:
Я покидаю старую кровать:– Уйти?Уйду!Тем лучше!Наплевать!Сталин долго лежал неподвижно, прикрыв глаза ладонью. Остывал от прочитанного. Потом он нежно закрыл журнал и положил его на столик.
– После такого откровения, – произнес, – долго не живут.
И хорошо, что этого не слышали те, кто понимает все в буквальном смысле, а то бы еще одной жертвой на земле стало бы больше.
5
«Обвинение мне предъявлено 13 июля 1930 года. Виновным себя не признаю.
Войно-Ясенецкий».
При этом в Ташкентское ОГПУ направляет в ваше распоряжение неоконченное уголовное
Материалы в порядковом исчислении страниц, прилагаются.
Секретный отдел Красноярского ОГПУ.
Ла-за-рет.
Это написано на снегу.
А вслух сказано:
– Лазаря нет.
Лазарь – это фельдшер. А лазарет – место, где он лечит.
Большинство по «болту». Как? Но об этом и есть случай рассказать особо.
А сейчас каждые полчаса мокрой тряпкой, в которую увернуты болты и металлические опилки, надо растирать себе голень.
Лучше до крови. И тогда придет Лазарь. И все это – сугубо по краям – смажет йодом.
А рана сама должна говорить о себе, что она есть.
И когда припожалует Гофман, конечно же врач, с кем-то из брезгливого начальства, и им надо будет что-то предъявить.
Гримаса боли более чем уместна. Но в особых пределах. Чтобы не переборщить.
Кстати, на завтрак был борщ. Видимо, повара забыли, что обед начинается не с утра.
Уже три года как Фрикиш здесь. Не в лазарете, конечно, а в зоне. Что такое зона? Один зек перевел это слово так: «Завесить Окна Найми Ангела». Что в более глубоком переводе звучит так: «Закрой хавальник и найди крышу». Ну тут, естественно, требуется перевод.
«Хавальник» – это рот.
А «крыша» – это тот, кто твое очко убережет от простонародного пользования.
И опять, наверно до конца не понятно. «Очко» – это задний проход. На зоне – единица измерения авторитета.
«Опущенный или «петух» – это тот, кого уже в это самое «очко» поимели.
Фрикиш пока держится. И больше благодаря лазарету. Ибо когда возвращается в барак, то всем говорит, что у него подозрение на сибирскую язву.
А педерасты – народ сугубо брезгливый. И даже мнительный. Потому его «очко» вольно гуляет невладанным.
Кто-то сказал, что Колымский край и особенно Магадан намечтанное место. Каждый тут думает не только о свободе, но и, скажем, о космических мирах.
Есть тут у них один ученый, который говорит, что жюльверновские бредни полета из пушки на Луну, более чем реальны.
И что удивительно, закоренелые зеки этому верят. И даже задницу его оставляют в неприкосновенности. Будто он думает тем самым местом. Хотя, возможно, его осквернили с другой стороны, через рот, например.
Каких только забав тут не увидишь! Если многие тут мечтают, то Фрикиш больше вспоминает. Всякое. Вплоть до того, как ему старуху-соседку «намотали». «Намотали» – это значит доказали, что это он ее выкинул из окна пятого этажа. И нашли за что. Оказалось, она – в его отсутствие – распродала картины великих мастеров, которыми у него был даже увешан коридор. А вместо них вставила в рамки свои вышивки.
Но старуха была потом. А с начала его вызвали в два места.
Ну, естественно, в ГПУ, где задали банальный, но естественный вопрос: почему он не сделал все возможное, чтобы Лука до конца жизни остался в Сибири?
Он что-то мямлил нечленораздельное, сыпя разными примерами чуть ли не из самой Библии.
– В общем, Лука на твоей совести! – сказали ему и отпустили с миром.
В другом месте, где он в свое время получил тот самый особый мандат, его не ругали, даже не корили:
– Значит, – спросили, – новую религию вам придумать так и не удалось?