Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
На всякий случай прихватив какую-то папку, чтобы «руки бездельно не были свободными, он спустился вниз.
Дверца «эмки» сама собой открылась, и Фрикиш чуть не кинулся бежать.
За рулем сидел тот парень, чей хук он пережил этой ночью. Однако он улыбался.
– Знаете, – сказал на смехе, – но вы меня под зад здорово лупанули.
Этого, признаться, Фрикиш не помнит.
– Я же думал, – признался парень, – что это к вам залез вор. Ведь по фотографии вы совершенно другой.
И
Действительно, почти никакого сходства.
– А та… – начал Фрикиш.
– Мы ее выселили. – И он глянул на Фрикиша в упор… – Вы подумали, что она тоже наша сотрудница?
Фрикиш кивнул.
– Это племянница той бабушки, которая покончила с собой.
И Фрикиш чуть не разрыдался. Значит, разобрались. И сняли с него все обвинения, под которыми он подписался после удара локтем в глаз.
– Она тут была прописана, – объяснил парень. – Но мы ей нашли другое место. А к вам подселим нашего сотрудника.
Он помолчал немного, потом добавил:
– На время. А потом вся квартира отойдет вам.
Куда они ехали, Фрикиш не следил. Но явно за город. И вскоре въехали в дачный массив. Пахло чем-то хвойным.
Прямо в зеленом заборе красная дверь, на которой, явно выжженный, силуэт собаки. Но лаем их никто не встретил. Дорожка – асфальтовая – чем-то похожа на суровую нитку. А парадное – издали – тоже напоминают игольное ушко. Иглы-хомутовки.
Фрикиш идет первым. Парень – следом. Позиция знакомая. И вдруг на дорожке возникает собака. Громадная, почти с теленка.
Парень мгновенно обогнал Фрикиша. И молча погладил ее по загривку. И кажется, этого было достаточно, чтобы ее сразило благодушие. И, сделав от дорожки несколько шагов, она улеглась.
Тут же к ее хвосту стала прилаживаться сорока. Чтобы клюнуть. Значит, живут вместе, заигрывая друг с другом.
На крыльце – никого. А слева – в беседке – какое-то шевеление. Как Фрикиш туда глянул, все замерло. Порожек – семь. Шесть деревянных. А самая нижняя – сооруженная из кирпича.
Парень открывает дверь и – первым – пропускает в дом Фрикиша. В комнате – никого.
– Садитесь, – подвигает стул сопроводитель.
На столе – фрукты. И – пепельница.
– Курите, – позволяет он.
Фрикиш машет рукой.
Судя по шагам, вошли двое. Со спины.
– Здрасть!
Это мужской голос.
– Добрый день!
Женский.
Фрикиш обернулся и смотрит на них с остановленным дыханием. Знакомые лица. Оба.
Но где видел, сразу на ум не приходит.
– Ну вот и мы в одной игре.
Женщина смотрит на него, улыбаясь.
– Любительница дорожных афоризмов, – подсказал мужчина.
– Это вы те учителя? – вырвалось у него.
– Да, – подтвердила она. – Я еще назвалась
– Нет, – наконец выдавил он из себя.
И вдруг дом разом всполошился. Захлопали какие-то двери. И даже зазвенело стекло в окне.
И тут же на пороге появился тот большой начальник, с которым Фрикиш встречался вчера.
– Ну как, господин курортник, – обратился он к Фрикишу, – отдохнул для дальнейшей службы? – И, не дождавшись ответа, пояснил: – Задача у нас та же.
И он понял, что для епископа Луки не скоро еще наступят спокойные времена.
8
Обида ожила внезапно. Как старая рана.
Пробилась сквозь пережитые ощущения, отфильтровалась до кристаллического неприятия и забликовала зыбким светом – всегда зеркального – прошлого.
А обида на старшего брата Владимира Феликсовича возникла у Луки еще в двадцать втором, когда он прислал письмо, в котором – сердито – увещевал не «идти по двум дорогам одновременно».
А полоснула по душе такая фраза:
«Здесь или разбрасывание, или гениальное совмещение – подозрительная наука и мистицизм, доходящий до апостольства».
Как было замечено, только неправота делает человека категоричным.
А письмо было исполнено именно в категорическом тоне.
Вот как низко он опускает значение духовных проповедей:
«Великий доктор Гааз, воспетый Рони, не сказал ни одной проповеди о Боге, а освещал все вокруг себя, как солнце, и стал примером даже для потомства».
Наверно, не зря чекисты приобщили это письмо к уголовному делу, которое завели против здравого Духа.
Не тех прощал Святитель, простил он и брата.
Так на кого же тогда осталась обида?
А может, обиду потопила та радость, с которой встретила его Софья Сергеевна Велицкая, на чьем попечении все эти годы были его дети?
Он не забыл, как она молила его не идти в монахи. Но теперь, видимо, смирилась.
Как и старший брат вроде понял, почему меньшак пошел путем, предписанным, если не самим Всевышним, то судьбой.
А может, свою каплю в горечь добавили и еще два обстоятельства.
На то время был разрушен кафедральный собор. А в церкви преподобного Сергия Радонежского служил епископ, перешедший в обновленчество. И еще.
Михаил Андреев, тот самый, с кем начинались сибирские тяготы, ожегшийся эгоизмом, создал свою домовую церковь, чем и вышел из-под духовной власти Луки.
И именно из-за происков Михаила, который дошел до патриарха, чтобы обсытить свою гордыню, Лука и вынужден был подать в отставку, добровольно уйдя на покой.