Общий любимец публики

I.

Горничная Дуня выскочила в переднюю на звонок и, придерживая ручку двери, только слегка ее приотворила. -- Николай Сергеич здесь?-- спрашивал пожилой господин, одетый по-купечески.-- Матов, Николай Сергеич... -- Никакого тут Николая Сергеевича нет,-- довольно грубо ответила горничная, не выпуская дверной ручки.-- Да вы от кого? -- Я-то? А я, значит, сам от себя... -- Здесь живет Иван Григорьевич Войвод, а не Матов. -- Ах, ты, стрекоза трухмальная... А ежели Николай Сергеич за мной присылали? Да и Иван Григорьевич будут весьма рады... Понимаешь: гость. Да отвори же дверь-то!.. Он воспользовался нерешительностью горничной и плечом протиснулся в дверь. Горничная с испугом уперлась ему руками в грудь, напрасно стараясь вытолкнуть назад. -- Да куда вы лезете, в самом деле! Дайте хоть доложить... -- И доложить успеешь... Артемий Асафыч Гущин. Понимаешь? Снимая пальто, он подмигнул горничной и прибавил: -- Это других протчих не велено пущать, а я, понимаешь, везде дорогой гость... И все меня превосходно любят, потому как я есть добрый человек. Болтая с горничной, гость бережно положил свой картуз на окно, пригладил рукой прилизанные волосы, скрывавшие начинавшуюся лысину, поправил черную шелковую косынку, которой туго была замотана шея, и направился прямо в гостиную. -- Ну, уж извините: туда нельзя... Дайте барину доложить. Но гость уже вошел в гостиную, оглядел внимательно всю обстановку и деловым тоном проговорил: -- А сколько за квартиру-то платите, стрекоза? -- Отстаньте, пожалуйста... Ну, семьсот рублей. -- Семьсо-от? Дорогонько, красавица. Денег, видно, у вас много лишних. Бывают такия деньги, которыя, значит, у господ петухами поют... Ну, а небиль, тово, получше бы надо, потому как видимость первое дело. -- Послушайте, вам-то какое дело? Вот еще человек навязался! -- Сказано тебе: гость. Гущин присел на стул у самой двери, вытер лицо бумажным синим платком и опять подмигнул, любуясь хорошенькой девушкой, которая решительно не знала, что ей с ним делать. -- А вот я назвать-то тебя и не умею,-- добродушно проговорил он. -- Прежде Дуней звали... -- А я думал -- Машей... хе-хе!.. Дуни бывают тонкия да высокия, а ты как огурчик. Эта дверь-то в столовую? -- И не в столовую, а к барыне... -- Значит, эта, направо которая, в столовую? -- Опять не в столовую, а в кабинет к барину... -- Так, так, умница... А ты посмотри на меня, Дунюшка, да хорошенько посмотри,-- прямо на лице написано, что добрый я человек. Я-то добренький старичок, а ты девушка молоденькая, зубки у тебя востренькия. А вот тебе и на орешки. Горничная, когда он достал из кармана деньги, спрятала руки назад и не без достоинства проговорила: -- Покорно благодарю, у нас своих достаточно... Эта сцена была прервана появившимся в дверях кабинета стариком-лакеем. Он посмотрел своими подслеповатыми глазами на гостя и прямо подошел к нему. -- Пожалуйте лучше мне, Артемий Асафыч... А она совсем еще глупая и ничего не понимает в деликатном обращении. -- А ты что есть за человек?-- спрашивал гость, пряча деньги в жилетный карман. -- Артемий Асафыч, неужели не узнали? Марк... значит, человеком состою при Иване Григорьевиче. -- Ах, ты, кошка тебя залягай... Как же, знаю. Горничная отодвинулась и, шелестя крахмальной юбкой, ушла в столовую. Гущин посмотрел ей вслед, покачал головой и проговорил, суживая глаза: -- Вот так игрушка... хе-хе! А ты за ней тово, Марк... старый конь борозды не портит. -- Весьма даже ухаживаю, Артемий Асафыч, потому как есть моя собственная дочь. В самую точку, значит... -- Так-с, случается... -- Вы давайте мне деньги-то, Артемий Асафыч, а я уж, значит, ей и предоставлю их. -- Погоди... Ишь как ускорился! Твоя речь еще впереди, старче, в некоторое время ты мне еще пригодишься. В приотворенную дверь кабинета доносились отрывистые голоса: "Дама... бита". "Угол... моя". "Продолжать, господа?". "Мечите до конца талию...". Гущин, прислушиваясь, шопотом заметил: -- Второй день жарят? Марк оглянулся на дверь кабинета и ответил тоже шопотом: -- Бережецкаго, Игнатия Борисыча, разыгрывают. -- Но-о? -- Верно-с... Только вот Николай Сергеич весьма мешают нашему барину, а то давно бы крышка. Просты Николай-то Сергеич и прямо в огонь головой лезут... -- Ох, как прост!.. За мной присылал своего кучера, а Ольга Ивановна, значит, жена, удавить меня хочет... Из кабинета уже несколько раз слышался хозяйский голос: "Марк, Марк!", но старый, верный слуга только встряхивал головой и говорил: "Ничего, подождут... Не на пожар бежать!". В виде оправдания, он несколько раз порывался итти и оставался. -- Так вот что, мил-сердечный друг,-- говорил Гущин, вынимая из бумажника рублевую бумажку.-- Видишь это? -- Оченно превосходно, Артемий Асафыч... Бедный я человек... -- Подожди, твоя речь впереди. Вот это рупь. -- Так точно-с... -- А рупь все одно, что и тыща -- да. Потому самому, что не рука к деньгам, а деньги к рукам. Понял? Другого непривычнаго человека можно просто ушибить рублем-то... Так вот на, получай, а в некоторое время пригодишься. -- Уж вот как буду стараться, Артемий Асафыч,-- бормотал Марк, торопливо засовывая бумажку в карман.-- Извините, сударь, мне сейчас некогда... Вам прикажете Николая Сергеича вызвать? -- Ничего, я подожду. Наше дело не к спеху... Марк разбитой, старческой походкой торопливо убежал в столовую, а Гущин принялся разсматривать обстановку, шевеля губами и что-то прикидывая в уме. Он опять покачал головой. Что же, мебель хоть и крыта шелковой материей, а, наверно, взята на прокат. И вся остальная треньбрень: какия-то вазы, мраморный идолишко в углу, альбомы на каждом столике,-- ну, к чему все это нагорожено, ежели разобрать? Так, одна модель... А стань продавать, так и половины цены не выручишь. "Шальныя деньги-то, вот и мудрят,-- уже вслух думал Гущин, поправляя свою косынку.-- А уж кто картам подвергнешь, так тут никаких денег не хватит... Вон давеча как Ольга-то Ивановна накинулась. "Ты и такой, ты и сякой, ты и деньги травишь Николаю Сергеичу..." Ну, какой это фасон? Какой это человек будет деньги травить? Конечно, случается, что и выручишь Николая Сергеича, так ведь только единственно по доброте души..." Мысль об Ольге Ивановне заметно удручала Гущина, и он даже фукал носом, как кот, на котораго брызнули холодной водой. "Ох, деньги, деньги... Взять хоть того же человека Марка -- за рупь отца родного продаст". -- А мы ему затравку на всякий случай сделали... хе-хе! Как он за рупь-то уцепился... Ох, грехи наши тяжкие! Во время этих размышлений человек Марк несколько раз проходил через гостиную, то с сельтерской водой, то с сигарным ящиком, то с бутылкой краснаго вина. Он покровителественно улыбался гостю и шопотом сообщал: -- Сейчас Галстунина разыгрываем... Только перья летят! Иван Григорьич мечут-с, а Галстунин режется... Прикажете Николая Сергеича вызвать? -- Нет, нет...-- торопливо ответил Гущин, отмахиваясь обеими руками.-- Ежели они позабудут меня, так и лучше того. Ничего, я и здесь посижу...

II.

Было уже часов пять вечера. Начинало темнеть. Короткий зимний день кончался тускло и серо, как, измучившись, засыпает больной человек. Горничная Дуня зажгла стенныя лампы, оправила сбившуюся на столе скатерть, переложила альбомы и больше не обращала на гостя никакого внимания, как на стоявшаго в углу мраморнаго амура. Гущин сидел на стуле неподвижно и несколько раз чуть-чуть не заснул. Из дремоты его выводило только приглашающее звяканье тарелок

в столовой. Очевидно, Дуня приготовляла все к обеду. "А хорошо бы перекусить...-- думал старик, зевая и крестя рот.-- Господа хорошо кушают, а у Ивана Григорьича собственный повар из Расеи вывезен... Балычку... икорки... разварную стерлядку..." На этих грешных мыслях он точно был пойман Марком. Старый господский слуга подкрался к нему своей шмыгающей походкой и шепнул: -- А вы тово, Артемий Асафыч... Барин, как выйдут, непременно будут приглашать вас к столу... у них уж такая повадка... А вы не соглашайтесь. Да... Это по-господски называется простая вежливость... -- Вот тебе фунт!.. А я-то тово.. гм... -- Вам же добра желаю... У них своя компания, а вам не рука-с. Потом вас же осудят. -- Покорно благодарим на добром слове... Что же, я могу по тротувару походить, пока они обедают. Я дома перекусил. -- Вот, вот... А то на куфне можно перехватить. У нас на этот счет даже оченно свободно и никакого стеснения в провизии... -- Ну, в кухню-то я, брат, не пойду... Тоже купец третьей гильдии называюсь... Низко мне это... Я уж лучше по тротувару, будто для воздуху. Из этого неловкаго положения гость был выведен появившимся в дверях кабинета хозяином. Это был высокий, представительный старик барской складки. Окладистая, холеная седая борода с каким-то щеголеством выделялась на черном фоне чернаго бархатнаго пиджака. -- А, это вы, Артемий Асафыч...-- заговорил он красивым грудным голосом, протягивая холеную, барскую руку с солитером на мизинце.-- Что же это вы здесь сидите? -- Да так-с, Иван Григорьич... потому как Николай Сергеич изволили прислать за мной. Ничего-с, время терпит... Не на свадьбу торопиться. -- Так, так...-- улыбаясь одними глазами и хлопая по плечу гостя, говорил Войвод.-- Николаю Сергеичу сегодня везет, и, кажется, он обойдется без вас. -- И отлично-с... А то я уж от Ольги Ивановны вперед всяческую мораль получил. Можно сказать, одно зверство. -- От женщин нужно принимать все, Артемий Асафыч, как принимаем погоду: сегодня дождь, а завтра и солнышко может выглянуть. -- Это точно-с, Иван Григорьич. Слабый сосуд-с... -- А где же дамы?-- обратился Войвод к Марку.-- Ступай, скажи, что мы кончили. А вы, Артемий Асафыч, надеюсь, пообедаете с нами? -- Нет, уж увольте, Иван Григорьич. Я, тово, дома закусил. -- А если я не отпущу? Палка на палку нехорошо, а обед на обед ничего... -- Знаете, Иван Григорьич, необычно мне с господами... -- Пустяки! И слышать ничего не хочу... Знаете поговорку: в гостях воля хозяйская. Да вон и жена идет. Верочка, пожалуйста, не отпускай этого благочестиваго старца. Он останется у нас обедать. Рекомендую: Артемий Асафыч Гущин, купец третьей гильдии. -- Купеческий брат-с, Иван Григорьич,-- поправил Гущин, застегивая свой длиннополый сюртук. Вера Николаевна, высокая, молодая и красивая женщина с большими серыми глазами, равнодушно протянула гостю свою маленькую ручку и еще более равнодушно проговорила: -- Очень рада, очень... За ней шла полная и румяная девушка с вздернутым носиком и смешливыми черными глазами. Она фамильярно поздоровалась с Гущиным и бойко заговорила: -- А, богатенький, добренький старичок, здравствуйте!.. Вера Васильевна, он замечательный человек в трех отношениях: во-первых, дядя жены Матова, во-вторых, дает деньги под большие проценты, и в-третьих, когда у него будет миллион, женится на мне. -- Шутить изволите, сударыня...-- ответил Гущин, осклабляясь.-- Конечно, я добрый человек, Вера Васильевна, и образованные люди меня не обегают, а что касается Ольги Ивановны, так она, действительно, родной племянницей мне приходится... да-с! -- Очень рада,-- проговорила Вера Васильевна, точно стараясь что-то припомнить.-- Да, вот что... Я все собираюсь приехать к Ольге Ивановне с визитом, но все как-то не удается. -- Не стоит и ездить, сударыня,-- неожиданно отрезал гость.-- Конечно, она моя племянница, а женщина без всякой полировки, вполне серая, можно сказать... -- Вот я ужо скажу ей!-- перебила его девушка.-- Как вы смеете так говорить об Ольге Ивановне? Она вот задаст вам... Из кабинета гурьбой показались все игроки. Впереди шел, весь подтянутый и точно покрытый лаком, товарищ прокурора Бережецкий, с таким усталым лицом и слегка презрительной улыбкой на тонких губах. Завидев дам, он, по привычке, принял еще более вытянутый вид, а лицу придал скучающее выражение. За ним семенил на коротких ножках толстенький, улыбающийся доктор Окунев, отец краснощекой девушки. У него всегда галстук сидел криво. В разговоре доктор любил постоянно перебивать своего собеседника. Вообще, он вечно торопился, что-нибудь забывал и удивлялся самым обыкновенным вещам. Матов и Галстунин шли под руку, продолжая какой-то карточный спор. Матову было за тридцать, но он казался старше своих лет благодаря неосторожному обращению с жидкостями. Типичное русское лицо, с мягким носом и умными карими глазами, было точно подернуто жирным налетом. Это лицо портил только широкий чувственный рот. Одет он был с барской небрежностью и имел привычку отбрасывать рукой лезшие на лоб русые шелковистые кудри. Галстунин был белобрысый купчик из полированных. Он весь был какой-то серый и одевался во все серое. Шествие замыкал Поль Щепетильников, высокий и тонкий молодой человек, копировавший то Матова, то Бережецкаго, то Войвода. В качестве помощника присяжнаго повереннаго, он старался держать себя развязнее, чем это следовало, и больше всего на свете любил анекдоты. -- Боже мой, наконец-то кончили!-- проговорила m-lle Окунева, делая совершенно ненужный жесть руками.-- Кто выдумал карты, тому не будет прощения... Где играют в карты, дамы остаются одне и скучают. Щепетильников напрасно старался вспомнить какой-то остроумный анекдот относительно карт и сказал совсем, другое: -- Люди узнаются, Анна Евграфовна, только в дороге и в игре... -- А так как вы играете всегда очень серьезно, то?..-- бойко ответила m-lle Окунева.-- Это опасная мерка. Доктор, напряженно следивший за каждым шагом дочери, облегченно вздохнул. Да, ничего, ответ удачный. Он любовно посмотрел на нее и что-то шепнул на ухо Гущину, который наблюдал все время за Бережецким. Старик уже раскаивался, что не послушался давеча Марка. Он испытывал священный трепет в присутствии всякой предержащей власти и какую-то предателескую оторопь. -- Господа, прошу закусить,-- предлагал хозяин.-- Артемий Асафыч, пожалуйте. -- Я-с, Иван Григорьич... помилуйте-с... Войвод взял его под руку и повел в столовую. Бережецкий предложил руку хозяйке, а Матов -- m-lle Окуневой. Столовая была убрана для провинциальнаго города почти роскошно, а дубовый буфет походил на орган из какого-нибудь католическаго костела. Сервировка отличалась особенной изысканностью. Закуски стояли рядами, как на именинном обеде, так что Гущин, как ни прикидывал в уме, никак не мог сообразить, чего могло стоить все это великолепие. -- Что бы такое закусить, барышня?-- говорил Матов. -- Вы должны сейчас заботиться обо мне, Ник. -- Ах, да, виноват. Вы очищенную или английскую горькую? -- Замечательно остроумно... Можно подумать, что не Щепетильников у вас помощником, а вы поступили к нему в помощники. -- Послушайте, у вас сегодня тоже, кажется, припадок остроумия, а я голоден и не могу изображать благодарную публику... Какой вон там рыбец, барышня?.. Пока закусывали, разговор шел беглым огнем. Гущин попробовал лимбургскаго сыра и выплюнул. Он все время старался держаться подальше от Бережецкаго и подобострастно хихикал, когда кто-нибудь говорил что-нибудь смешное. Выпитыя для храбрости две рюмки водки производили свое действие. Гущин заметил пока только то, что Щепетильников намеренно не замечает его и точно стесняется, что знаком с ним. -- "Вот человек... А давно ли красный билет прибегал занимать?-- думал с огорчением старый ростовщик.-- Погоди, вахлястый..." И Матов тоже как будто не замечает его совсем, а когда увидал, то проговорил: "А... Мы с тобой еще будем иметь некоторый разговор". У Гущина захолонуло на душе от одной этой фразы. Матовские-то разговоры известны... А еще Иван Григорьич говорил давеча, что он выигрывает. Мысль об этом разговоре отнимала у него теперь всякий аппетит. Ах, напрасно остался, совсем даже напрасно. А там еще Ольга Ивановна отчитает такую глухую исповедь, что не поздоровится. Зато хозяин -- молодец. За всеми так и следит. Никому не дает задуматься. Барин -- так барин и есть. И барыня -- красавица писаная, только как будто маленько молода. А впрочем, ихнее барское дело. Может, так и надо.

III.

Доктор Окунев продолжал следить за дочерью и совершенно прозевал, как за столом с ней очутился этот долговязый Щепетильников. Последнее его возмутило до глубины души. Что могут наговорить про Анненьку в Сосногорске? О, город хотя и провинциальный, а злых языков сколько угодно. Чадолюбивый папаша послал дочери несколько умоляющих взглядов, так что она спросила: -- Папа, тебе опять кто-нибудь наступил на любимую мозоль? На домашнем языке Анненька называла любимою мозолью себя, и отец только покачал головой. Сегодня вообще Анненька была в каком-то возбужденном состоянии и могла выкинуть какую-нибудь штуку, что с ней случалось нередко. Потом доктор удивился, зачем его Анненька попала в эту компанию игроков и в довольно сомнительное общество этой сомнительной Веры Васильевны, которая в конце концов все-таки жена игрока. В Сосногорске ее хотя и принимали, но с неуловимым оттенком самой изысканной холодности, и только он один отпускал свою единственную дочь в этот сомнительный дом. Впрочем, в Сосногорске он считал себя единственным "натуралистом" и, в качестве такового, не находил нужным подчиняться укоренившимся предразсудкам. Что такое жена игрока? Кто знает, на какия средства живет Войвод, и кому какое до этого дело? Одним словом, провинциальныя сплетни, тем более, что Вера Васильевна такая красавица, что дамы не могут ей этого простить, а сам Войвод подавляет своим природным джентльменством. Но эти уравновешивающия соображения летели в голове доктора кувырком, когда он вспоминал, что у Анненьки нет матери, и что единственным ответственным лицом за все ея будущее является он один. За столом, по мере того, как пустели бутылки, беседа делалась все оживленнее. Галстунин и Матов подливали друг другу и хлопали рюмку за рюмкой с особенным шиком. У Матова лицо уже покраснело, а глаза покрылись влагой. Он чувствовал, что Вера Васильевна наблюдает за ним и считает рюмки, что его забавляло и тянуло выпить еще лишнюю рюмку. Галстунин начинал советь и глупо улыбался, стараясь делать вид, что слушает, как Бережецкий разсказывает хозяину подробности дела о подложных векселях. Он обладал секретом разсказывать необыкновенно скучно. -- Господа, кто же из нас в жизни не делал подлогов?-- вступился Матов, отодвигая остатки какой-то рыбы. -- Как на это смотреть, конечно...-- сухо отозвался Бережецкий, принимая это замечание на свой счет: ведь решительно все, что делалось на свете, так или иначе относилось именно к нему, Бережецкому, тем более, что и сам грешный мир существовал тоже только для него, для Бережецкаго. -- Закон преследует только формальную правду,-- спокойно продолжал Матов, откидывая свои кудри.-- Да... Вернее; бумажную правду, как в данном случае. А я говорю о подлоге по существу... Например, барышня улыбается -- это самый утонченный подлог, я делаю умное лицо -- тоже, Артемий Асафыч выдает себя добрым человеком -- тоже. -- Увольте вы меня, Николай Сергеич...-- взмолился Гущин.-- И что я вам дался? -- И меня тоже...-- отозвалась Анненька. -- Мы делаем подлог самым актом своего рождения,-- продолжал невозмутимо Матов.-- Каждый наш день -- целый ряд мелких подлогов, и поэтому каждый человек умирает злостным банкротом. -- Ну, это уж область философии,-- заметил Бережецкий. -- Нет, будем говорить серьезно, Игнатий Борисович. Я, например, стою за святую инквизицию. Это, по крайней мере, логично... Ты мне душу свою подавай, а не бумажную правду. -- Абсурд... У вас, Николай Сергееич, страсть к абсурдам. Мы говорим о самой простой вещи, как подлог векселей, сделанный купцом Пар?еновым, кстати, вы же его и защищали. -- Маленьких и простых вещей не существует, Игнатий Борисович, а если признать их таковыми, то мы должны признать, с одной стороны, какую-то особенную, маленькую и простую логику, а с другой, считаться с тем фактом, что эта физическая мелюзга отличается подавляющим множеством, самой упорной живучестью, необыкновенной способностью к размножению и самой трогательной приспособляемостью к какой угодно среде. Перевес в конце концов и очутится именно на стороне этих мелочей и простых фактов, а потому я и защищал купца Пар?енова, который тоже имел несколько логик, до парадной и показной логики включительно. Гущин даже закрыл глаза от умиления. Боже, как умел говорить Матов -- так и сыплет, так и сыплет. Хоть кого может оконфузить. Щепетильников слушал с завистью, напрасно стараясь запомнить некоторые обороты и козыряющую адвокатскую логику. Вера Васильевна сидела, опустив глаза. Она любила самый тембр грудного голоса Матова. Именно так должен говорить настоящий мужчина. Ораторский талант Матова гипнотизировал ее, как чарующая музыка. Ей казалось, что все другие даже не могут понять и оценить его во всей полноте, а только она одна. Это чувство, по особой, женской логике, вызывало в ней нарастающую ненависть к Бережецкому, про котораго Матов сострил, что он и родился с накрахмаленной душонкой. Именно не душа, а душонка, и именно накрахмаленная... К концу обеда как-то все начали спорить, и потребовалось дипломатическое вмешателество хозяйки, чтобы эта застольная горячность убеждений не перешла известных границ. Когда дело дошло до кофе и ликеров, Вера Васильевна заметила, подавая Матову чашку: -- Надеюсь, вы не будете портить моего кофе? -- Значит, окончание всем ликерным делам. -- Как знаете, но мне жаль своего кофе... -- Пусть будет по-вашему!.. -- Вот паинька, Ник,-- заметила Анненька, у которой начинала разбаливаться голова от застольнаго шума. Вера Васильевна взглянула на нее как-то особенно пристально, наклонилась и шепнула: -- Annette, вы не обидитесь? Вы слишком фамильярно называете Николая Сергеевича. -- Да ведь его все так зовут? Он у нас общий любимец публики и составляет некоторым образом общественную собственность... -- И все-таки не нужно, моя хорошая... Анненька посмотрела на Веру Васильевну и как-то по-детски просто ответила: -- Хорошо, я не буду... Войвод обратил уже внимание, что жена волнуется, но не мог понять причины. В то же время он не забывал подливать ликера все более и более хмелевшему Галстунину, но делал это так, чтобы не замечал Бережецкий. Сам он мог пить сколько угодно, несмотря на то, что был гораздо старше всех присутствовавших. Наконец обед кончился. Мужчины закурили сигары, а дамы перешли в гостиную. За ними поплелся и Гущин, у котораго порядочно шумело в голове. Он ухмылялся и встряхивал головой, как взнузданная лошадь. -- Слышали-с, Вера Васильевна,-- обратился он к хозяйке,-- как Николай-то Сергеич козой обделывал господина прокурора? Так и режет-с, как ножом... Даст же Господь столько ума одному человеку, и при этом словесность-с. Даже игуменья удивилась, когда Николай Сергеич приехал к ней по одному делу. "Златоуст сладкогласый", говорит. Господин Бережецкий, конечно, умен, нечего сказать, и, конечно, весьма сосредоточенно себя держит, а только Николай Сергеич много попревосходнее себя оказывают. Эта трогательная похвала разсмешила Веру Васильевну. Она посмотрела теперь на стараго ростовщика совсем другими глазами, чем раньше, и это придало ему смелости. -- Матов нравится вам?-- спросила она. -- Мне-с? Ах, Вера Васильевна!.. Это такой человек, такой человек, что другого такого и не сыскать. Ума палата, форд, вообще, развязка вполне... Этаким людям и на свете жить, а не то что другим протчим обормотам, с позволения сказать-с. Анненька хохотала над этими обяснениями до слез, как сумасшедшая, так что Вера Васильевна даже посмотрела на нее строгими глазами. Но Гущин разошелся. -- Да вы садитесь, Артемий Асафыч,-- предлагала хозяйка. -- Это вы правильно, сударыня, потому как в ногах правды нет. Старик подошел к хозяйке немного колеблющейся походкой, неожиданно потрепал ее по плечу и проговорил: -- Вот что, сударыня: нравитесь вы мне... Ей-Богу!.. Прямой я человек, уж извините на простоте. -- Благодарю. -- Артемий Асафыч, так нельзя с дамами обращаться,-- вступилась Анненька.-- Сейчас подошел и лапу на плечо. -- Да ведь я по сущей простоте, барышня... Уж не взыщите на старике. У нас все попросту, а простой-то человек может пригодиться. Вы только мне мигните, Вера Васильевна: "Артемий Асафыч, подавай мне птичьяго молока!", а я уж его несу. Хе-хе!.. В этот момент к Гущину подошел Марк и шепнул: -- Вас Николай Сергеич спрашивают... Они в кабинете. -- Вот тебе и фунт... Эх, надо было давеча уйти! Марк, а ты скажи, что я ушел домой. -- Никак невозможно-с. Они вас сейчас видели, то-есть Николай Сергеич, и велели позвать в кабинет-с... -- Ох, снял ты с меня голову, Марк!

IV.

Но в кабинете Матова не было. Горничная Дуня возстановляла порядок, нарушенный игроками. Гущин посмотрел на нее, достал из кармана жилета двугривенный и проговорил: -- Цып... Цып... Цып... -- Что вам угодно?-- с деланой суровостью ответила Дуня. -- Понимаешь, я -- гость. И ты, значит, должна во всем мне подражать... Цып-цып! Да ну же, а то ведь я сам подойду... -- Я уж не знаю, право... Какой вы смешной и на гостя совсем не походите... Покорно благодарю. -- То-то, недотрога-царевна. Добрый я человек... Он хотел поймать ее за подбородок, но девушка ловко уклонилась. -- Нет, уж извините... Пожалуйста, без комплиментов. И всего-то двугривенный дали... -- Ах, какая ты... Двугривенный -- пустяки, а главное дело -- добрый я человек. Понимаешь? А у добраго человека всегда и другой двугривенный найдется... Вот тебе на орешки, на, получай. Подавая деньги, он сделал рукой такое движение, как будто хотел обнять, но она с кокетством отступила в угол. -- Ах, вы, безстыдники... А еще гостем назвались... Ах!.. В дверях стоял Матов и улыбался. Дуня шмыгнула мимо него, как ящерица. -- Отлично... прекрасно...-- заговорил Матов, покачивая головой.-- Отличный пример подаешь. А знаешь, что по закону полагается за соблазнительное поведение? -- Что же закон? Закон, Николай Сергеич, как палка,-- о двух концах. А ежели она сама бросилась на меня? Ну, и пошутил с девушкой стариковским делом... -- Хорошо, хорошо. Не будем о пустяках разговаривать. Давай деньги... -- Николай Сергеич, голубчик, да в уме ли вы? Из дому близко тысячу рублей унесли... Как я к Ольге-то Ивановне на глаза покажусь? Она и то на меня зверем смотрит. Сюда даже хотела ехать... Насилу ее уговорил. Вот она какая, Ольга-то Ивановна. Прямо сказать, огненный характер имеют. "Я, говорит, все глаза выцарапаю этой дворянке оголтелой..." -- А ты не повторяй чужих глупостей, ибо для каждаго достаточно своей собственной. Ну, деньги... Сейчас едем к Бережецкому, и я буду отыгрываться. Гущин вынул из бокового кармана засаленный бумажник и начал отсчитывать деньги, -- Эх, Николай Сергеич, Николай Сергеич... двести... триста... золотая ведь у вас голова... Ровно четыре сотни. -- Э, нет, подавай все. -- Николай Сергеич... -- Понимаешь: нужно отыграться. У меня своих восемьсот осталось, да ты дашь семьсот,-- ровно полторы тысячи и будет. Это дух возвышает, понимаешь, когда чувствуешь, что в кармане не восемьсот, а полторы тысячи. Гущип отсчитал еще три сотни, с молчаливым отчаянием, и, подавая, даже отвернулся. -- Давно бы так, а то любишь кислыя слова разговаривать,-- заметил Матов, засовывая деньги в карман, не считая. -- А документик, Николай Сергеич? -- Жирно будет. Получишь потом. За нами и не это не пропадало. Когда Матов вернулся в гостиную, Анненька, со свойственной ей наивностью, спросила: -- Ник... Виновата: Николай Сергеич, вы, наверно, занимали опять деньги у добренькаго старичка? -- Да, как всегда. Вы угадали, барышня. -- И много? Матов грузно опустился на кресло, посмотрел сбоку на молчавшую Веру Васильевну и лениво ответил: -- Угадайте еще раз: столько, полстолько и четверть столько, да ваша новая шляпка в придачу. -- Не остроумно. Вера Васильевна продолжала смотреть в сторону, прислушиваясь к доносившемуся из столовой шуму голосов. Боже мой, как все это ей надоело, вот такие пьяные обеды... Люди превращались в каких-то животных, как сейчас Матов. Видимо, он успел еще "пройтись по коньякам" и теперь сидел совсем красный, потный и вообще такой отвратительный. Она боялась заговорить с ним и надеялась только на Анненьку, в присутствии которой Матов не посмеет быть развязным, как позволяют себе пьяные мужчины. А он точно чувствовал ход этих тайных мыслей и заговорил, растягивая слова: -- Вера Васильевна, бывают такие сны, когда видишь себя и молодым, и красивым, и... и счастливым. Хорошие сны, которые проходят вместе с молодостью. -- Да, вам, кажется, не мешало бы выспаться: три дня и три ночи трудились за картами,-- сухо ответила Вера Васильевна, оглядываясь на ничего не понимавшую Анненьку. -- Что такое сон?-- продолжал Матов, не обращая внимания на сухость тона хозяйки.-- Поэт сказал, что сон -- хладное изображение смерти. Да, так я видел сон, Вера Васильевна, и видел во сне вас, какой вы были тогда, то-есть девушкой. Я что-то хотел вам сказать, очень много сказать, а вы все убегали от меня... А вот сейчас я смотрю на вас и никак не могу привыкнуть к мысли, что вы madame Войвод. -- Ах, полноте, пожалуйста, ребячиться... Надеюсь, вы не удивляетесь, что вы муж своей жены? Все это в порядке вещей... Мы тогда были большими детьми -- и только. -- Дорого бы я дал, чтобы вернуться к этому детству. Он посмотрел на Анненьку и прибавил другим тоном: -- Барышня, вы шли бы к своему папа... -- Вот это мило!-- обиделась Анненька.-- А если я не желаю? Наконец, это просто невежество... -- Да и я вас, Annette, не отпущу,-- заявила Вера Васильевна.-- Тем более, что в наших воспоминаниях найдется кое-что поучительное и для вас. -- Ужасно интересно, ужасно!-- болтала обрадованная Анненька.-- Встреча двух влюбленных после долгой разлуки... Ведь Ник был влюблен в вас, Вера Васильевна? Господа, я не буду вам мешать... Вот сяду сюда на диван, в уголок, и даже возьму книжку в руки, как делают благовоспитанныя барышни в детских книжках с картинками... Вот так... Она уселась на диван и закрыла лицо раскрытой книгой. -- Милостивые государи и милостивыя государыни! Меня нет... я умерла...-- говорила Анненька глухим голосом тени отца Гамлета. Вера Васильевна обняла расшалившуюся девушку и горячо ее поцеловала. Матов точно ничего не замечал, погрузившись в свои воспоминания, а когда наступила пауза, он очнулся и проговорил: -- Вера Васильевна, неужели и молодость прошла, и ничего больше не вернется... Ничего?!.. -- Как вам сказать, Николай Сергеич,-- заговорила Вера Васильевна уже смягченным тоном.-- Каждый в этом случае думает по-своему... А кстати, вы не забыли, как мы тогда разстались? Не прояви вы тогда чисто-мужской энергии, страшно даже подумать, что могло бы быть... -- Будемте, Вера Васильевна, называть вещи их настоящими именами. Тогда я просто бежал, и бежал очень некрасиво. Вера Васильевна засмеялась, а изнывавшая от любопытства Анненька шепнула ей на ухо: -- Ужасно интересно!.. Он бежал -- это, по крайней мере, начало романа. -- Герои романов убегают из последних глав, а не из первых,-- пошутила Вера Васильевна. -- Господа, пожалуйста, продолжайте!-- умоляла Анненька.-- Меня нет, я похоронена... -- Да, я бежал...-- повторял Матов, точно заколачивал гвоздь. -- Это было с вашей стороны актом благоразумия,-- обяснила Вера Васильевна.-- Вы только подумайте, что могло бы быть. У вас, кроме головы на плечах, ничего не было... Я была девушкой из разоренной дворянской семьи и могла бы испортить вам всю жизнь в роли вашей жены. Вы меня проклинали бы, а теперь у вас есть все -- прекрасное общественное положение, популярность и наконец общая любовь. -- Вы смеетесь надо мной, Вера Васильевна? Так знайте же, что мне все это давно надоело и опротивело. Я завидую бедным людям, которые не знают, чем будут сыты завтра. Есть вещи и положения, которыя не меряются успехом, а тем более деньгами. Я понимаю, что вы шутите и зло шутите... -- Я? Меньше всего... Теперь вы видите совершенно другую женщину, и, надеюсь, мы будем друзьями,-- сказала она, протягивая руку.-- Прошлое миновало, следовательно нужно жить настоящим, ловить момент... -- О, да... Тысячу раз да!..--горячо подхватил Матов. Анненька горячо протестовала против такого конца сцены. -- Господа, это невозможно... Вера Васильевна, вы должны мстить. Ведь он ухаживал за вами, а потом бежал,-- каждая женщина должна мстить. -- Я и буду мстить,-- ответила Вера Васильевна. -- Побежденному врагу не мстят,-- засмеялся Матов, проводя рукой по своим волосам.

V.

Не спавшие всю ночь гости, подкрепившись за обедом, почти дремали за столом, а Галстунин даже откровенно клевал носом. Хозяин тоже подумывал о том, что недурно было бы выспаться. Он зевал в руку и ждал, когда поднимется Бережецкий,-- он всегда торопился куда-нибудь. Вертевшийся около стола доктор начинал раздражать его. И что человек толчется, подумаешь? А доктор в это время подсел к Бережецкому и разсказывал удивительный случай из своей практики. -- Представьте, простой брюшной тифик... да... И вдруг оказывается, что это даже не тифик... В разговоре по своей медицинской части доктор любил употреблять уменьшительныя словечки: тифик, лихорадочка, чахоточка, компрессик, горчичничек,-- его на этом основании местные остряки называли доктором Лихорадочкой. Заметив, что Щепетильников пробирается в гостиную, доктор ринудя за ним. Щепетильников, действительно, подошел прямо к Анненьке, сел рядом так близко, что Анненька отодвинулась, и, пренахально вытянув свои длинныя ноги, принялся разсказывать какой-то анекдот. Известно, какие анекдоты разсказываются помощниками присяжных поверенных наивным провинциальным барышням, и доктор с решительным видом проговорил: -- Павел Антоныч, вас зовут в столовую... Щепетильников даже не спросил, кто зовет, и покорно отправился по докторскому адресу. Когда его длинная фигура скрылась в дверях, между доктором и дочерью разыгралась преуморительная сцена. -- Вера Васильевна, голубчик, что же это такое?-- обратилась возмущенная Анненька к хозяйке.-- Вы видели, что сейчас устроил мой милый папаша? И это постоянно так... всегда и всегда... Он стережет меня, как кот крысу. Мне нельзя сказать двух слов с молодым человеком... -- Анненька...-- умоляюще взывал доктор.-- Если бы у тебя была мать, разве ты смела бы говорить подобныя вещи? Вера Васильевна, надеюсь, вы ее извините и войдете в мое положение... -- Нет, Вера Васильевна, вы войдите в мое положение!-- волновалась Анненька.-- Каждая молодая девушка должна же выйти когда-нибудь замуж, а мне, слава Богу, двадцать три годика стукнуло... Пожалуйста, папа, не перебивай! Да, каждая девушка... У меня тоже устраивалась не одна партия: молодой доктор Жуков, потом железнодорожный инженер Морозинский, потом два механика, аптекарь, сын полицеймейстера,-- папочка, ради Бога, не перебивай!-- и в самый интересный момент, когда они хотели сделать предложение, являлся милый папаша и все разстраивал. Да, да, да... Ведь я не немая, чтобы обясняться пальцами, а папа меня доведет до того, что я выйду замуж за трубочиста... -- Позвольте мне слово,-- перебил наконец дочь доктор.-- Доктор Жуков уже спился, инженер Морозинский построил где-то такой мост, что его отдали под суд, оба механика -- дрянь, аптекарь -- тоже, сын полицеймейстера -- отявленный негодяй, котораго выгнали еще из пятаго класса гимназии... Да, да, да! Если бы у тебя была мать... Матов, бывший невольным свидетелем этой сцены, заметил: -- А я был уверен до сих пор, что у Анны Евграфовны была мать... Да, очень и очень редкий случай. Анна Евграфовна, позвольте мне быть вашей свахой... -- Оставьте ее,-- остановила его Вера Васильевна:-- она такая милая... Анненька, мы устраним как-нибудь папу, когда это будет нужно. Но Анненька вдруг раскапризничалась, как капризничают избалованныя дети, и повторяла по-детски одно слово: -- Домой, домой... Я хочу домой. -- А что же, в самом деле, не сходить ли на минутку домой?-- подхватил эту счастливую мысль Матов, поднимаясь.-- По-настоящему, Вера Васильевна, вам давно следовало бы просто-напросто прогнать нас. Войвод стоял в дверях, разговаривая с Бережецким, и был рад, что Анненька подала сигнал к отступлению. Доктор в это время успел отвести Матова и шепнул ему: -- Знаете, Николай Сергеевич, эти Войводы очень подозрительные люди, то-есть собственно он. -- Именно? -- Да как же: зачем он приехал сюда к нам? Нигде не служит, живет на неизвестныя средства, вообще -- темная личность. -- Э, батенька, хватили!-- засмеялся Матов, хлопая доктора своей тяжелой рукой по плечу.-- Все мы тут темные... Один другого лучше. -- Как знаете, а только я счел долгом предупредить... -- Мы бы кого не обманули, Евграф Матвеич!.. Тоже ведь не любим, где плохо лежит. Труднее всего оказалось выжить из столовой остальных гостей, завязавших безконечный разговор о золотопромышленности. Особенно горячился Гущин, доказывавший, что нет легче дела, как искать золото. -- Насмотрелись мы достаточно на это самое дело,-- говорил он, размахивая руками, и прибавил, обращаясь к Войводу:-- вот бы вам, Иван Григорьич, в самый бы то-есть раз золотишком заняться... -- Почему же именно мне? -- А оно на новаго человека всегда лучше идет. Есть такая примета... И повадка у вас вся богатая. Ну, оно уж деньги к деньгам и тянутся. -- Рискованно, Артемий Асафыч. Как раз прогоришь... -- Рискованно? Это вот хлеб сеять, действительно, риск. Тут и засухи, и ненастье, и червь всякий тебя точит, досыта Богу намолишься, пока зернышко-то оправдается. -- А вы сами занимались золотопромышленностью? Гущин даже замахал руками, точно его спросили, не занимался ли он воровством. -- Что вы, что вы, Иван Григорьич!.. Куда же мне с суконным рылом... Не таковское это дело. Не тот фасон у нас... Мы всю жисть по пальцам считали, с этим и помрем, а тут надобна другая повадка и форд. Этот разговор опять задержал гостей, несмотря на уговоры доктора расходиться. -- Господа, дадимте хозяину отдохнуть!-- взывал он -- Право, пора домой. Сегодня вечером соберемся в клубе. -- Да вы-то о чем хлопочете, доктор? Ведь вы не играете... -- А я люблю наблюдать борьбу страстей... Интересно с психологической точки зрения. Когда гости уже готовы были расходиться, через столовую разбитой, старческой походкой пробежал Марк. В передней уже слышались голоса. -- Батюшки, никак сам Евтихий Парфеныч,-- ахнул Гущин, начиная торопливо застегивать свой длиннополый сюртук.-- Они самые и есть... Никак всю артель за собой приведи. Действительно, в гостиную уже ввалилась целая гурьба с знаменитым золотопромышленником Самгиным во главе. Это был приземистый, толстый старик, походивший на обознаго ямщика. Сыромятное, корявое лицо всегда было покрыто каким-то жирным налетом, а козлиная, седевшая бородка точно была подбита молью. Он и одевался по-ямщичьи -- в поддевку, русскую рубашку-косоворотку и сапоги бутылкой. Несмотря на такой костюм, Евтихий Парфеныч везде был дорогим гостем, и все за ним ухаживали, как за кладом. Он держал себя с грубоватой откровенностью, сорил деньгами направо и налево и время от времени выкидывал разныя мудреныя штуки. За ним неотступно следовал высокий чахоточный мрачный субект, бывшая знаменитость,-- сибирский исправник Чагин, известный сейчас под кличкой "третьяго пункта", потому что был уволен со службы по третьему пункту. -- Здравствуй, отец,-- здоровался Самгин с хозяином,-- он всем говорил "ты".-- А у тебя тут целая обедня и со всенощным бдением. -- Да, немножко засиделись, Евтихий Парфеныч. -- Так, так... Что же, доброе дело, когда перекладывают деньги из кармана в карман. Даже весьма занятно... А какого я тебе человека привел: отдай все -- и мало. Рекомендую: Бармин, Максим Максимыч. Тоже из наших золотопромышленников, т.-е. любит из чужих карманов перекладывать чужое золото в свой. По части карт, можно сказать, собаку сел вместе с шерстью. -- Уж вы и скажете, Евтихий Парфеныч,-- вежливо обижался, картавя по-барски, неопределенных лет изысканно одетый господин.-- Очень рад познакомиться... Много слышал... Бармин, вероятно, в молодости был очень красив и сохранил привычку молодиться. Он был из простых мужиков, попал мальчиком в лавку и отполировался за прилавком.

VI.

Еще из передней донесся знакомый всем неудержимый хохот, а потом уже появился низенький, толстенький, розовый, беззубый и лысый, как бильярдный шар, старичок. Это был последний отпрыск гремевших когда-то на всю Сибирь богачей Рудометовых, наживших десятки миллионов на первых таежных золотых промыслах. Миллионеры-родоначальники давно умерли, а их наследник, Нил Васильич, проживал остатки. Как все богачи-сибиряки, а особенно наследники этих богачей, последний из Рудометовых отличался большими странностями,-- не носил шубы, избегал женщин, жил в своем громадном доме отшельником и постоянно хохотал. -- А вот и я... да, я... х-хе,-- заявлял он, появляясь в гостиной.-- Куда другие, туда и я... Х-хе... Незваный гость, говорят, хуже татарина. -- Милости просим, я очень рад, Нил Васильич,-- с особенной ласковостью говорил Войвод, осторожно поддерживая гостя под локоть, точно он был наполнен какой-то драгоценной жидкостью, готовой пролиться каждый момент.-- Давненько мы не видались... -- Вот, вот, именно... Х-хе! С дамами он раскланялся издали и постарался улизнуть в столовую, откуда доносились голоса. Самгин разговаривал с хозяйкой и даже хлопнул ее по коленке своей затекшей рукой, точно с обрубленными, короткими пальцами. -- Матушка, Вера Васильевна, уважьте насчет кваску,-- умолял он хриплым баском.-- Вот как изморился... Легко сказать, третью неделю с образованными господами канитель развожу. Когда горничная Дуня подала стакан квасу, Самгин выпил его залпом и бросил на поднос десятирублевую ассигнацию. Вера Васильевна вся вспыхнула и довольно строго заметила: -- Так нельзя, Евтихий Парфеныч. Вы портите прислугу. -- Я сам весь испорченный, голубушка. Места живого нет. Марк вытянулся у дверей и не спускал глаз с Самгина. Вот это так человек -- озолотит. Не то, что другие прочие, как Бережецкий, из которых двугривеннаго не выколотишь. Когда Самгин отошел от дам и направился в столовую развалистой, тяжелой походкой, Марк бросился к нему с такой поспешностью, что чуть не сбил его с ног от усердия. -- Да ты белены обелся, деревянный чорт!-- обругал его Самгин. -- Не прикажете ли кваску, Евтихий Парфеныч? К дамам подошол Бармин и начал какой-то салонный разговор, но Анненька его перебила: -- Вы опять будете играть, Максим Максимыч? -- Я нынче совсем не играю...-- сухо ответил Бармин, закручивая шильцем усы.-- Давно бросил... -- Знаю я вас... Вера Васильевна отнеслась к этому гостю довольно сухо и неприветливо. -- Мне кажется, что я где-то вас встречал,-- говорил он, в упор глядя ей в лицо. -- Очень может быть. Анненька, вы займите мосье Бармина, а мне нужно распорядиться по хозяйству. Бармин проводил улыбавшимися глазами сердитую хозяйку и, как ни в чем не бывало, проговорил: -- Анна Евграфовна, вас папа ищет. -- А вас жена дома ждет,-- отрезала Анненька. Бармин был женат на богатой старухе, и это было его больным местом. Он круто повернулся на каблуках и уже на ходу ответил грубиянке: -- Я вам это припомню, сударыня... -- Ах, страшно! Сейчас упаду в обморок... Появление новых гостей вызвало продолжение обеда на сибирский манер, т.-е. подавали разныя импровизированныя блюда, закуски, чай, кофе; Бережецкий уехал, сославшись на какое-то распорядительное заседание в своем суде. А новые гости, по всем признакам, засели плотно. Проигравшийся давеча в кабинете Галстунин метал банк на обеденном столе, что придавало игре вид случайной послеобеденной забавы. Первым понтером оказался хохотавший Рудометов, сначала ставивший по двугривенному, а потом спрятавший под салфетку сторублевую ассигнацию. -- Бита!..-- радостно крикнул Щепетильников, следивший за игрой с замирающим сердцем. "Последний из Рудометовых" в мире карточных игроков служил своего рода запасным фондом, к которому обращались все проигравшиеся, чтобы поправиться и "переменить руку". Старик всегда проигрывал никак уверяли картежные статистики, таким образом прохохотал тысяч триста. Он играл так, совершенно зря, чтобы не портить компании. -- Ну, пошла пильня в ход,-- хрипел Самгин, махнув рукой на игроков. Войвод делал вид, что не обращает внимания на игроков, и, в качестве любезнаго хозяина, занимал новаго знакомаго, т.-е. Бармина. Разговор шел вполголоса и для посторонняго человека мог показаться странным. -- Ну-с, как дела?-- спрашивал Войвод, улыбаясь. -- Получил вчера телеграмму... Лихонин выехал из Томска... -- Это верно? -- Как в аптеке... -- Отлично... Мы должны продолжать комедию новых знакомых. Да... Кстати, будь осторожен с Верочкой... Ты ее давеча чем-то разсердил. Знаешь, с женщинами необходима осторожность. Ах, если бы Лихонин приехал... Нужно соорудить обстановочку. -- Распопов выехал в Тобольск, чтобы случайно встретиться с ним на пароходе... А здесь нам поможет Бухвостов, помните,-- кабацкий миллионер? -- Гм... да... Распопов...-- думал вслух Бойвод.-- Как бы он не зарвался с своим характером. -- Ничего... Он у нас сейчас в руках. У него нет ни гроша, и я выдал ему под будущий выигрыш некоторую сумму. Заметив подходившаго осторожно доктора, они заговорили о каких-то пустяках, как говорят в первый раз встретившиеся люда. Потом Бойвод подсел к Самгину и начал разсказывать какой-то смешной анекдот,--

это была его специальность, и в ней он не знал соперников. Матов давно поджидал Веру Васильевну, но она долго не показывалась. Он перешел из гостиной в маленький будуар, присел на диванчик и задумался. На столике лежала желтенькая книжечка какого-то французскаго романа. Очевидно, Вера Васильевна отдыхала в этом уютном уголке. Да, о чем она думала, вот сидя здесь?.. А как она бывает хороша, когда задумается и чуть-чуть сдвинет брови. "Где у меня были глаза?-- думал он с тоской.-- Просмотрел такую женщину... Дурак, дурак и еще раз дурак!.." Он даже как-то испугался, когда поднял голову и увидел, что Вера Васильевна стоит в дверях и наблюдает его. -- Вера Васильевна... -- Я, кажется, помешала вам отдыхать? -- Нет, ради Бога, не уходите... Присядьте на минутку, мне так много нужно сказать вам... -- Да? А я кстати очень устала. Она села на диван, откинувшись на спинку. Он стоял перед нею, не зная, с чего начать. -- Продолжайте, Николай Сергеич. Я слушаю. Он провел рукою по волосам, присел на кресло и заговорил сдавленным голосом, подбирая слова. -- Мне давно хочется поговорить с вами по душе, а вы точно избегаете меня... да... Вам, вероятно, знакомо, Вера Васильевна, это странное состояние, когда мысленно следишь за человеком, за каждым его шагом, и уже в воображении продолжаешь редкия встречи, непочатые разговоры, недоконченныя общия мысли. Вас это преследует, это наполняет вас, мучить, радует и опять мучит. С любимой женщиной входит и уходит счастье... -- Мне только остается позавидовать вашей жене, Николай Сергеич. -- Зачем вы так отвечаете? Ведь вы отлично понимаете, что я говорю о вас... Да, о вас. Когда я остаюсь один в своей рабочей комнате, ваша тень ее наполняет, когда я работаю -- вы стоите около меня, я тысячи раз повторяю про себя каждое ваше слово. -- Как жаль, что вам приходится иметь дело с тенями! Ваш идеал, к сожалению, неумолимо прикован вот здесь. Цветы вашего красноречия падают на холодный камень, и вы напрасно только тратите время. -- Опять не то... Это не вы говорите, это говорят другой человек. О, как отлично я вас знаю и понимаю малейшее ваше движение... Да и я совсем не тот, каким вы меня представляете, и этот другой теперь перед вами. Она с больной улыбкой посмотрела на него и, покачивая годовою, проговорила: -- Ник, Ник... Он бросился к ней, схватил руку и покрыл поцелуями. Она оставалась равнодушна и не старалась освободить руку. -- Верочка... -- Тс!.. Тише... Верочки больше нет, Верочка умерла. Да, давно и мучительно умерла. Зачем же вызывать агонию? Вы не пощадили даже слова, которое когда-то дала вам сама любовь, и вас теперь величает Ником каждый пьяный забулдыга. Поймите,-- это мое имя, я так называла вас когда-то... Есть известное уважение даже к могильным плитам, а ведь это живое слово. Матов сидел, опустив голову., -- Я не обманываю себя,-- продолжала Вера Васильевна, волнуясь все сильнее.-- Я вошла в свою роль... жены игрока... Эту тайну вы, конечно, знаете, или, по меньшей мере, догадываетесь о ней. А есть вещи, о существовании которых вы не догадываетесь... Она сама подвинулась к нему и заговорила совсем тихо: -- Да, есть... Я вас любила и... и люблю сейчас... Ни одного движения, а то я уйду. Да, я вас люблю, но я говорю о другом человеке... тот Ник всегда со мной, как создание моего воображения. -- Казните до конца... -- Если бы вы понимали меня, то не сидели бы здесь. -- Я ухожу... Он поднялся, но она заставила его сесть -- Еще одно слово... Для других обманутых женщин остается призрак утешения в том чувстве ненависти, которое питают к счастливым соперницам, а у меня даже этого нет. Моя соперница -- ея величество публика... Она вырвала вас и унесла на другой берег. Вы взяли от жизни все и теперь, как пресытившийся человек, захотели невозможнаго: вернуть старое. Наступила неловкая пауза. Он не двигался. Она точно проснулась и проговорила: -- Что же вы сидите здесь? Зачем? В следующий момент она обняла его, притянула его голову к себе и шептала в каком-то полусне: -- Вот эту голову я любила... Да, и волосы и глаза... Я не подозревала, что этими глазами на меня смотрит несчастье. Она быстро поцеловала его в лоб и исчезла, как тень. Он сделал несколько шагов к двери, остановился и, схватившись за голову, проговорил: -- Это какая-то бешеная комедия... Милая, милая, милая!.. Он вышел из будуара, пошатываясь. Его уже разыскивал доктор. -- Куда это вы пропали, Ник? Матов взял доктора за пуговицу сюртука и проговорил: -- Милый доктор, вы знаете, как я вас люблю, а поэтому не называйте меня Ником... -- Вы считаете это амикошонством? -- Нет... Так, фантазия... -- Хорошо, хорошо... А знаете последнюю новость: Войвод сейчас купил у Самгина прииск и выдал задаток. Да, без всяких документов, прямо на честное слово. -- Да?-- удивлялся Матов, ничего не понимая. -- Знаете, я даже начинаю переменять о нем свое мнение. Значит, у него есть деньги, если он может их бросать, а если есть деньги, то человек легко может прожить и без обмана... Не правда ли? -- Да, да... А где Анненька, доктор? -- Ах, Боже мой, в самом деле, где она? И чудак полетел в столовую, где Анненька сидела за самоварчиком и помогала хозяйке разливать чай. Когда вошел Матов, девушка посмотрела испытующе на него и шепнула побледневшей Вере Васильевне: -- Вы, кажется, забыли, что должны мстить? -- Нет, я уже начала...

VII.

Гости, по провинциальному обычаю, засиделись долго, чем особенно возмущался Марк. -- Легко сказать, вторую дюжину шампанскаго обихаживают,-- жаловался старик Гущину.-- Как квас, так и хлещут. Конечно, наш барин великатный, ему и теленка приведи, так он, ежели для компании, и теленка шампанским накатит, пока в коже места хватит. Другому бы гостю в пору бы и не пить... Ей-Богу! Другой и скусу в нем не понимает, а так сосет, зря... -- Это ты на мой счет?-- догадался Гущин.-- А ежели Иван Григорьич сам подливает? Давеча пристал ко мне, как с ножом к горлу. -- А вы бы приняли стаканчик, пригубили да в сторонку его и отставили,-- он бы и полон был. Ведь по шести рубликов бутылочка, а у вас, Артемий Асафыч, с непривычки от него будет только одна кислая отрыжка и больше ничего... По себе знаю, когда приходится после господ допивать бутылки. -- Ничего ты не понимаешь!-- озлился Гущин.-- Мне ваше-то шампанское вот где сидит.... Он указал на затылок и даже прищелкнул языком. -- Может, я за каждый стаканчик по сотельному билету заплатил... да... А ты: отрыжка. Вот это так отрыжка вышла... -- А послушали бы меня давеча, ушли в куфню,-- оно бы и вышло наоборот. -- А ежели я добрый человек? Карахтер такой проклятый... Никак не могу отказать: не, вырезай из спины ремень. Войвод продолжал разыгрывать роль гостеприимнаго хозяина и не прикоснулся к картам. Матов поставил три раза на одну карту и, против обыкновения, выиграл. -- Скверная примета,-- пошутила Анненька. -- А я не буду играть,-- вот и будет хорошо. Хохотавший все время Рудометов успел проиграть Галстунину рублей двести, и Войвод поморщился. Он не выносил, чтобы в его доме кто-нибудь проигрывал большия суммы. Гости разошлись вдруг, потому что Самгин заснул, сидя за столом. Войвод осторожно его разбудил. -- А?.. Что?-- бормотал старик спросонья.-- Давай счет... Сколько с меня следует? Самгин так привык платить за всех, что вообразил себя где-то в трактире, а хозяина принял за услужающаго. -- Ах, волк те заешь!-- бормотал он, почесывая затылок.-- Надо домой, братцы... Провожавший его Чагин просидел молча все время и все время только пил, точно вливал рюмку за рюмкой водку, коньяк и ликеры в какое-то подполье. Спирт уже не действовал на него, и он оставался таким же бледным, как и пришел. Все разом поднялись и гурьбой повалили в переднюю. Остались только доктор с Анненькой. Доктор боялся, что Щепетильников будет провожать, и хотел выиграть время. Вера Васильевна выглядела такой усталой и с трудом поддерживала разговор. -- Скоро Матов устроит нам фестиваль,-- разсказывал доктор,-- так вы, Вера Васильевна, непременно должны быть. -- Папа, какой ты странный,-- перебила его Анненька.-- Приглашаешь гостей в чужой дом... -- Да ведь мы живем здесь, Вера Васильевна, одной семьей,-- обяснял доктор.-- Случается и так, что прямо завернешь вечером куда-нибудь на огонек. Увидишь в окнах огонь, значит, хозяева дома, ну, и завернешь. -- Я давно собираюсь сделать Ольге Ивановне визит,-- успокоила его Вера Васильевна. Когда гости ушли, Войвод отправился к себе с кабинет и позвонил. На звонок явился Марк. -- Чего изволите, Иван Григорьич?-- несколько заплетавшимся языком спрашивал старик, напрасно стараясь сохранить равновесие. -- Сначала я изволю переодеться, а потом... Ты зачем взял давеча деныи у Гущина? -- Я-с... ей-Богу-с, Иван Григорьич... -- Ну, так заметь это: я не люблю... Марк, помогая барину раздеваться, все встряхивал головой. -- Оставь меня и убирайся!-- строго заметил барин -- От тебя водкой на три версты разит. Накинув халат из бухарскаго шелка, Войвод присел к письменному столу, чтобы подвести дневной итог. Это было его неизменной привычкой. Он развернул бумажник, положил записную книжку рядом и в уме принялся делать какия-то хозяйственныя вычисления. -- Бармину выдано триста рублей да проиграно восемьдесят... сорок... сто двадцать три рубля... гм... Эти расчеты были прерваны появившейся в дверях Верой Васильевной. Она тоже успела переодеться в утренний серый капот, отделанный синим шелком. -- Я тебе не мешаю, папа? -- О, нет, моя дорогая... Я сейчас... Вера Васильевна уютно поместилась в глубоком кресле и терпеливо задала, когда муж кончит свои итоги. -- Папа, у меня к тебе есть просьба. -- Просьба?-- машинально повторил Войвод, пряча бумажник и книжку в письменный стол.-- Я к твоим услугам, крошка. Он подошел к ней, обнял, поцеловал в лоб и проговорил: -- Какой у нас сегодня усталый вид... Ты могла бы уйти спать раньше, если бы не эта дурочка Анненька. Знаешь, она мне начинает даже нравиться... в ней есть что-то такое -- непосредственное, нетронутое. -- Папа, я тебя никогда ни о чем не просила,-- перебила его Вера Васильевна, не слушая. -- Ну, в чем же дело? Ты уж очень торжественно начинаешь. Вперед могу сказать: все будет исполнено. -- Вот и отлично,-- обрадовалась она.-- Какой ты милый... Знаешь, что? Уедем отсюда... -- Непременно уедем,-- согласился Войвод, никогда не споривший с женой.-- Да, да... -- Папа, миленький... Завтра же уезжаем? Да? Она бросилась к нему на шею и принялась целовать. Он гладил ея волоса, любуясь порывом. -- Знаешь, крошка, я начинаю догадываться, в чем дело...-- ласково проговорил он, разнимая охватившия его шею теплыя руки.-- Кстати, я позабыл тебе показать один документ, который, кажется, относится именно к этому делу. Он достал из стола бумажник, порылся в бумагах и подал жене небрежно смятое письмо. Она обратила прежде всего внимание на подпись, где стояло одно слово: "Друг". -- Анонимное письмо?-- неприятно изумилась она. -- Что делать: провинция. Царство сплетен... Прочти! Письмо было коротко: "Вам пишет человек, который желает искренно добра как вам, так особенно вашей жене. Она еще слишком молода и стоит на пороге... Как муж, вы должны предупредить несчастье. Матов, конечно, прекрасный адвокат и общий любимец публики, но вам следует его удалить. Пока еще ничего серьезнаго нет, по за будущее никто не может поручиться. Друг". У Веры Васильевны перед глазами пошли темные круги, когда она пробежала письмо. Это был формальный донос, значит, за ней кто-то следит, значит, у нея есть какой-то неизвестный враг... Что же это такое? За что? Она покраснела и со слезами на глазах проговорила: -- И вы верите этой... этой гадости? -- Ах, какая ты глупая, Верочка! Я даже забыл о письме, если бы ты не заговорила об отезде. Затем, ты совершенно напрасно так волнуешься... Я, конечно, уничтожил бы это дурацкое письмо, чтобы не тревожить тебя пустяками, но дело в том, что его писал... Ну, догадайся, кто? -- И не желаю догадываться... Завтра же уезжаем, папа! -- Представь себе, что это упражняется наш милый доктор... Я в этом убежден. А разве можно сердиться на такого чудака? По-своему, он желает нам добра -- и только. Вера Васильевна молчала, кусая губы, а потом проговорила: -- Существует поговорка, что нет дыма без огня... А если этот неизвестный "Друг" окажется правым? -- Верочка, что ты говоришь? -- В каждом деле нужно прежде всего предусматривать его дурную сторону, как ты любишь говорить. Войвод прошелся несколько раз по кабинету, стараясь подавить охватившее его волнение. Вера Васильевна следила за ним глазами и вздрогнула, когда он вдруг остановился перед ней. -- Знаешь что, моя дорогая,-- заговорил он убежденно:-- я верю тебе безусловно... да... И если бы я увидел собственными глазами, что ты мне изменяешь, я не поверил бы собственным глазам. Да это и невозможно, моя хорошая... Ведь ты знаешь, что в случае чего я сумею устранить самого себя, как бы это ни было мне больно, но только была бы счастлива ты. А там счастья не может быть, где кроется обман, поверь мне... Да, я тебя не стесняю и только прошу об одном; не ставь меня в глупое положение обманутаго мужа, а своевременно предупреди: "Папа, разойдемся..." Она опять обняла его и радостным шопотом повторяла, точно старалась уверить самоё себя: -- Милый папочка, никогда этого не будет... Одного тебя люблю, потому что ты один на свете понимаешь меня, понимаешь каждое мое движение, и я чувствую себя точно в плену... Ведь в рабстве есть своя прелесть... Я желаю быть твоей рабой!.. Она и шакала и смеялась сквозь слезы, и опять повторяла: -- А все-таки мы уедем из этого противнаго города... завтра же уедем... -- Завтра уехать неудобно, крошка,-- говорил Войвод таким тоном, каким говорят с переставшими капризничать детьми, только по инерции повторяющими какую-нибудь одну фразу.-- У меня здесь есть одно дело... -- Ах, я не хочу, не хочу знать твоих дел, то-есть карт! Ведь все думают, что ты живешь картами, и я могу подумать то же самое... -- Не следует мешаться в наши мужския дела. Впрочем, могу сказать тебе новость: я хочу попытать счастья в золотом деле и сегодня купил у Самгина прииск за четыре тысячи. Вера Васильевна отнеслась к этой покупке совершению равнодушно и только проговорила: -- Знаешь, папа, давеча этот Бармин так нахально смотрел мне прямо в лицо... Я его почему-то ненавижу до глубины души. -- Нашла на кого сердиться,-- равнодушно ответил муж, сдерживая зевоту.-- Это совершенно безцветный человек... -- Зачем же ты знаешься с такими людьми? Войвод только пожал плечами и поднял брови.

VIII.

Уездный город Сосногорск, залегший на самой границе Сибири, являлся типичным представителем нерусскаго города. Не было ни кремля, ни старинных церквей, ни исторических воспоминаний о врагах и вражских одолениях -- все новенькое, почти с иголочки. Сосногорску не было и двухсот лет, что, по городской хронологии, является почти младенчеством. С самаго начала Сосногорск сделался центром горнозаводской деятельности, а потом центром уральской золотопромышленности, и таким остался до последних дней. Сам по себе город был не велик, но он являлся центральным пунктом, к которому тянули все горные заводы, промыслы и торговля. Благодаря этому жизнь складывалась бойкая, почти на столичную руку, чем сосногорцы немало гордились. Крупные заводчики, конечно, не жили в Сосногорске, потому что не бывали и на своих заводах, предпочитая им веселую жизнь за границей и в Петербурге; но зато их управляющие, поверенные и доверенные не оставляли Сосногорска, где вили крепкия гнезда и на всякий случай обзаводились своими собственными делами. Купечество в Сосногорске носило уже сибирский характер, но имевший ничего общаго с сыромятным российским купечеством. Обилие денег, риск предприятий и масса путей для быстрой наживы клали на всех особый отпечаток. Сегодняшний бедняк завтра делался богачом. Конечно, это не была Калифорния, но и от русских городов жизнь здесь ушла далеко вперед, и сосногорские купцы превратились в промышленников и коммерсантов. Тип купца-промышленника являлся основным тоном всей жизни в Сосногорске. Прежде, в "казенное время", когда на первом плане стояло казенное горное дело, а золотопромышленность являлась привилегией казны, на первом плане стояли казенные горные инженеры, но с разрешением частной промышленности все это сделалось достоянием истории. Восторжествовал в конце концов промышленник, а с ним вместе риск во всех формах. Богатство возрастало, как дождевой гриб, и лопалось, как мыльный пузырь. Оставались нерушимыми только две-три фамилии, как Рудометовы, доживавшие нажитые дедами в сибирской тайге капиталы. Ко этих наследников давно уже обогнала хищная стая предпринимателей новейшей формации. Люди выбивались из безвестнаго ничтожества, и их пример служил путеводной звездой для аппетитов и вожделений алчных последователей. Деньги переливались, как вода, и никого это не удивляло. Вообще, в городе бился повышенный пульс. Своего расцвета жизнь Сосногорска достигла в эпоху введения реформ, особенно новаго суда. Выплыли на Божий свет все сибирския кляузы, старые счеты и всевозможныя криминальныя недоразумения. Первые адвокаты, как Матов, сделались какими-то божками и повысили еще сильнее тон бойкой промысловой жизни. Подняты были из праха забвения дела, давно покрытыя илом сибирской дореформенной судебной волокиты, и сводились счеты чуть не за сто лет. Сосногорск сделался окончательно центром и стянул к себе интересы громаднаго благодатнаго края. Летом Сосногорск пустел, как пустеют столицы, с той разницей, что из Сосногорска уезжали не на дачи и курорты, а "на промысла". Жизнь закипала только осенью, сосредоточиваясь в двух клубах -- в Дворянском и Общественном. В первом, впрочем, было сравнительно тихо. Здесь доживали свои дни бывшие горные дельцы и аристократы, как Бережецкий. А все сосредоточивалось в Общественном клубе, где шла игра во всех видах напропалую. Случались проигрыши в десятки тысяч, и это никого не удивляло. Особенно жестоко проигрывались адвокаты и Мотов по преимуществу. Он из суда, выиграв дело и получив деньги, ехал прямо в Общественный клуб. К числу особенностей Сосногорска принадлежало и то, что в нем жили люди без всяких определенных занятий, и жили совсем на широкую ногу, как Бармин. Положим, денег у них никогда не было, но их можно было встретить и на гуляньях, и на благотворительных базарах, и в театрах, и везде они держали себя джентльменами. Секрет их существования заключался в тайнах существования Общественнаго клуба, в так называемой "детской", где резались в штосс, Всегда находился какой-нибудь заезжий шалый человек, который непременно желал испытать счастья на зеленом поле и платился за это удовольствие сотнями и тысячами рублей. Картежная игра сделалась профессией, и организовалась целая шайка специалистов. Играли даже дамы, хотя и предпочитали коммерческия игры. Как всегда, клубный сезон открылся в сентябре. В нижнем этаже, играли в коммерческия игры, а во втором устраивались концерты, семейные вечера и любительские спектакли. Вера Васильевна показывалась в клубе неохотно и то для того только, чтобы проводить Анненьку, изнывавшую от жажды веселья. В танцевальной зале царила польская колония, а затем немцы: ни те ни другие в карты не играли. В общем было довольно скучно, тем более, что Вера Васильевна совсем не желала веселиться. Матов заглядывал сюда из игорных зал, отыскивал глазами Веру Васильевну и кланялся издали. Он точно боялся подойти, что забавляло Анненьку. -- Николай Сергеич, что с вами?-- приставала она.-- У вас такой вид, точно вы забыли дома носовой платок... -- Побаиваюсь вас, Анна Евграфовна... В последнее время Матов пил значительно меньше, и его лицо утратило пьяную опухлость. Собутыльники махали на него руками, как на зачумленнаго. -- Не к добру, Николай Сергеич,-- уверяли все.-- Да и трезвая добродетель как будто тебе не к лицу... Пожалуй, ты скоро затанцуешь у нас польку-трамблян. При встречах с Верой Васильевной Матов как-то терялся и не знал, о чем ему с ней говорить. Он предпочитал наблюдать ее издали и молча любовался. Она чувствовала эти наблюдающие глаза, но делала вид, что ничего не замечает. Ей было и жутко, и хорошо, и как-то обидно. Возмущалась гордость замужней женщины, ревниво оберегавшей свое имя от провинциальных сплетен. Только раз она заметила, когда Матов особенно упорно преследовал ее своими взглядами: -- Николай Сергеич, не нужно делаться смешным... Всему свое время, а в нашем возрасте некоторыя вещи именно смешны. В клубе, между прочим, Вера Васильевна познакомилась и с m-me Матовой. Это была красивая молодая дама, одевавшаяся по последней моде, но никак не могшая сбросить с себя "купеческий образ", как говорил про нее старик Гущин. Она и говорила на "о", по-сибирски, срезывая глагольныя окончания и умягчая некоторыя согласныя. -- Я совсем простой щеловек,-- говорила она Вере Васильевне, без всяких предисловий.-- Кто знать, так не осудит... Родители-то пенькам молились. Щево уж тут говорить-то. Ужо, загляните как-нибудь к нам. Не погордитесь над нашей простотой. -- Я давно собираюсь, Ольга Ивановна. В сущности, эта простая, хотя, по-своему, и хитрая русская баба понравилась Вере Васильевне. Только не следовало бы ей быть женой Матова, что она и сознавала. -- Какая уж я адвокатова жена,-- шутила она над самой собой.-- Так, баба деревенская, помелом написанная. Заочно Ольга Ивановна ненавидела оголтелую дворянку, как называла в сердцах Веру Васильевну, подозревая ее в шашнях и дворянском коварстве, а при личном знакомстве это чувство совершенно исчезло, и Ольга Ивановна как-то так просто сказала ей, покачивая головой: -- А ведь мне жаль вас, Вера Васильевна... Ей-Богу, жаль. -- За что? -- А как же... Сама такая молодая да великатная и красавица писаная, а муж старик. Уж извините на глупом слове, а только я по душам, значит, говорю... -- Ничего, ничего,-- смеялась Вра Васильевна.-- А я вот очень люблю своего стараго мужа. -- Богат, значит? -- Не знаю... -- Ну значит, обошел чем ни на есть другим. С нашей сестрой, бабой, это случается... Другой подсыплется таким мелким бесом, что и сама точно не своя. Мой-то благоверный вот так и обманул меня. И то и се, и пятое и десятое, а я, конечно, при своем собственном капитале была, и все-таки обманул. Теперь-то даже смешно и вспомнить... Глупая я была, как все девки... Войвод в клубе появлялся довольно редко и держал себя посторонним человеком, который немного удивляется, зачем люди собираются сюда и теряют время за карточными столами. Он примкнул к польской партии, брезгливо сторонившейся от местной публики. За карточным столом его видели всего раза два, и то внизу, где винтили разные учителя и судейские. Играл он хорошо, но, видимо, старался выигрывать, хотя самый большой выигрыш здесь не превышал десяти-пятнадцати рублей. Из всех клубных завсегдатаев только один Бармин знал, какая птица залетела в их Общественный клуб, и смеялся про себя. С Войводом при посторонних он раскланивался только издали и даже ворчал: -- Это еще что за незнакомец? Скоро нельзя будет в клуб ходить... Все дело сводилось на ожидание Лихонина, который засел в Томске. От Распопова было уже четыре телеграммы: "Товар отправлен по накладной", "Товар в пути", "Товар задержан в Томске", "Товар не двигается". Бармин получал эти телеграммы и передавал Войводу. -- Что же, приходится ждать,-- отвечал последний. Лихонин приехал совершенно неожиданно. Как оказалось, Распопов его прокараулил. Сибирский магнат остановился в лучшей -- Европейской гостинице, где для него специально были отделаны три самых лучших номера. Но и тут не повезло нашим знакомым. Где-то по дороге, у какого-то знакомаго сибирскаго попа, Лихонин наелся сибирскаго пирога с малосольной нельмой и заболел разстройством желудка. Бармин с отчаяния рвал на себе волосы. Нужно же было так случиться! Не подсунься этот поп, со своим пирогом, все вышло бы как по-писаному. -- Что же, подождем,-- спокойно заметил Войвод.-- Сейчас Лихонин едет в Москву, а по первопутку вернется. Мы его и накроем тогда. -- Можно бы его на дороге перехватить, если выехать вперед. Случайная встреча, дорожное знакомство и так далее. -- Э, нет... Старая штука, мой милый... Это еще при царе Горохе проделывалось, а нынче это и смешно и напыщенно. Медведя бьют, когда он выходит из берлоги, а не вдогонку. Ничего, наше не уйдет... Конечно, обидно, что все наши планы рушились от какого-нибудь разстройства желудка, но нужно уметь ждать.

IX.

Матов жил в собственном доме, который получил в приданое за женой. Он стоял на главной Московской улице и так сыто смотрел своими семью большими окнами. Дом был деревянный, штукатуренный снаружи, ко это не помешало в описи приданаго назвать его каменным. Внутри все было отделано по последним требованиям провинциальной купеческой роскоши, и от старины оставалось только крыльцо, по-старинному выходившее на двор и переделанное в подезд. Благодаря ему ворота, целый день были открыты настежь, чтобы не заставлять клиентов, как собак, лазать через калитку. Гости в матовском доме не переводились, и здесь стояло разливанное море, но незадолго до Рождества Матов предупредил тетку жены, Парасковью Асафовну, что у него будут вечером особенные гости и чтобы все было приготовлено по-особенному, -- На отличку, значит?-- соображала старуха. -- Да, да... Гостей будет немного, но они привыкли жить хорошо, по-барски. Тетка, старуха древняго, купеческаго склада, ходившая в темных платьях и шалях, приняла это поручение особенно близко к сердцу и, чтобы не ударить лицом в грязь, постаралась все устроить в лучшем виде. Она только была огорчена тем, что эти гости будут Войводы и Бережецкий. Старуха даже отплюнулась. -- Тоже, нашел гостей наш Николай Сергеич... Все поляки какие-то. Не стоило и хлопотать-то... Ольга Ивановна тоже волновалась и вечером, в ожидании гостей, успела переменить три платья. Вечером, когда пробило девять часов, напряженное ожидание дошло до последних границ. Парасковья Асафовна перебегала из гостиной в кабинет и глядела в окна. Самого Матова не было дома, а в кабинете что-то писал Щепетильников, состоявший при Матове в качестве помощника. -- И что это все гостей нет?-- ворчала старуха.-- Десятый час на дворе... -- В порядочных домах не принято приезжать раньше девяти,-- обяснил Щепетильников авторитетным тоном.-- Это ведь не по-нашему, по-купечески, когда гости заберутся в дом чуть не с утра... -- Ох, уж ты-то молчал бы, Павел Антоныч... И ничего-то ты не понимаешь. Модны уж очень сделались... Добрые люди спать ложатся, к заутрене начнут благовестить, а они все трень да брень. Полуночники, одно слово... -- Оставь, пожалуйста, старушка Божья, если сама ничего не понимаешь... -- Я-то не понимаю? Ну, с твое-то смыслю, а может, и побольше... -- Смыслишь, а как со мной сейчас разговариваешь? -- А так и разговариваю... Не генерал, слава Богу. -- Погоди, вот дай срок опериться, так тогда не то запоешь: "Павел Антоныч, голубчик, напиши духовную..." -- Тьфу! тьфу!.. Типун тебе на язык!.. Тоже и скажет. Мне Николай Сергеич получше твоего-то напишет... -- Николай Сергеич? Через два года я буду такой же присяжный поверенный... да. Найму себе вот такую же квартиру, сделаю приличную обстановочку. -- Ох, квартиру-то не долго нанять, да вот только чужого-то ума к своей коже не пришьешь. Молоденек еще ты, голубчик, и умок у тебя еще совсем легонький... -- Ну, это ты мелешь вздор: ум у всех адвокатов один, а воя разница в обстановке. В театре буду сидеть в первом ряду кресел, заведу коляску, содержанку -- все это для шика. Сейчас, например, почему у меня нет практики? Во-первых, все дела у меня отбивает Николай Сергеич, а во-вторых... во-вторых, Божья старушка, я влюблен!.. -- Н-но-о? -- Да... Влюблен в Веру Васильевну, -- Вот и вышел глупенький!.. Тебе ли за этакой женщиной гоняться? Она тебя и близко-то не подпустит. Вон наш Николай Сергеич уж, кажется, как около нея обихаживает, как ученый медведь за деревянной козой, а толку все нет. Кажется, и птица неважная, оголтелая дворянка, да, видно, у бабочки ноготок востер. И Бережецкий, Игнатий Борисыч, хотя он и из поляков, а тоже сильно, сказывают, припадает к ней-то... Нет, уж ты, горький, лучше женись на докторской Аннушке. Приданаго за ней нет, тебе жена будет в самую пору... -- Ну, это уж я знаю, кто мне в пору... Щепетильников развалился в кресле, закурил сигару, вытянул ноги и сказал; -- Вот, посмотри на меня, чем я хуже Николая Сергеича? Да.-- Вот так сижу, входит клиент, а я делаю вид, что совсем его не замечаю. В дверях кабинета стоял Гущин и наблюдал всю сцену. -- Господин абвокат, а я к вам,-- заговорил он, выступая.-- Значит, как у меня есть должок близко шести тыщ, а должник-то изволит прятаться... Щепетильников даже вскочил и в то же время успел высчитать: -- Шесть тысяч... законных адвокату десять процентов... итого шестьсот рублей... -- Так, так, именно, Павел Аптоныч,-- смеялся Гущин, подходя к столу. -- Вот тоже гостенек пожаловал,-- довольно сурово встретила брата Парасковья Асафовна.-- Зачем пришел-то? -- Как зачем, сестрица?-- обиделся старик.-- Первым делом, в гости. У вас сегодня бал налаживается, ну, и я пришел, чтобы составить компанию. В простое-то время то-есть никак не могу поймать Николая Сергеича: то его дома нет, то спит, то занят... Хожу, как за молодым месяцем. -- Знаю я тебя, сахара,-- ворчала старуха.-- Никто тебя не просил выдавать деньги Николаю Сергеичу. Раз тебе Ольга Ивановна заплатила, и будь доволен. А ты во второй раз лапу протягиваешь... -- Не безпокойтесь, любезнюющая сестрица... От Ольги Ивановны я уж получил резолюцию, а вы по тому же самому месту. -- Гнать тебя, братец, надо... да. А не разговаривать с тобой... Николай-то Сергеич проигрывается, а ты деньги ему суешь!.. Ох, кажется, растерзала бы я тебя на самыя мелкия части... А туда же: "я добрый человек!" Тьфу... Взволнованная старушка даже выбежала из комнаты, точно ее выдуло ветром. Гущин имел печальный вид и, проводив сестру глазами, проговорил со вздохом: -- Необразованная женщина-с, никакого поведения. А еще родная сестра называется... Ох, никак Ольга Ивановна сюда катит. Ну, сейчас мне будет вторая резолюция... Парасковья Асафовна вернулась, наговаривая что-то по дороге Ольге Ивановне, которая шла с воинственным видом. -- Ты еще не ушел?-- строго обратилась она к дяде. -- Помилуйте, племянница, какая это с вашей стороны прокламация? Человек, можно сказать, пришел в гости, а у вас вон какой политичный разговор... -- Уходи, змей,-- как-то зашипела на него сестра.-- Ты первый разстройщик в дому. -- Я-с? То-есть в каких-то это смыслах, позвольте узнать? Ольга Ивановна вдруг покраснела и накинулась на дядю чуть не с кулаками. -- Знаю, все знаю. Не заговаривай зубов! Мало того, что деньги даешь Николаю Сергеичу, да еще его же и подводишь к той, к дворянке-то. Присосался так... Вон он сегодня с утра сам не свой. Как же, вон какая радость: гостья дорогая будет. А все ты, все ты... Уходи, пока цел. Знаешь, мой карахтер какой? И ступай к ней, к своей дворянке., Гущин вдруг разсердился и побледнел. У него даже затряслась нижняя челюсть. -- Вы меня, значит, в шею, любезная племянница?-- заговорил он задыхающимся голосом.-- Очень даже хорошо... вполне по-родственному... Что же-с, я могу и уйти, и даже весьма просто. А только вы меня помянете, Ольга Ивановка. Ох, еще как помянете! В ногах будете валяться... -- Убьет! убьет!-- закричала Параскевья Асафовна, прибегая к улыбавшемуся Щепетильникову.-- Прямо разбойник! -- Чем пугаешь-то?-- спрашивала Ольга Ивановна.-- Мужнины векселя предявишь ко взысканию? Сделай милость, предявляй, а у меня свой капитал, и я ваших делов не знаю. Как давал, так и получай... -- Шесть-то тысяч денежки называются,-- обяснял Гущин уже со слезами в голосе.-- По двугривенному скоплены были... Конечно, я добрый человек и на совесть верил хорошему человеку, а теперь Николай Сергеич второй месяц от меня скрываются, вы меня гоните... -- Видно, документа-то не получил от Николая Сергеича?-- смеялась Ольга Ивановна.-- Ну, пиши в трубе углем... Щепетильников попробовал-было вступиться, чтобы несколько умерить этот родственный спор, ее это ни к чему не повело, а даже подлило масла в огонь. -- Буду на тротуваре сидеть,-- кричал Гущин,-- а Николай Сергеича поймаю. Уж тогда извините... Под окнами буду ходить, как нищий, а вы поглядывайте да любуйтесь. -- В свое время, Артемий Асафыч, все получишь,-- успокаивал Щепетильников.-- А если есть векселя... гм... Вообще, дело верное, и ты напрасно только волнуешься. -- Ну, будет бобы-то разводить,-- заговорила Ольга Ивановна.-- Ведь я сюда по делу шла... Хоть бы ты, Павел Антоныч, помог мне, а то умаялась я, да и не знаю, что и к чему. Белое-то вино подогревать, что ли, будем? -- Наоборот, Ольга Ивановна, красное нужно слегка подогреть, а белое подается холодным. -- А шут вас разберет... Пойдем-ка в столовую, может, я там и накуролесила невесть что. Гущин пошел за ними и, остановившись в дверях, проговорил: -- Так, значит, Ольга Ивановна, от вас мне одна резолюция: крышка? -- Да ты с чего это взял-то, что я буду за Николая Сергеича платить? Раз по глупости заплатила, так ты и во второй раз лапу протягиваешь? Покорно мерси вам... Когда она ушла, Парасковья Асафовна повернула брата за плечо и принялась полушутя подталкивать в спину. -- Ступай, ступай, безстыдник... Гущин двигался по инерции и говорил: -- И наградил же Господь человека такой родней!.. Одна любезная сестрица-чертовка чего стоит... -- Ступай уж, горький... Вот уж звонок... Ай, батюшки, никак гости... уходи скорее!

X.

Первыми приехали Окуневы, чем Анненька была очень огорчена и, раздеваясь в передней, ворчала на отца: -- Папа, вечно мы первыми заявимся... -- Не всем же поздно приходить,-- утешала ее Ольга Ивановна и, целуя, прибавила:-- Павел-то Антоныч забрался пораньше тебя и будто делом занимается, а сам тебя ждет... Ужо я родителя-то попридержу, пока у вас тары да бары. Евграф Матвеич, голубчик, помогите мне насчет закуски... посоветуйте... -- Что же, я с удовольствием,-- суетливо согласился доктор, оглядываясь на дочь, которая шла в гостиную.-- Анненька!.. Щепетильников и Гущин стояли у окна и разговаривали вполголоса, Появление Анненьки заставило их замолчать. Поздоровавшись, девушка заговорила: -- Что же вы, Павел Антоныч, не бежите? Ведь вы нынче усиленно меня избегаете... -- Я, Анна Евграфовна... Вы, Анна Евграфовна, ошибаетесь... -- А вы забыли, как танцовали со мной две кадрили сряду в клубе? Вам известно, что это значит... Впрочем, не бойтесь: я шучу. -- А мне так кажется совершенно наоборот, Анна Евграфовна,-- вступился Гущин.-- У Павла Антоныча нет еще настоящей развязки с женским полом... А мысль есть, я уж знаю. Вот какая преотличная мысль... Щепетильников толкнул стараго болтуна в бок. Вот тоже человек -- удружит по-медвежьи... И чорт принес эту Анненьку!.. Гущин только махнул рукой и хотел уйти в другую комнату, как в передней послышался крупный разговор: визгливый голос самой хозяйки и голос Матова. -- Ну, пошла пильня в ход,-- проговорил Гущин, застегивая свой длиннополый сюртук на все пуговицы.-- А тут еще Николаю Сергеичу от меня полная резолюция... Вдвойне, голубчик, попался!.. Матов вошел в гостиную спиной, пятясь от наступавшей на него с азартом жены. Он был во фраке, потому что только-что вернулся из суда и не успел еще снять перчаток. Ольга Ивановна задыхающимся голосом повторяла, размахивая руками: -- Вы хотите из меня какую-то дуру строить, Николай Сергеич? Да... да!.. А я не посмотрю, что она дворянка... да... -- Ольга, выпей холодной воды. Это помогает... Стыдно так кричать, точно торговка из обжорнаго ряда. -- При своем-то капитале чего же мне стыдиться? Тоже и скажет человек... Анненька подошла к ней, обняла и старалась успокоить, но это было довольно трудно сделать. Ольга Ивановна вырывалась, и в ея голосе слышались уже слезы, что пугало Матова больше всего. Войводы должны быть с минуты на минуту, и вдруг эта дура разревется или устроит скандал. -- Голубчик, успокойтесь,-- уговаривала Анненька.-- Право, вы совершенно напрасно волнуетесь, Ольга Ивановна. -- А ты, Анненька, девушка и наших бабьих дел даже понимать не можешь,-- отрезала Ольга Ивановна.-- Легко мне смотреть, когда муженек вот уже третий день сам не свой. Радость-то какая: сама принцесса приедет... Выведешь ты меня из последняго терпения, Николай Сергеич, а как я развернусь, так не обрадуешься. -- Это какое-то сумасшествие!-- в отчаянии заговорил Матов и прибавил, обращаясь к прибежавшему из столовой доктору:-- Евграф Матвеич, хотя бы вы дали ей слабительнаго... -- Ничего, это нервы...-- бормотал доктор. -- Никаких у меня нервов нет!-- напустилась уже на него Ольга Ивановна.-- Все вы меня обманываете, как писаную дуру. Это только у модных барынь-вертушек нервы бывают, чтобы им легче притворяться да мужей обманывать, а я простая, вся тут. Пусть только глаза покажет эта оголтелая дворянка... -- Ты хочешь устроить мне скандал?-- строго заговорил Матов, меняя тон.-- Хорошо... Мне ничего не остается, как только бежать из этого ада семейнаго счастья. В передней послышался звонок. У Матова отлегло от сердца, когда он узнал голос Бережецкаго. Вот человек, который умеет прийти всегда во-время. Ольга Ивановна растерялась и молча, показав мужу кулак, убежала в столовую. Бережецкий вошел со своим обычным замороженным видом и с изысканной вежливостью поздоровался с Анненькой, а потом уже с остальными. -- Вот у кого вы учитесь, как следует себя держать в обществе,-- шепнула Анненька Щепетильникову. Гущин все выбирал момент, когда подойти к Матову и переговорить с ним окончательно, но давеча помешала Ольга Ивановна, а теперь Бережецкий начал разсказывать какое-то безконечное дело, поступившее сегодня в суд. Матов не слушал его, а только повторял: -- Да? Удивительно!.. Когда Бережецкий взял его за борт сюртука и обратился к подробностям, Гущин окончательно упал духом. Сейчас Бережецкий, потом приедут Войводы,-- вот и изволь тут ловить. Щепетильников тоже надулся. Он постоянно обижался на кого-нибудь, потому что страдал подозрительностью. Почему, например, сейчас Бережецкий не обращает на него никакого внимания? Очень просто: он презирает какого-то несчастнаго помощника присяжнаго повереннаго. На этом основании он счел себя в праве затаить мстительное чувство к Бережецкому. Да, погодите, господа, недалеко уже то время, когда все вы узнаете Павла Антоныча Щепетильникова и будете пресмыкаться перед ним, как сейчас пресмыкается Бережецкий перед Матовым. -- Представь себе, какой оборот может принять дело,-- не унимался Бережецкий.-- Две малолетних наследницы, а мать пьет запоем... Да. Опекун -- отявленный мошенник и уже попался в составлении подложнаго отчета... -- Да?-- удивился Матов. -- Вопиющее дело вообще, и я обращу на него особенное внимание... Понимаешь? Наконец послышался давно ожидаемый в передней звонок. Из столовой выбежала Ольга Ивановна и, не здороваясь с Бережецким, азартно заявила: -- А не пойду встречать... Твои гости, ты и встречай, а я сяду на диван и буду сидеть. У меня свой капитал... -- Ольга Ивановна, мы еще не здоровались,-- перебил ее Бережецкий, делая Матову глазами знак итти в переднюю.-- Как ваше здоровье? -- Ох, уж лучше и не спрашивайте, Игнатий Борисыч... Просто дура дурой -- и больше ничего. -- Ведь вы отплатили Вере Васильевне визит?-- продолжал Бережецкий, когда Матов ушел в переднюю.-- Значит, не стоит об этом и говорить. Самая обыкновенная вежливость -- и только. -- Визит -- это особь статья. Приехала, повернулась, как сорока на колу,-- и вся тут музыка... Она прислушивалась к смутно доносившемуся говору из передней и, схватив Бережецкаго за руку, проговорила: -- Каким голосом-то он с ней разговаривает... а? Так сахаром и обернулся... Ох, смертынька моя!.. Тошнехонько... На выручку подоспела Анненька, которая взяла Ольгу Ивановну под руку и повела к дверям в переднюю. -- Голубчик, Ольга Ивановна, ведь вы добрая, а капризничать нехорошо... В обществе приходится соблюдать известныя приличия, хотя это и не всегда приятно. Гущин отвернулся к окну и, закрыв рот ладонью, шептал Щепетильникову: -- Вот так камуфлет Ольга Ивановна устроила Николаю-то Сергеичу! Отдай все -- и мало. Ох, горе душам нашим! За посмотр надо деньги платить. Ну, и племянницу Бог дал... А Вера Васильевна вот как в гости разлетелась... ха-ха-ха! -- Ты у меня о Вере Васильевне не смей говорить,-- шопотом же отвечал Щепетильников.-- На месте убью... -- Меня?! Что еще что за фасон? -- А вот тебе и фасон... Я влюблен. Тут уж Гущин не утерпел и фыркнул. Ольга Ивановна была уже у дверей, но не утерпела, вернулась и строго проговорила: -- Ты еще здесь, дядя? Что тебе было сказано? Но Гущин ничего не мог ответить и только махал рукой, как испорченная детская кукла. -- Он болен,-- обяснял Щепетильников.-- Вы не. обращайте на него внимания. -- Ведь я гость... о-хо-хо!-- заливался Гущин, поджимая живот.-- Понимаешь, дорогой гость! -- Ольга Ивановна, разве вы не видите, что он мертвецки пьян,-- шептала Анненька.-- Оставьте его...