Общий любимец публики
Шрифт:
XXI.
В доме Матова происходило нечто необыкновенное, чего раньше не было: хозяин все чаще и чаще оставался по вечерам дома. Парасковья Асафовна только разводила руками и качала головой. -- Уж к добру ли?-- сомневалась она.-- Когда собака со двора в избу просится,-- примета нехорошая. Ольга Ивановна, напротив, была очень довольна и почти счастлива. В первое время после свадьбы Николай Сергеич тоже не убегал из дому. Она точно делалась во второй раз "молодой" и втайне торжествовала над оголтелою дворяночкой, которая, видно, не сумела сманить чужого муженька. Так ей и надо! Довольно Ольга Ивановна посидела вечерами одна, всего надумалась и досыта наплакалась, а теперь пусть Вера Васильевна кулаком слезки вытирает да со старым мужем милуется. -- Чтой-то это наш-то сахар запал, любезнейший братец Артемий Асафыч?-- удивлялась старая тетка.-- Уж не помер ли, грешным делом?.. Тоже вот и Щепетильников глаз не кажет. Ну, да этот молодой, по своим делам ухлестывает... Матова, действительно, как-то потянуло домой, в свой уголок. Он даже бросил пить, как пил раньше. Давно уж он не занимался серьезно и поотстал даже в своей специальности, сравнительно с другими. Раза два его на суде срезали неизвестными ему кассационными решениями. А тут еще нотариус Семибратов одолевает. Перетрусил человек до последней степени. Это был белокурый чахоточный молодой человек с близорукими глазами и шмыгающею походкой. Он приезжал к Матову чуть не каждый день и ныл без конца. -- Весь город кричит о вашем деле,-- сообщал он упавшим голосом. -- И пусть кричит,-- равнодушно отвечал Матов.-- Покричат и перестанут, когда надоест. -- Ах, Николай Сергеич, Николай Сергеич!.. А прокурор? Дело поступило уже к нему... -- Мало ли поступает дел к прокурору,-- не всем дается ход. -- А вот нашему и дадут ход. Чувствую, что пропаду ни за грош... Отдадут под суд -- и кончено, прикрывай лавочку. -- Перестаньте малодушничать. Дело у Бережецкаго, а Бережецкий глуп... Если вас отдадут под суд, и меня вместе тоже отдадут, а ведь я не плачу. Вообще пустяки, о которых не стоит даже говорить... -- Вот в этом-то и вся суть, что пустяки... Нытье нотариуса изводило Матова. Этот молодец продаст кого угодно, чтобы только выгородить собственную драгоценную особу. Никогда не следует связываться с подобными идиотами, чорт бы их вобрал всех! Только добрых людей смешат. Но малодушие товарища по несчастью нагоняло и на Матова хандру, особенно по вечерам. Ему как-то делалось жаль и своего угла, от котораго веяло всегда нежилым, и было совестно перед женой, которую он не любил. Ведь жизнь, право, могла бы сложиться несколько иначе... Есть такие маленькие уютные домики, где живут как-то особенно по-хорошему и где доносят до старости такия теплыя и хорошия чувства. Невольно перебирая свое прошлое, Матов испытывал какое-то жуткое чувство, Ведь никто не подозревал, что он совсем не такой, каким казался всем: адвокат-рвач, клубный завсегдатай, картежник и вообще кутила-мученик. Да, характеристика довольно милая!.. Эти мысли неизбежно приводили к самому больному пункту, именно к Вере Васильевне. Последнее обяснение с Войводом точно обезсилило его, и Матов как-то не решался ехать к Вере Васильевне для рокового обяснения. Его так и тянуло туда, и чем больше тянуло, чем сильнее росла нерешимость, как у человека, который заблудился в дремучем лесу и толчется на одном месте, когда нужно итти прямо. У Матова являлись совсем малодушныя мысли, на которых он себя и ловил. Например, как хорошо, что Ольга Ивановна до сих пор ничего не подозревает. Конечно, в свое время ей все будет известно, но когда и что будет, а сегодня день прошел спокойно. -- Только развяжусь с этим дурацким делом,-- решил Матов,-- и брошу все старое... Довольно! Ольга Ивановна узнала все скорее, чем предполагал Матов, и узнала гораздо больше, чем знал он сам. Именно, в одно прекрасное утро неожиданно явился доктор Огнев, на котором буквально лица не было. -- Чтой-то, отец, ты совсем забыл нас?-- пеняла ему Парасковья Асафовна. -- Николай Сергеич дома?-- спрашивал старик, с трудом переводя дух. -- Когда он по утрам дома сидит? Волка ноги кормят... Известное их аблакатское положение: сколько побегал, столько и сел. -- А Ольга Ивановна? Мне необходимо ее видеть по самому серьезному делу... да... Когда Ольга Ивановна вышла, доктор прежде всего попросил стакан воды, а потом уже разсказал всю историю с подложным векселем и то, что не сегодня -- завтра Николая Сергеича отдадут под суд. Ольга Ивановна выслушала все внимательно и ответила довольно спокойно: -- Что же, Евграф Матвеич, кто что наделает, то и получит. А у меня свой капитал, и меня это не касаемо... Конечно, по-человечеству жаль, а жалостью разве поможешь?.. Мне бы это и слушать-то не надобно. -- Да, да...-- бормотал смущенный доктор, потирая лоб рукой.-- Вы говорите, что слушать не надобно... да... А я вот пришел переговорить именно с вами, Ольга Ивановна, об одном деле, которое связано именно с вашим делом, то-есть с делом Николая Сергеича. Ради Бога, только это между нами, Ольга Ивановна... Представьте себе, какой вышел казус!.. Я совершенно потерял голову... Доктор, задыхаясь и перебивая самого себя, разсказал эпизод, как Анненька ездила к Артемию Асафычу и предлагала ему выкупить матовский вексель. Этот разсказ больше всего возмутил Парасковью Асафовну. -- Да не змей ли? а?!..-- негодовала старушка, всплеснув руками.-- Это все его дело... Все он подстроил. -- Нет, вы представьте себе мое положение!-- горячился доктор, отчаянно жестикулируя.-- Анненька -- девушка... да? И вдруг ея имя будет фигурировать в этом процессе... Войдите в положение отца! Ее могут вызвать свидетельницей в суд... Весь город теперь только о ней и говорит. Мне никуда глаз нельзя показать... Самое скверное, что могут подумать, что она ездила подкупать Артемия Асафыча... а? Как это вам нравится, Ольга Ивановна? -- Я-то при чем тут?-- довольно грубо ответила Ольга Ивановна.-- Вот уж именно, что в чужом пиру похмелье. -- Как в чужом пиру? Вы -- жена, значит, вы должны знать все... Может-быть, вы и подсылали Анненьку. Конечно, она девушка и, конечно, ничего не понимает... -- Да вы белены обелись, Евграф Матвеич?-- возмутилась Ольга Ивановна.-- Мне своего-то горя не расхлебать, а тут еще вы пристаете со своей Анненькой... В первый раз и о деле-то этом слышу. -- Ну, уж извините, сударыня: никогда не поверю! Весь город во все колокола звонит... -- Значит, по-вашему, я врунья?-- начала горячиться Ольга Ивановна, наступая на доктора.-- Да как вы смеете мне такия слова говорить?!.. -- Ведь это вы сами сказали: "лгунья", а я ничего подобнаго, и не думал говорить. В этот критический момент послышался звонок. Это был Матов. Когда он вошел и взглянул на живую картину, которую составляли доктор, жена и тетушка, то без
XXII.
Работа общественнаго мнения продолжалась. Матов, не обращавший на него внимания раньше, теперь не мог не чувствовать происходившей на его глазах перемены течения. И раньше недостатка по врагах у него не было, но это были все люди, так или иначе задетые им, а сейчас ему приходилось считаться с людьми совершенно посторонними, которым, повидимому, до него не было никакого дела. Он это чувствовал при встрече со знакомыми, которых он встречал раз или два в год где-нибудь на именинах или в клубе, причем эти шапочные знакомые оказывались особенно строгими и неумолимыми. Один случай как-то ошеломил Матова, ошеломил именно потому, что он не имел никаких уважительных причин. Дело было в клубе, за ужином. В столовой набралось человек пятнадцать. Были тут большею частью все знакомые люди: Самгин, винокуренный заводчик Бухвостов,-- одним словом, все свой народ. В эту компанию попал мало знакомый Матову горный инженер Ерохин, очень почтенный седовласый старец, с таким добродушным лицом. Он сидел напротив Матова и все время улыбался. Старец был заметно навеселе и что-то нашептывал сидевшему с ним рядом Бармину, который делал серьезное лицо. -- Нет-с, позвольте-с!-- сказал старец с настойчивостью подгулявшаго человека, хотя Бармин и не думал ему возражать.-- Да-с!.. Есть корпоративная честь, общественное мнение. Так нельзя-с... Помилуйте, этак всякий будет делать, что ему угодно, а я должен ему кланяться и благодарить. В конце концов носу-с некуда будет показать... Матов сначала не обращал никакого внимания на горячившагося старца и только по выражению лица Войвода понял, что дело идет о нем, Матове. -- Ну, говори, говори, дуй тебя горой!-- поощрял Самгин, радовавшийся каждому скандалу, как празднику. -- Что же, я могу и сказать... даже должен сказать...-- не смущаясь, продолжал старец и, обращаясь ко всем, прибавил:-- господа, среди нас находится лицо, которое, строго говоря, не должно здесь находиться. Да-с!.. Каждое общественное учреждение должно относиться особенно строго к своей чести. У Матова захватило дыхание, и он чувствовал, как вся комната заходила у него пред глазами. Поднявшись, по адвокатской привычке, он проговорил: -- Если я не ошибаюсь, вы хотите назвать мою фамилию? -- Вы не ошиблись...-- ответил старец, продолжая улыбаться.-- Я нахожу ваше присутствие здесь неуместным, как лица, скомпрометированнаго в общественном мнении. Может-быть, я ошибаюсь, но я так думаю... Это был удар прямо в лицо, и Матов даже не нашелся в первый момент, что ему ответить. Остальные тоже молчали. Довольный произведенным эффектом, Ерохин добавил: -- Я предлагаю, господа, исключить господина Матова из членов нашего клуба, чтобы этим оградить до известной степени свою собственную репутацию. Да-с!.. Все опять молчали. Неожиданным защитником явился Войвод, который отчетливо и спокойно ответил за всех: -- Господин Ерохин, по своему возрасту и настроению, забыл одно, что мы пока имеем дело с одними слухами, и самое дело еще не принято судом... Затем, если бы оно поступило и подверглось разсмотрению, то ведь присяжные могут вынести оправдательный вердикт, в чем я нимало не сомневаюсь. Старец вскочил и с пеной у рта принялся доказывать, что оправдание на суде еще ничего не доказывает, и что члены клуба корпоративно имеют право извергнуть из своей среды компрометирующее имя. -- Да-с, я буду настаивать и внесу в совет старшин свое заявление об исключении господина Матова... -- Послушайте...-- заговорил Матов.-- Если бы вы были человеком не предельнаго возраста, я ответил бы вам иначе, по ваши седины обезпечивают вашу неприкосновенность... Мне лично в вашей выходке обидно одно, именно, что меня незаслуженно оскорбляет почтенный человек, уважаемый всеми. Могу только пожалеть о последнем... Этот ответ вызвал общее галдене, причем большинство было на стороне Матова, но последний уже не верил ничему, убежденный, что стоит ему выйти, как разговор может принять и другой оборот. Он поднялся и начал прощаться. В шинельной его догнал Войвод и проговорил: -- ?демте вместе, Николай Сергеич. Я вас подвезу... Матов был страшно взволнован и только сейчас начинал понимать всю силу полученнаго оскорбления. Собственно говоря, этот захмелевший старичок, на котораго он разсердился, был тут ни при чем, как выразитель общественнаго мнения. Зимняя ночь была светлая. Полозья саней так и резали сухой снег, искрившийся синими переливами. У Войвода были уже свои лошади, как и следует золотопромышленнику. Матов опомнился только тогда, когда сани остановились у подезда квартиры Войвода. Он сделал нерешительное движение, по Войвод взял его под руку и повел к двери. -- Верочка ждет...-- обяснил он.-- Она взяла с меня слово, что я буду к ужину. -- Да?-- машинально спрашивал Матов. -- Мы поужинаем по-настоящему. Я терпеть не могу этих клубных меню... На звонок выскочила Дуня и с удивлением смотрела, как барин под руку ведет своего соперника. Еще больше удивился старый Марк, а Вера Васильевна, когда к ней в столовую явилась с докладом Дуня, испугалась и побледнела. Она не убежала только из воспитаннаго в ней мужем повиновения. Матов поздоровался с ней как-то смущенно, и Вера Васильевна поняла, что случилось что-то особенное. -- Вы меня извините, Николай Сергеич, что я совсем по-домашнему,-- говорила она, оглядывая свой нарядный капот из персидской шелковой материи.-- Вы сами виноваты, что нападаете ночью на беззащитную молодую женщину... Впрочем, виноват мой муж, который силой притащил вас сюда,-- я в этом уверена. Вы так давно не были у нас, что я должна была подумать, как вас зовут... Матов чувствовал себя не по собе и проклинал про себя хитраго стараго мужа, который поставил его в самое дурацкое положение. Легкий ужин, состоявший из холодной дичи и консервов, прошел как-то неловко, и Матов никак не мог попасть в свой обычный шутливый тон. Он был убежден, что Войвод ни слова не скажет жене о случившемся сегодня в клубе инциденте, и все-таки чувствовал себя, как, вероятно, чувствовал бы себя человек, которому выдернули здоровый зуб. Он только раз нашелся, когда Вера Васильевна заговорила о делах, которыя отнимают время лучших друзей, и проговорил с улыбкой: -- Не дела, Вера Васильевна, а всего одно дело... Ужин вообще прошел как-то натянуто, и Матов был рад, когда очутился на свежем воздухе. -- Зачем он меня затащил?-- соображал он, закутываясь в шубу.-- Вообще глупо. Когда Матов ушел и супруги остались одни, Вера Васильевна, глядя в лицо мужу, проговорила с особенным ударением: -- Как это мило!.. Не правда ли? -- Я не понимаю, что ты хочешь сказать... -- Вы не понимаете? Ха-ха... Он не понимает!.. -- Даю тебе слово, что не понимаю, что ты хочешь сказать... Я могу обидеться наконец, Верочка. -- Боже мой, сколько великодушия!.. Она поднялась и с гневным выражением, отчеканивая слова, проговорила: -- Не будемте играть в прятки... Вы хотели поставить в глупое положение и его и меня. И все это под видом дружескаго участия... А этот несчастный верит вам... -- Верочка!.. -- Довольно! Не нужно глупых слов, то-есть глупых для меня. Вы сегодня торжествуете... Она, не простившись, ушла в свою комнату, и старый Марк слышал, как старый барин подходил к запертой на ключ двери в комнату барыни и говорил: -- Верочка... Мне нужно что-то сказать тебе. Ответа не было.
XXIII.
Анненька находилась под самым строгим надзором огорченнаго родителя и все-таки, как ящерица, находила свободную минутку, чтобы завернуть к Матовым. Ее неотступно преследовала мысль о Николае Сергеиче, судьба котораго точно была ея судьбой. Ольга Ивановна относилась к этим визитам довольно подозрительно и встречала девушку одной и той же фразой: -- Николая Сергеича нет дома... В другое время Анненька не перешагнула бы порога матовскаго дома, а сейчас она даже не чувствовала обиды. Разве ее можно было обидеть? Да и что такое эта Ольга Ивановна, если разобрать?.. Какое она имеет право так относиться к ней, Анненьке? Единственное, что она сделала,-- это сездила тогда к Артемию Асафычу, чтобы выручить проклятый вексель. Разве Матов подозревает, как она его любит,-- он и не думает о ней. Анненька так была полна собственным чувством, что даже и не мечтала о взаимности. О, она так мучительно была счастлива... К Матовым ее тянуло главным образом то, что можно было отвести душу хоть с Парасковьей Асафовной. Старуха любила зятя и жалела его как-то особенно хорошо, как умеют жалеть добрыя ворчливыя старушки. Ольга Ивановна только пожимала плечами, когда тетка и Анненька по целым часам вели между собой тихие, задушевные разговоры. -- Старуха-то совсем выжила из ума,-- решила Ольга Ивановна,-- а у докторской Аннушки ума-то и отродясь не бывало... И Парасковью Асафовну и Анненьку мучила больше всего неизвестность, и оне по-своему старались "вызнать" все дело. Конечно, виновником всего являлся Артемий Асафыч. -- Обманул он тогда тебя, змей!-- уверяла Парасковья Асафовна.-- В глаза обманул... -- Нельзя, бабушка. Такой закон... -- Зако-он? Ну, милая, закон-то, как палка, о двух концах... Парасковья Асафовна делала уже засылку к змею, чтобы он явился для разговора, но змей оказался хитрым и не желал итти. -- Ну, мы к нему сами нагрянем!-- решила Парасковья Асафовна.-- Да я ему все зенки выцарапаю!.. Не-ет, меня-то он не проведет, змей!.. Оне уговорились так, что будто старушка пойдет ко всенощной, а Анненька ее подождет у церкви, чтобы вместе ехать к Артемию Аеафычу. Так оне и сделали. Можно себе представить приятое изумление старика, когда к нему заявились гостьи. Он совершенно растерялся и виновато бормотал: -- Ах, любезнюющая сестрица... В кои-то веки собралась ко мне!.. Анна Евграфовна, голубушка!.. Да как я вас и принимать буду... -- Ну, ну, наговаривай, змей подколодный!-- сурово начала свой допрос Парасковья Асафовна.-- Говори, а мы тебя послушаем... -- Я-с... Что же я могу вам сказать, сестрица? Анненька присела к столу и молча наблюдала происходившую у нея на глазах сцену. Артемий Асафыч, разговаривая с сестрой, все поглядывал на припертую дверь в соседнюю комнату. -- Стыд-то у тебя есть?-- наступала Парасковья Асафовна. -- У каждаго человека есть свой стыд, сестрица... -- А вот у тебя его и не бывало. Ведь растерзать тебя мало, змея!.. Что ты придумал-то? Видно, по поговорке: у кого ем и пью, с того и голову рву. Безстыдник ты! -- Сестрица, а ежели мои шесть тыщ пропадают за Николаем Сергеичем,-- это как, по вашему, понимать? Уж я-то ходил, ходил за ними, как за кладом... да-с! -- Никто тебя не неволил давать деньги, а коли дал, так терпи... Зачем губить-то человека? Да что я с тобой разговариваю! Поезжай сейчас же к прокурору, Игнатию Борисычу, и возьми свой поганый вексель, а добром не поедешь, так я тебя в окружной-то суд самого в мешке, как поросенка, привезу! -- Ах, сестрица, сестрица!-- стонал Гущин.-- Разве можно разговаривать с вами при таком неистовстве слов с вашей стороны? -- Убить тебя надо, а не разговоры разговаривать! -- Сестрица, удержите свой собственный язык... Вот вы выговариваете разныя кусательныя слова, а того и не понимаете, что у меня есть на душе. Да-с!.. -- Да что понимать-то? Обмануть кого-нибудь еще хочешь,-- вот и весь разговор! -- А вот и не весь... Очень уж вы скоры на словах, сестрица, а того не понимаете, что, может, я и сам своей жисти даже совсем не рад. Подвели меня, одним словом, как пить дали!.. Конечно, я весьма питал злобу к Николаю Сергеичу и даже до зверства, а только я не знал, что и к чему. Думал так: устрою им неприятность, чтобы они чувствовали, что, хотя я и весьма маленький человек, а свой характер имею и весьма даже его уважаю. Просто хотел попугать, а тут вон оно что вышло!.. Может, я-то теперь, как осиновый лист, день и ночь трясусь. Меня же и прижали судейские: как, да что, да почему... Ведь и дело самое пустяковое, ежели разобрать. Вчера жена нотариуса Семибратова приезжала и слезами плакала предо мной, а я, как Ирод, стою пред ней и ничего не могу поделать... Взглянув на запертую дверь, Артемий Асафыч зажал рукой рот и закрыл глаза. -- Там у тебя кто спрятан?-- спрашивала Парасковья Асафовна и, не дожидаясь ответа, отворила дверь.-- А, два сапога -- пара!.. В следующей комнате у окна стоял Щепетильников и, заложив руки за спину, прислушивался к горячему спору родственников. -- Ну-ка, иди сюда, сахар!-- приглашала его Парасковья Асафовна.-- Нечего прятаться... Милости просим, Павел Антоныч! Аннушка, а ты поговори с ним хорошенько... Щепетильников был очень смущен и поздоровался с Анненькой издали. Девушка смотрела на него злыми глазами и в упор спросила: -- Правда ли, Павел Антоныч, что вы ведете дело против Матова? -- Я... то-есть я... Видите ли, я перешел от Николая Сергеича в помощники к присяжному поверенному Колокольцову и должен вести те дела, которыя он мне дает. Мне совершенно безразлично, против кого приходится выступать в суде. -- Аннушка, а ты хорошенько его, шалыгана!-- поощряла Парасковья Асафовна.-- А я-то его сколько еще чаем поила. Ну, хорош мальчик, нечего сказать! -- Вы не понимаете, Парасковья Асафовна, о чем говорите,-- постарался обрезать старуху Щепетильников.-- А что касается чая, то я его пил и до вас и сейчас пью... К существу дела это не относится нимало. -- Безстыдник, безстыдник!..-- корила Парасковья Асафовна. -- Мне необходимо поговорить с вами серьезно,-- перебила ее Анненька. -- К вашим услугам... -- Мы уйдем с братцем в другую комнату,-- предлагала Парасковья Асафовна.-- У нас свои дела, а вы тут лучше сговоритесь. -- Мне все равно,-- решительно заявляла Анненька.-- А лучше будет, если вы останетесь. Секретов нет. Павел Антоныч, и вам не совестно? Смотрите мне в глаза: вам не совестно?.. Вы получили высшее образование, вы по службе в свое время добьетесь известнаго положения,-- неужели все это только для того, чтобы начать с предателескаго дела? -- С женщинами трудно спорить, а особенно что-нибудь им доказывать,-- ответил Щепетильников, принимая деловой вид.-- Видите ли, настоящее дело может составить начинающему юристу имя, а имя для юриста -- все. При чем тут имена: Николай Сергеич, Иван Петрович, Григорий Иваныч?.. Я, действительно, заинтересован в деле господина Матова... -- Парасковья Асафовна, слышите: господина Матова?-- вспыхнула Анненька, поднимаясь.-- Нам здесь нечего делать... -- И то нечего,-- согласилась старушка.-- Поедем-ка, Аннушка, домой не солоно хлебавши. Павел Антоныч, благодарствуйте! Недаром, видно, я тебя матовским-то чаем отпаивала. На крыльце их догнал Артемий Асафыч и, оглядываясь на дверь, проговорил: -- Сестрица любезнюющая, ей-Богу, не виноват и заслуживаю снисхождения... В лучшем виде меня заглотали господа адвокаты, как щука заглатывает ерша. А вся причина идет все-таки от Веры Васильевны... да-с!
XXIV.
Вернувшись в комнату, Артемий Асафыч в изнеможении опустился на стул, на котором только-что сидела Анненька. Щепетильников шагал по комнате, покручивая усики. -- Что, доволен, Павел Антоныч?-- как-то простонал старик.-- Да, можно сказать, что сняли вы с меня голову с Игнатием-то Борисычем... Как пить дали! Теперь мараль идет по всему городу, и все пальцами на меня тычут. Конечно, сестрица Парасковья Асафовна говорила в неистовстве слов, а ежели разобрать, так все сущая правда выходит. И Анна Евграфовна тоже правду тебе отчитывала... Да!.. Вы-то сухи из воды выйдете, потому как у вас все по закону, а я-то и засел, как журавль в болоте. Ни взад ни вперед... А кто меня затянул? Большой грех тебе, Павел Антоныч... Это ты меня тогда подбил предявить вексель, а я и обрадовался сдуру. Щепетильников продолжал ходить и улыбался. -- Да что ты молчишь-то, как китайский идол из чайнаго магазина?!..-- накинулся на него Артемий Асафыч.-- Пейте мою кровь, рвите живым мясом!.. Добрый я человек, вот вы и надели мне петлю на шею. -- Пустяки, Артемий Асафыч... Пренебреги. Ты только представь себе: одно дело -- и я знаменитость. Ха-ха... Теперь все будут знать Щенетильникова. Раньше-то другие нагревали руки, а теперь наша очередь. Будет, поцарствовал Николай Сергеич, пора и честь знать. -- Что же ему будет?-- в тысячу первый раз спрашивал Гущин. -- Лишение некоторых особенных прав и преимуществ и легкая прогулка в места не столь отдаленныя. Мы за большим, голубчик, не гонимся... Зачем человека губить? -- А это не погибель? Похуже всякой погибели... Ах, идолы, идолы безстыдные! Да ежели бы я знал... Ах, Боже мой!.. Положение Артемия Асафыча, действительно, было не из красивых. Ему доставалось со всех сторон. Каждое утро он, обыкновенно, отправлялся в Гостиный двор и бродил из лавки в лавку: тут поговорит, там узнает какую-нибудь последнюю городскую новость или сыграет в шашки, а теперь, как купцы только завидят, еще издали кричат: -- Иди-ка, иди-ка, процент!.. А совесть у тебя где? Из-за полуторых сотенных билетов какого человека-то губишь! -- Это уж как окружный суд, а моей тут причины нет,-- оправдывался Артемий Асафыч. -- Дурака ты свалял и больше ничего. Плакали твои шесть тысяч... да. Как лишат прав Матова да пошлют в ссылку, с кого-то будешь получать свои шесть тысяч? Эх, малиновая голова!.. Потерпел бы, ну, по времю Николай-то Сергеич и разсчитался бы с тобой. Экая невидаль -- шесть тысяч. Не такия денежки он проигрывал в клубе, а ты, как осенняя муха, полез с векселем... -- И то дурака свалял...-- уныло соглашался старик.-- Кругом меня обошли. Конечно, ежели человек сделается в отсутствии ума, так с ним делай, что хочешь... -- А мы-то куда денемся без Николая Сергеича? Первеющий был адвокат... Такой словесности и не сыскать. И без этих разговоров Артемий Асафыч уже давно раскаялся в своем поступке. Он искренно любил Матова и вдруг сделался его погубителем. Последняя мысль просто убивала, старика и не давала ему покоя. И любезнюющая сестрица, и докторская Аннушка, и купцы -- все были правы... Чтобы на ком-нибудь сорвать сердце, Артемий Асафыч каждое утро, как на службу, отправлялся к Бережецкому. -- Что вам наконец нужно от меня?-- сухо спрашивал Бережецкий неотступнаго клиента.-- Дело в суде, и оно не от меня теперь зависит... -- Игнатий Борисыч, отпустите душу на покаянье!-- молил Артемий Асафыч.-- На коленках буду просить... -- Я ничего не могу, милейший!.. Понимаете? -- Игнатий Борисыч, а ежели у меня тоже совесть есть? -- Ну, это уж ваше личное дело. -- Я и присягу приму... А то возьму и скажу, что я сам подделал вексель. Мне-то все одно пропадать... Не дорогой товар. Кончилось тем, что Бережецкий не велел принимать назойливаго старика. Тогда Гущин начал ловить его на улице, когда Бережецкий выходил из суда. Снимет шапку и кланяется. -- Игнатий Борисыч, заставьте... -- Ничего не могу,-- коротко отвечал Бережецкий. Артемия Асафыча охватило настоящее отчаяние. Да, вот они все радуются, а каково ему, старому греховоднику. Попался, как кур во щи, и теперь расхлебывай кашу, которую заварили другие. Бережецкий торжествовал. Лучшаго случая нельзя было придумать. Его правою рукою был Щепетильников, который первым увидал у Гущина роковой вексель. Когда разнесся слух об этом деле, то к прокурору поступило несколько заявлений относительно Матова, которыя тоже можно было пустить в ход. Тут дело шло уже о крупных суммах, но Бережецкий отлично понимал совет маски на клубном маскараде и откладывал большия дела, чтобы преподнести их, как десерт. Кто была эта таинственная маска,-- он до сих пор не знал. Верно было одно, что это была очень умная женщина, хорошо знавшая судейский мир. -- Да, умно было сказано!-- восхищался Бережецкий.-- А остальное уж я сам придумал... Пусть ведет дело самый глупый начинающий адвокат, как Щепетильпиков. Превосходная картина получится... Дело безусловно верное, и присяжным ничего не останется, как сказать: "да, виновен". Прекрасно! Одно время Бережецкий перестал ездить в клуб, где Лихонин вел крупную игру. Как прокурора, это его шокировало, а затем он лично не выносил этого сомнительнаго сибирскаго миллионера. Теперь же Бережецкий начал бывать в клубе, хотя и не поднимался наверх, в "детскую". Он принимал таинственно-меланхолический вид и на все разспросы отделывался стереотипною фразой: -- Господа, всякое дело -- профессиональная тайна. Как священник или доктор, я не имею права разглашать того, что мне известно только как прокурору. В свое время все узнаете... Мысль о таинственной незнакомке не оставляла Бережецкаго, и он нарочно бывал на семейных вечерах, чтобы узнать ее по росту, но голосу и по рукам. Но эти наблюдения ни к чему не приводили. Все дамы казались Бережецкому такими глупыми. Мысль о Вере Васильевне у него являлась несколько раз, но она как-то не вязалась с обстановкой дела. Бережецкий знал, что она была влюблена в Матова, а молва прибавляла, что она и сейчас влюблена в него, как кошка. Много сбивало его поведение самого Войвода, который сохранял с Матовым лучшия отношения. Потом, Матов бывал в доме Войводов, значит... Одним словом, получалась какая-то чепуха. Время от времени Бережецкий завертывал к Войводам, но Вера Васильевна принимала его как-то сухо, ссылаясь на головную боль и общее недомоганье. О деле Матова она не заикалась ни единым словом, как и сам Войвод. Бережецкий начинал чувствовать себя обиженным и решал, что Вера Васильевна просто глупа, как и другия дамы. -- Куда ей придумать такую штуку... Семерка какая-то!.. Каждый визит Бережецкаго для Веры Васильевны являлся настоящею пыткой, и она действительно делалась больна. Его торжествующая таинственность возмущала ее до глубины души. И такого человека она научила, как погубить Матова... Обыкновенно с мужем Вера Васильевна была откровенна, но о своем разговоре в клубе не говорила ни слова. Это было выше ея сил. Муж мог ей простить даже измену, но не такое низкое предательство из-за угла. Об ея позорном поступке знала одна Анненька, но она вполне была убеждена в ея скромности, хотя в последнее время Анненька совсем изменилась и редко бывала у ней. С Анненькой что-то случилось, а что -- она не говорила. После своего визита к Артемию Асафычу с Парасковьей Асафовной Анненька явилась к Вере Васильевне очень взволнованная и без всяких вступительных слов заявила: -- Представьте себе, Вера Васильевна, этот Гущин знает все, то-есть что вы научили Бережецкаго, как повести дело. -- Не может быть!-- возмутилась Вера Васильевна. Анненька разсказала подробно, как оне ездили к Гущину и как он на крыльце обяснил им свои подозрения. -- Даю вам самое честное слово, что я решительно никому не говорила ни одного слова!-- клялась Анненька.-- Как он мог догадаться?-- решительно не понимаю. Я его как-нибудь разспрошу... Вера Васильевна была очень смущена, хотя и верила Анненьке до последняго слова. Увлеченная своею мыслью, Анненька добилась того, что Артемий Асафыч обяснил ей весь секрет. -- Дело самое простое, барышня... Уж я и так и этак раскидывал умом, потому как Бережецкому не обмозговать такого дела. А тут мне и пало на мысль: кто разссорил тогда Бережецкаго с Матовым? Помните, как дело вышло за ужином тогда?.. Все Вера Васильевна устроила, а потому некому другому было окончательно-то научить Бережецкаго. У ж это верно-с и даже весьма просто-с... Такия дамы особенныя бывают-с...
XXV.
Первое известие о предании Матова суду было получено в "детской" клуба вечером. Город еще ничего не знал, а клубные завсегдатаи уже обсуждали событие на разные лады. Войвод метал банк, когда услышал эти переговоры. По его мнению, судьба Матова была решена. Он сохранил свой вежливо-неприступный вид, продолжая игру. В душе он очень жалел Матова, погибавшаго исключительно благодаря своему легкомыслию. -- Бережецкий -- молодец,-- одобряли враги Матова.-- Так обставить дело -- это не шутка. Главное, режет человека пустяками... И Семибратов влопался. Другие жалели Матова и доказывали, что присяжные не могут его не оправдать. К числе последних был и старичок Окунев, раньше говоривший совершенно другое. Поднимался вопрос и о том, будет Матов бывать в клубе попрежнему или благоразумно будет сидеть дома. -- Пока дело у следователя, он такой же человек, как и мы все,-- говорили клубные юристы.-- Еще вопрос, как разыграется дело... Все будет зависеть от присяжных. -- Но все-таки есть уже подозрение, которое признано прокуратурой... Один этот факт достаточно говорит за себя. Значит, суд находит, что Матов мог совершить подлог... -- Позвольте, это нужно доказать. -- Ну, это другое дело. Оправдывают заведомых убийц... Это оправдание не есть доказательство для общественнаго мнения. -- Все это формализм... Если бы разобрать дела каждаго, нашлись бы и не такия правонарушения. Мы их все знаем и молчим, потому что это не наше дело. Кто Богу не грешен... Самыми строгими оказались именно те, за кем были именно такие нераскрытые грешки, а подлоги -- это такая простая вещь, которая практиковалась чуть не каждый день. Всех интересовало, как отнесется к этому инциденту Лихонин, который тоже был не без греха и тоже состоял под судом. Сибирский магнат только пожал плечами и улыбнулся. -- Я удивляюсь, какие пустяки вас интересуют,-- заметил он с ленивою улыбкой.-- Если бы Матова обвинили и если бы его отправили в места не столь отдаленныя, то-есть к нам, я с удовольствием предложил бы ему место на своих заводах. Таких людей нужно уметь ценить. У меня половина служащих из ссыльных, и я не имею права быть ими недовольным. -- Вот если бы сибирским судом его судить,-- прибавил кто-то,-- лет бы на двадцать можно было затянуть дело... А там, за смертью обвиняемаго, все было бы предано воле Божией. -- Да, сибиряки еще пожалеют о своих старых судах, когда отведают суда скораго. Сибирские старые суды -- притча во языцех, и всем сделалось весело. Сибирския судебныя дела переходили из одной инстанции в другую, по весу, считая пудами, и достигали иногда почтеннаго обема пудов в двадцать. Посыпались анекдоты, и всякий считал долгом разсказать какой-нибудь редкий случай... Возвращаясь домой, Войвод решил, что ничего не скажет жене. Дело Матова ее вообще волновало, и он не желал портить настроения. Все равно через несколько дней она узнает все, и он избегнет неловкаго обяснения. Подезжая к своей квартире, он увидел в столовой свет,-- значит, Вера Васильевна еще не спала. -- У них гости,-- обяснил в передней Марк. -- Кто? -- Анна Евграфовна и Николай Сергеич... Получалось что-то невероятное. Недоставало только, чтобы явился Гущин. -- А, это ты, папа!..-- встретила мужа Вера Васильевна. По ея лицу Войвод заметил, что она, хотя и была несколько возбуждена, но вообще в хорошем настроении. Матов пил кофе, то-есть, вернее, какой-то ликер. Он имел довольный вид человека, у котораго хорошо на душе. -- Поздравьте меня, Иван Григорьевич,-- проговорил он, здороваясь с хозяином.-- Вероятно, вы уже все знаете. -- Да, кое-что слышал... -- Самое скверное -- неизвестность, а сейчас я -- величина совершенно определенная. Должен отдать честь Игнатию Борисовичу: он обставил дело дьявольски ловко! Анненька, опустив глаза, ощупывала бахромку чайной салфетки. Девушка сегодня была как-то особенно мила, и Войвод удивился, что у нея руки совершенно холодныя, как "ледяшки". "Какая милая девушка",-- невольно подумал Войвод, невольно удерживая в своей руке холодненькую ручку Анненьки. И Матов тоже был сегодня как-то особенно мил. Он был именно самим собой. Войвод застал уже конец ужина, и Марк предоставил в его распоряжение только остатки -- холодную дичь и ростбиф. -- Сейчас я, до некоторой степени, знаменитость,-- говорил Матов, прихлебывая из рюмки ликер.-- Что поделаете, если уж так складывается судьба! -- Не судьба, а жизнь так складывается,-- заметила Вера Васильевна.-- В своей судьбе мы сами виноваты... -- Я и не думаю кого-нибудь обвинять,-- ответил Матов.-- Напротив, мне даже жаль этого беднаго Семибратова, которому придется расплачиваться за чужую неосторожность. Впрочем, об этом не стоит говорить, как не говорят о семейных делах. Анненька все время молчала, а потом поднялась и начала торопливо прощаться. -- Куда вы торопитесь, Анненька?-- удивилась Вера Васильевна. -- Ах, мне нельзя. Да и папа ждет... -- Я могу вас проводить,-- заявил Матов. Когда они вышли в переднюю, Войвод заметил, что жена следит за Анненькой ревнивыми глазами. Вот извольте понять женщину, когда она меняется каждыя пять минут. Матов что-то сострил, надевая шубу, и, кажется, не хотел замечать, что делается кругом. -- Ах, как я его ненавижу!-- проговорила Вера Васильевна, когда за гостями затворилась дверь. -- За что?-- машинально спросил Войвод. Вера Васильевна посмотрела на него непонимающими глазами и только улыбнулась. Что он такое сказал? Неужели он, муж, не понимает, как она любит этого человека?.. Ночь была темная и ветреная. Сухой снег переносило с одной стороны улицы на другую, как песок. Кое-где жалко мигали керосиновые фонари, нагоняя тоску. Сани были узкия, и Матов поддерживал правою рукой прижавшуюся к нему Анненьку. -- Что вы молчите, барышня?-- спросил он. -- А вас это интересует?-- тихо ответила она.-- Да? -- Как всегда... -- Не лгите... Для вас я -- несуществующее лицо, Николай Сергеич. Бывают домашния собачки, любимыя кошечки, к которым мы привыкаем,-- так и я для вас. -- Вы не совсем правы, Анна Евграфовна... Ночной извозчик плелся с мучительною медленностью, точно задался специальною целью исчерпать до дна терпение своих седоков. В одном месте он хотел сделать поворот, но Анненька его остановила: -- Налево, извозчик! Матов хотел спать и не понимал, что за фантазия пришла в голову Анненьке возить его по пустым улицам спавшаго города. А впрочем, не все ли равно... Он покрепче закутался в свою шубу и в одном ухабе, чтобы удержать Анненьку, прижал ее к себе совсем близко, так что ея лицо очутилось совсем близко к его лицу. Она молча смотрела на него такими большими и покорными глазами. Он хотел немного отодвинуться от нея, но девушка схватила его за руку и прошептала: -- Нет, сегодня ты мой... Много раз в жизни Матову приходилось разыгрывать маленькие романы, но сейчас он как-то испугался. Для него Анненька была ребенок, с которым самое большее можно было пошутить. А она заговорила с ним, как женщина. Он даже не нашелся сразу, что ей ответить. -- Мой, мой...-- шеитала Анненька, пряча свою головку у него на груди. -- Анна Евграфовна... -- Нет, нет, не нужно... Не убивайте меня. Я знаю, что ты меня не любишь... Но я счастлива... Я буду ходить за тобой, как твоя тень... Бедная, глупенькая Анненька, ведь ее нельзя не любить!.. Она такая хорошая... Ее нужно пожалеть, приласкать, приголубить, утешить... Она обхватила его шею руками и покрыла лицо безумными поцелуями. Никакой вор, вероятно, не чувствовал себя таким вором, как сейчас чувствовал себя Матов. Недоставало только этого... -- Анненька... -- Милый, милый...-- шептала опав изнеможении.-- Только одно слово... Всего одно слово... Ведь я ничего не требую, мне ничего не нужно... Пожалей бедную, глупенькую Анненьку, которая сейчас счастлива. Ради Бога, молчи!.. Не нужно слов. О, как я безумно счастлива...
XXVI.
Бурное поведение Анненьки настолько смутило Матова, что он решительно не знал, что ему делать с ней. Обезумевшая девушка и плакала, и смеялась, и повторяла свои безумныя признания. -- Ник, мой милый Ник, ведь это не сон? Да? Я сейчас хотела бы умереть, умереть именно такой, какая я есть: чистая, любящая, счастливая... Ник, ведь тебе немножко жаль меня?.. Такая глупенькая барышня и такия слова говорит... -- Анненька, если бы немножко благоразумия... -- А, ты испугался?!.. Ха-ха... Такой большой, такой умный и вдруг испугался бедной, сумасшедшей девушки. Ник, ведь любовь -- страшное несчастие... да? А мне нисколько не жаль себя... Было уже поздно, и Анненьку необходимо было доставить домой. Вероятно, доктор уже ждал ея возвращения со свойственным ему нетерпением. Но Анненька не позволяла повернуть извозчика. -- Анненька, послушайте, ведь он все слышал...-- шепнул Матов, показывая глазами на извозчика.-- Так невозможно. Мы сейчас остановимся и пойдем пешком. Анненька сразу присмирела. Когда разсчитанный
XXVII.
Ольга Ивановна остановилась на мысли о "своем капитале" и больше ничего не хотела знать. С Парасковьей Асафовной у нея по этому поводу велась самая ожесточенная война. Старуха упорно держала сторону Николая Сергеича и доказывала с наивною уверенностью, что он даже и не может быть виновным. -- А вот на суде-то все и разберут,-- повторяла Ольга Ивановна:-- кто чего стоит, тот то и получит. -- Ну, про суд-то еще старуха на-двое сказала,-- спорила Парасковья Асафовна.-- Как они смеют, безстыдники, этакого человека судить? Николай Сергеич вокруг пальца их обернет... А тебе, Ольга, как будто и непригоже такия слова говорить: не чужой он тебе, Николай-то Сергеич. -- Был муж, а теперь никто. Может, его на каторгу сошлют, так я-то при чем тут? -- От тюрьмы да от сумы, милая, не отказываются... -- У меня свой капитал: муж сам по себе, а я сама по себе. -- Как же ты будешь жить? -- А так, на соломенном положении. -- Ну, и будешь ни два ни полтора... -- И буду ни два ни полтора. Не одна я такая-то... -- Ох, слабое женское дело, Ольга... Сегодня одна, завтра одна, а потом и пожалеешь совсем чужого мужчину, да еще какого-нибудь брандахлыста, в роде Щепетильникова. Ведь чаем его поила года с два, одного сахару сколько извела, а он вон что придумал... Правду старинные люди сказывали, что, не поя, не кормя, ворога не наживешь... -- У вас, тетенька, все виноваты. Очень уж сладок вам Николай-то Сергеич, ну, и живите с ним сами, да еще дядюшку Артемия Асафыча прихватите. Полная акварель и выйдет. -- Ах, Ольга, Ольга... -- Что же, по-вашему, я должна кормить мужа, как убогаго? Теперь отдали его под суд, практики не будет, а денег у него не бывало; ну, и пусть идет к дядюшке Артемию Асафычу, который ему деньги на игру давал. Заодно уж им расчет иметь... А у меня, слава Богу, свой капитал! Артемий Асафыч точно подслушивал эти переговоры и в одно прекрасное утро заявился собственною персоной, пробравшись через кухню черным ходом. Он имел какой-то умиленный вид, как человек, который пришел на исповедь. Парасковья Асафовна так и ахнула, а Ольга Ивановна встретила гостя без всякаго движения чувств, точно так и должно было быть. -- Вот я пришел-с,-- виновато повторял Артемий Асафыч, приглаживая волосы на Голове и поправляя косынку на шее.-- Да-с, пришел-с... Потому как и мы имеем совесть, и при этом добрый я человек. Можно сказать, единственно от своей собственной доброты страдаю... Уели меня приказные люди! -- Так, так,-- поощряла Парасковья Асафовпа.-- Совет добрый, только твоя доброта вышла хуже воровства... Есть у тебя стыд-то, змей? -- Любезнюющая сестрица, даже весьма вы ошибаетесь, потому как я поверил злым людям -- и только-с. Обидно мне показалось, что Николай Сергеич обобрали у меня все деньги и сами же начали меня избегать, даже в том роде, как будто гнушались... -- Что же ты теперь думаешь делать, добрый человек?-- спрашивала Ольга Ивановна. -- А уж как Бог-с! -- Придется, видно, тебе кормить Николая Сергеича. Будет, я его покормила, а теперь твоя очередь. -- Что же, могу соответствовать, племянница. Мой грех -- мой и ответ. Я, можно сказать, в остервенение зверства пришел и готов-с... -- На словах-то ты, как гусь на воде,-- язвила Парасковья Асафовна, хотя ей и нравилось все, что говорил "змей". -- Бери всего, какой есть мой муженек,-- предлагала Ольга Ивановна, продолжая сохранять спокойствие.-- У меня свой капитал, как-нибудь обернусь и без мужа... -- Что же-с, могу-с,-- смиренно соглашался Артемий Асафыч. -- Вещей-то у него своих не очень много,-- продолжала Ольга Ивановна,-- так я тебе их пришлю... Тятенька не для того мне капитал оставлял, чтобы подсудимаго мужа прокармливать. -- Даже с удовольствием всегда приму Николая Сергеича, ежели они пожелают-с,-- соглашался Артемий Асафыч.-- Что есть и чего нет, значит, все пополам... "Да не змей ли!-- изумлялась про себя Парасковья Асафовна.-- Ведь улестит и меня, старуху... Вот человек тоже навязался!" Матов почти не выходил из кабинета, и Ольга Ивановна злорадствовала по этому случаю, что и высказала дяде. -- Ступай, утешай Николая-то Сергеича! Запали у него все пути-дороженьки. Раньше-то отбоя от гостей не было, а сейчас вышел от ворот -- поворот. Дружкам-то-приятелям, видно, до себя, а он сиди да посиди со своей одной головой... Прежде-то с женой было скучно, а теперь и жене бы рад, а жена не рада... -- Не имею смелости, Ольга Ивановна, чтобы к Николаю Сергеичу глаза показать,-- обяснял Гущин.-- Совесть мучает, и даже весьма-с... Артемию Асафычу, действительно, жилось тошно, и он начал бывать у Матовых чуть не каждый день. Парасковья Асафовна почти примирилась с ним, хотя и сердилась на свою женскую слабость. Ольга Ивановна, действительно, решила выгнать мужа и сделала бы это, если бы неожиданно не приехал сам Лихонин. Сибирский магнат был необыкновенно вежлив и обворожил Ольгу Ивановну своим обращением. -- Заехал навестить Николая Сергеича,-- обяснял он, играя пенснэ.-- Слышал, что он не совсем здоров. -- Нет, кажется, ничего особеннаго... Лихонин просидел в кабинете Матова битый час, и Ольга Ивановна, подслушивавшая у дверей, только удивлялась, что они все время проговорили о самых пустяках. Стоило за этим приезжать! Из других знакомых бывал старик Войвод, котораго Ольга Ивановна уже окончательно не понимала. Ему-то какая печаль? Сидел бы дома да караулил жену, дело-то лучше бы было, а то еще как раз сбежит с тем же Николаем Сергеичем. Парасковья Асафовна тоже ничего не понимала, хотя ей и нравилось, что Войвод никакого вида не показывает ни относительно жены ни относительно Николая Сергеича, -- По городу-то во все колокола про Веру Васильевну звонили,-- обясняла она племяннице,-- а муж-то будто и слыхом не слыхал, не так, как ты. Домашнюю-то беду не в люди тащить. Войвода возмущало то озлобление, с которым сосногорское общество отнеслось к бывшему общему любимцу. Все, точно наперерыв, старались выместить на нем затраченныя напрасно увлечения. Он защищал Матова в клубе и убедился, что неистовствовали главным образом добрые люди, как старик Ерохин. Получалась одна из наглядных несообразностей общественной психологии. Вера Васильевна ничего не знала об этих визитах мужа к Матову. Прямым следствием появления в матовском доме Лихонина было то, что появился и доктор Окунев. -- Забыл ты нас совсем, отец,-- корила его Парасковья Асафовна.-- Так бы и померли без тебя... Доктор имел немного виноватый вид, хотя и старался держать себя непринужденно. Он посидел в столовой, поговорил о погоде и все посматривал, не войдет ли Матов. -- Куда Аннушка-то запропала?-- поддерживала разговор Парасковья Асафовна.-- Слыхом не слыхать и видом не видать... -- Что-то ей нездоровится,-- уклончиво ответил доктор. -- Чего бы, кажется, по девичьему делу нездоровиться... -- Случается... Ольга Ивановна угрюмо молчала "Прискочил все выведать, чтобы потом разнести по всему городу,-- соображала она.-- Вот как лебезит... Ох, уж эти друзья да приятели!" Матов, наоборот, очень обрадовался доктору и долго жал его руку. -- Ну, что новенькаго в городе?-- спрашивал он.-- Я ведь нигде не бываю... Знаете, как-то неловко. -- Пустяки! У вас есть старые друзья, Николай Сергеич, которые и останутся друзьями. -- Благодарю. Признаться, мне и самому как-то не хочется никуда показываться, пока не кончится это дело. Доктор вынес из этого визита одно: именно, что Матов пьет фельдфебельским запоем и, вероятно, напивается на ночь каждый день.
XXVIII.
Первыя испытания для Матова начались с повестки от следователя. Следователь был еще совсем молодой человек, котораго он встречал иногда в клубе и в театре. Появление Матова в камере вызвало немую, очень неловкую сцену. Молодой человек очень смутился главным образом тем, как ему не подать руки знаменитому адвокату. Матов постарался сам, вывести его из этого неловкаго положения и, в качестве опытнаго юриста, помог вести следствие. Под конец допроса следователь вошел в свою роль и даже мог смотреть Матову прямо в глаза. Но самый скверный момент наступил, когда появился для перекрестнаго допроса нотариус Семибратов, потерявший всякое самообладание. Он был бледен и плохо понимал вопросы следователя. Вместе с трусостью, у него явилось скромное желание выгородить себя за счет Матова, очевидно, по заранее составленному плану. Вообще получалась нелепая и глупая сцена. Чтобы не затягивать дела, Матов давал показания от чистаго сердца и ничего не утаивал. Да, вексель был составлен от имени слепого и подписан не им, слепым, а посторонним лицом. Ошибка нотариуса заключалась в том, что он заочно подтвердил этот документ, потому что из-за каких-то несчастных полуторых сот рублей не стоило ехать куда-то на край города. -- Моя вся вина в том, что слепо верил господину Матову,-- повторял нотариус.-- Я даже не имел права не верить ему, как присяжному поверенному... Ссмибратов был отпущен первым и дождался, когда кончился допрос Матова. -- Все погибло!..-- повторял он с отчаянием.-- Вы меня погубили, Николай Сергеич. -- Это еще будет видно, кто и кого погубит. По моему мнению, нам решительно не следует ничего скрывать, потому что ведь будет продолжение следствия на суде.-- Думаю, что вас обвинят в небрежности -- и только. Все-таки Матов почувствовал себя скверно, когда вернулся домой. Он сердился на самого себя, что начинает волноваться. Сколько через его руки прошло всякой уголовщины, и он удивлялся, как его клиенты, умевшие делать большия преступления, запутывались в каких-нибудь пустяках, именно благодаря только потере душевнаго равновесия. Ему лично совсем не хотелось повторять ошибок других. Но странно, что его мысли начали делать непонятные скачки. Сначала он был убежден, что дело не будет принято судом, и все ограничится одним скандалом; потом он начал сомневаться, а когда дело поступило в суд,-- явилось сомнение, что его могут обвинить и даже очень просто. Самое скверное было то, что все эти мысли без конца повторялись и получали мучительный характер. А тут еще вынужденное одиночество, когда самые ничтожные пустяки принимали особенную яркость и освещались неожиданно с новых сторон. Получались совершенно нелепыя и даже обидныя комбинации. Особенно тяжело было по вечерам, когда стихал дневной шум. Матов по целым часам шагал по своему кабинету или старался убить время за чтением какого-нибудь романа. Между прочим, он быстро усвоил себе привычку к вечеру напиваться, то-есть напиваться относительно, как пьют все приличные люди. Голова делалась как-то свежее и настроение лучше. В одну из таких подбодренных вином минут Матов решил ехать к Вере Васильевне и обясниться. Кстати, предлогом служило и полученное им анонимное письмо. К счастью, и Войвода не было дома. Он уехал на свои промыслы, и Вера Васильевна скучала одна. -- Вы хорошо сделали, что заехали,-- говорила она немного усталым голосом, очевидно, думая совсем о другом.-- Кажется, мы не видались Целую вечность... -- Недели две, не больше... -- Да, да, когда вы уехали с Анненькой... Скажите, пожалуйста, что с ней сделалось? -- Вот уже не умею сказать, Вера Васильевна. Как-то приезжал Евграф Матвеич, а я не догадался его спросить. -- Какой вы безсовестный... -- Я?! -- Да, вы... Бедняжка совершенно измучилась, и мне ее от души жаль. Матов только теперь вспомнил про ночную сцену с Анненькой,-- она как-то совсем выпала у него из головы. Да, совершенно забыл... Это было просто возмутительно. Конечно, серьезнаго значения в разыгранной Анненькой сцене не было и не могло быть, как был уверен Матов, но все-таки ему следовало что-то такое предпринять, просто наконец быть вежливым. -- Вы не договариваете, Вера Васильевна...-- заметил он. -- Могу и договорить, если желаете... Как вы думаете, осудят вас или нет? -- Осудят... -- Вот видите, я то же думаю. Да... Ольга Ивановна... -- Я понимаю: развестись с Ольгой Ивановной и жениться на Анненьке, которая из любви охотно пойдет за мужем и в места не столь отдаленныя? Кажется, я так понял вас, если не ошибаюсь? -- Да, вы угадали... Разговор происходил в гостиной, освещенной матовым фонарем. Вера Васильевна сидела в глубоком кресле, и Матову трудно было разсмотреть выражение ея лица. Как он хорошо изучил вот эту гостиную, до последней мелочи, и как хорошо чувствовал себя именно здесь. Она, в свою очередь, тоже наблюдала за Матовым и сердилась, что не находит в нем и следов уныния, а даже какую-то особенную бодрость. Что это за человек, в самом деле?.. Неужели он опустился настолько, что даже не сознаёт собственнаго безвыходнаго положения, а главное, не чувствует позора? -- Что же вы думаете делать в случае осуждения?-- спросила Вера Васильевна после длинной паузы. -- Пока, конечно, трудно сказать, но в общих чертах у меня составляется некоторый план... -- Именно? -- Меня лишат, прежде всего, моего профессиональнаго куска хлеба, и придется устраиваться по-новому... Матов подвинулся совсем близко к Вере Васильевне, взял ее за руку и заговорил с одушевлением: -- Знаете, Вера Васильевна, я не солгу, если скажу, что я даже рад буду своему осуждению. Да... Русский человек -- существо, безхарактерное, и обстоятельства делают из него, что угодно. Мне не нужно обяснять нам, что я здесь дошел до... до... как выразиться повежливее?.. до свинства. Извините за выражение... Да, так я начинаю думать даже с удовольствием, когда волею судеб должен буду оставить Сосногорск. Мне рисуется новая обстановка, новые люди, новая жизнь... -- И собственное исправление? -- Да...-- уверенно ответил Матов.--Ведь образования у меня не может отнять никакой суд. Поступлю на службу куда нибудь в самую глушь, на золотые промыслы... Он поднялся и заходил но комнате. -- Жизнь отшельника...-- засмеялась Вера Васильевна.-- Да, чуть то поэзия! Право, можно позавидовать... -- У человека всегда остается надежда... -- Надежда -- женщина... -- И очень недурная женщина. -- Которая всегда обманывает? -- И все-таки остается при вас... -- Есть еще счастливая звезда,-- задумчиво проговорила Вера Васильевна.-- У меня есть некоторое суеверие, и я, например, верю в счастливую звезду. У одних она есть, как у вас, а другие имели несчастье родиться под каким-нибудь неудачным созвездием, как я. Об анонимном письме Матов вспомнил только в передней и передал его Вере Васильевне. Она взяла письмо, взглянула на подпись и на почерк и сказала: -- Я могу безошибочно назвать автора, а также и приблизительное содержание. У этого анонимнаго послания были уже предшественники... Одним словом, упражнение милейшаго Евграфа Матвеича, который предостерегает вас относительно моей особы, как виновницы вашего процесса. Да? Матов только развел руками, а она вернула ему письмо, не читая. -- Всякое повторение скучно и обличает недостаток таланта,-- с больной улыбкой заметила она.-- Мне жаль милаго старика, который затрачивает энергию совершенно непроизводительно...
XXIX.
Дело Матова затянулось. Весь Сосногорск следил за ним с лихорадочным нетерпением, а суд, как на зло, все тянул да тянул. Прошли рождественские праздники, прошел мясоед и наступала масленица. Войвод начал собираться на промыслы, чтобы открыть работы с первою вешнею водой. Клубная зима, прошла для него без особенных результатов. Он много выигрывал и много проигрывал, так что трудно было подвести общий баланс, что волновало больше всех доктора Окунева. -- А может-быть, он и порядочный человек?-- говорил доктор по секрету близким людям.-- Ведь нынче не сразу отличишь негодяя от порядочнаго человека. Например, Лихонин -- миллионер, а опять всех обыграл. -- Лихонин, кажется, и не обязан проигрывать,-- замечали доктору клубные специалисты,-- он играет для собственнаго удовольствия, а не так, как другие. -- Все-таки, знаете... -- Нечего тут и знать, доктор: имущему дастся, а от неимущаго отнимется и то, что он имеет. Когда Войвод заявил жене, что должен уехать почти на целый месяц, она, без всякаго колебания, ответила ему: -- Папочка, возьми меня с собой, я не буду мешать... -- А не будет тебе скучно на промыслах? Придется жить в избушке, удобств никаких... Войвод помолчал, а потом прибавил: -- А процесс Матова? Неужели он тебя не интересует? -- Интересует и не интересует... По-моему, ему придают слишком много значения. -- Однако человек может погибнуть. -- Нисколько. Матов везде найдет себе работу... Я думаю, что для него это дело даже принесет пользу, потому что заставит одуматься. Лично мне, конечно, его очень жаль... -- Впрочем, ведь ты всегда можешь вернуться, если захочешь,-- прибавил Войвод.-- Я -- враг всяких жертв. Несмотря на наступавшую весну, пришлось обзаводиться настоящими зимними костюмами, как оленьи дохи. Дело в том, что промыслы Самгина были разбросаны на "севере", т.-е. по северному Уралу. Веру Васильевну, кажется, больше всего интересовали оленья доха и оленья шапка с длинными наушниками. Ей почему-то непременно хотелось походить на самоедку, и Войвод по всему городу должен был разыскивать самоедския "юнты" из оленьих шкурок, с прошивками из краснаго и синяго сукна. -- Папочка, милый, мы будем настоящими дикарями,-- восхищалась Вера Васильевна, примеряя новый костюм. -- Я думаю, что мы и без костюма порядочные дикари,-- уклончиво ответил Войвод.-- А впрочем, я ничего не имею против твоего самоедства... На севере страшна не зима, а так называемое "отзимье", когда приходится носить на себе всю квартиру, то-есть меховую одежду. Но уехать Войводу не удалось, потому что Вера Васильевна перед самым отездом расхворалась. Из легонькой инфлуэнцы развилась самая тяжелая форма воспаления легких. Лечил старичок Окунев, которому сам Войвод доверял плохо, но Вера Васильевна не соглашалась пригласить другого врача. -- Не все ли равно, при помощи какого врача умирать?-- шутила она.-- А Евграф Матвеич, по крайней мере, знакомый человек... Войвод соглашался, взяв с доктора слово, что он предупредит об опасности и созовет консилиум. -- Так, воспаленьице...-- обяснял Окунев, потирая свои всегда холодныя руки.-- Главное то, что сердце здорово, а в этом все.. Кажется, одной из причин такого доверия Веры Васильевны к Окуневу было желание почаще видеть Анненьку. Девушка похудела, как-то вся вытянулась и вообще изменилась до неузнаваемости. Вера Васильевна, несмотря на свою болезнь, невольно ею любовалась. Анненька ухаживала за больной с молчаливою серьезностью настоящей сестры милосердия, как Вера Васильевна ее и называла. -- Да я и уйду в милосердныя сестры,-- заявляла Анненька с серьезным видом.-- Не стоит жить на свете... -- Уж и не стоит?! -- Конечно, не стоит... Все лгут, все обманывают друг друга. Некоторое охлаждение, существовавшее раньше, сменилось прежними, хорошими отношениями, хотя прежней, беззаботной Анненьки больше и не существовало, точно она вся перегорела. Раньше она относилась к Вере Васильевне, как к старшей сестре, а сейчас чувствовала себя равной и, как к больной, относилась даже покровителественно. -- Вера Васильевна, вам запрещено много говорить... Сам Войвод не знал, как и благодарить великодушную девушку, просиживавшую над больной целыя ночи. А последния делались все труднее. Больная быстро слабела, теряя силы. По ночам она металась в бреду и никого по узнавала. Больше всего ее мучил какой-то безпричинный страх. Она хватала Анненьку за руки и умоляла ее не уходить. -- Я и не думаю уходить,-- строго отвечала Анненька.-- Нужно лежать спокойно. Так продолжалось целых две недели, пока не миновал кризис. Войвод, казавшийся все время спокойным, сразу как-то осунулся, похудел и пожелтел. -- Батенька, да вас тоже нужно лечить,-- говорил доктор, счастливый исходом болезни Веры Васильевны. Войвод только улыбнулся и махнул рукой. Теперь он сам дежурил около жены, потому что измученная безсонными ночами Анненька "отсыпалась" дома у себя. Вера Васильевна была настолько слаба, что с трудом могла произнести самую простую фразу. Она как-то особенно внимательно смотрела теперь на мужа, точно старалась что-то припомнить,-- и но могла. Так же она смотрела и на доктора Окунева, который каждый день завертывал ее навестить. -- Мы быстро идем к улучшению,-- повторял доктор, потирая руки.-- А все-таки нужно быть паинькой и лежать спокойно... Доктор всегда имел какой-то торопливый вид, а теперь в особенности. Когда Войвод уходил его провожать, старик усевал на пути до передней разсказать все городския новости и, между прочим, сообщил, что дело Матова наконец назначено к слушанию на второй неделе поста. -- Вероятно, пройдет оно дня три,-- догадывался доктор. -- Только, пожалуйста, ничего не говорите жене... -- О, помилуйте! Мы тоже понимаем свои обязанности... По лицам окружавших ея постель людей Вера Васильевна догадывалась, что случилось что-то и что именно это скрывают от нея, даже Анненька. Потом Анненька исчезла на целых три дня, а когда она вернулась, Вера Васильевна посмотрела ей в лицо и спокойно проговорила: -- Его осудили... да! Анненька отвернулась к окну, чтобы скрыть слезы, а Вера Васильевна прошептала: "Оленя ранили стрелой, А лань здоровая смеется!" Когда Анненька обернулась, Вера Васильевна лежала без чувств. Дело Матова продолжалось целых три дня, как предсказал доктор. Публика допускалась в суд только но билетам. Нотариус Семибратов был оправдан, а Матов осужден, и присяжные отнеслись к нему с какою-то особенною жестокостью, хотя и дали снисхождение. Суд, с своей стороны, позволил ему остаться на свободе до приведения приговора в исполнение. Из суда Матов не поехал домой, а отправился на извозчике вместе с Гущиным к нему на квартиру. -- Господи, что же это такое?!-- взывал Артемий Асафыч, убитый и уничтоженный. -- Ничего особеннаго,-- смеялся Матов.-- Все это пустяки, Артемий Асафыч! Это еще первая инстанция, а есть еще две. -- Так-то оно так... да-с... Когда они приехали на квартиру Гущина, там уже стояли чемоданы, которые Ольга Ивановна послала с вещами мужа. Артемий Асафыч вознегодовал, но Матов обнял его и проговорил: -- Знаешь ли ты, кто самый наш верный друг, который никогда и ни при каких обстоятельствах нас не забывает? -- Родители есть, которые... -- Нет, не то... Не забывает нас кре-ди-тор!
XXX.
Наступила весна. К городе почти уже не было снега. Артемий Асафыч с детским настроением ждал, когда прилетят скворцы в устроенную им скворечницу. -- Дорогие гости прилетят,-- повторял он, обясняя Матову значение великаго события.-- Радость... Птичка по-божьему живет, а не как мы, грешные. -- Да, она не знает, что такое вексельная бумага,-- соглашался Матов,-- хотя я ей и не особенно завидую. -- Ох, Николай Сергеич, Николай Сергеич... Не поминайте вы мне про эту проклятую бумагу. Я так полагаю про себя, что не иначе это самое дело, что придумал ее сам чорт. Он-то придумал, а мы с ней тонем и других вместе с собой топим. Лукавый-то вот как силен. Матов сидел в избушке и никуда не хотел выходить, что начинало безпокоить Артемия Асафыча. -- Помилуйте, этакий мужчина, можно сказать, из всего дерева выкроен, и будет сидеть, как схимник, в затворе. Сидит, сидит, да еще, пожалуй, что-нибудь неподобное и придумает... Долго ли до греха! -- Вы по улице бы прошлись,-- советовал ему Гущин.-- Воздух теперь самый легкий, везде воспарение идет... Это ведь только архиереям запрещено по улицам-то ходить, а при вашей комплекции весьма необходимо. -- Ты думаешь, старче? -- Хоть кого угодно спросите... Единственное развлечение Матова теперь заключалось в чтении. Он по целым дням лежал на диване и читал бульварные романы, которые Гущин разыскивал ему по всему городу. Это был какой-то запой. -- И что это вам дались эти самые романы, Николай Сергеич?-- приставал Гущин.-- И день читаете и ночь читаете,-- как раз еще что попритчится... Неровен час. -- Про меня это все написано, старче, вот и любопытно почитать... -- Как же это так, то-есть про вас-то выходит? -- Да уж такие люди есть, которые возьмут да и опишут тебя издали... С Матовым у Гущина хлопот было достаточно. Прежде всего выступал денежный вопрос. У Матова оставались еще кой-какия получения с мелких клиентов, и Гущин должен был обходить их, напоминая их обязанности. Но такое обхождение почти ничего не приносило, кроме самых пустых обещаний. -- Ну и народец!-- возмущался старик.-- А я-то хожу из дому в дом, как поп по своему приходу... Никакой совести не стало в народе. Еще надо мной же смеются... Это была одна беда -- маленькая, а была и побольше. У Матова были долги, и кредиторы обратили на него теперь свое благосклонное внимание с особенной настойчивостью. Раза два приезжал даже судебный пристав, чтобы сделать опись имущества, но по старому знакомству не вручал повестку, за отсутствием адресата. Матовские долги безпокоили Гущина больше всего, тем более, что заработать что-нибудь он не имел возможности, благодаря лежавшему на нем запрещению. Потом оставалась совершенно неизвестной общая сумма всех долгов, так что трудно было что-нибудь сообразить. -- Ты-то о чем безпокоишься?-- уговаривал Матов суетившагося старика.-- Не было еще случая, чтобы какой-нибудь долг потерялся. В свое время все будет. -- Так-то оно так, а оно все-таки тово, Николай Сергеич... У Гущина оставалось от собственнаго капитала еще тысячи три, но этой суммы не хватило бы и на пятую часть матовских долгов. -- Эх, Николай Сергеич, Николай Сергеич...-- повторял Артемий Асафыч, покачивая головой.-- Ежели бы собрать в одно место все денежки, которыя вы заработали... -- Ну, и что бы было? -- А жили бы мы припеваючи, вот что и было бы... С деньгами-то всякую беду можно левою рукой развести. -- Все это суета сует, старче... Не с деньгами жить, а с добрыми людьми. Матов оставался равнодушным и к своим делам и к самому себе, что особенно огорчало Гущина. Этакими-то люди делаются только пред смертью, когда уж все равно и терять нечего. Потом, разве Николай Сергеич походит на других протчих? Орел был, золотая голова. Вот уж истинно, что от сумы да от тюрьмы не отказывайся. Из знакомых приезжали навестить Матова кое-кто из своих судейских, но эти визиты, видимо, его тяготили, и Артемий Асафыч начал отказывать гостям, ссылаясь на то, что Николай Сергеич ушел гулять. Исключение делалось только для Войвода, который приезжал раза три и которому Матов всегда был рад, оживляясь в его присутствии. Они подолгу толковали о промысловых делах, и Войвод советовался, относительно некоторых юридических вопросов. -- Вот уж это настоящий барин...-- восхищался Артемий Асафыч.-- Каждое словечко к месту выговорить. Бегая по городу, Гущин забегал к разным знакомым, чтобы отвести душу, и, между прочим, завертывал и к Ольге Ивановне. В матовской квартире оставалось все по-старому, с той разницей, что появился опять Щепетильников, с которым Ольга Ивановна советовалась по целым часам. -- Опять подкинул хвост...-- ворчала Парасковья Асафовна, жалуясь на Щепетильникова.-- Ужо научит он добру нашу Ольгу Ивановну. Ох, не смотрели бы глазыньки!.. Старуха очень жалела Николая Сергеича и подробно разспрашивала, как он живет, и в такт разсказа только качала головой. -- А я ужо отчитаю Ольгу Ивановну,-- храбрился Гущин.-- Раньше-то я ея побаивался, это точно, а теперь во мне зверства накопилось столько, хоть отбавляй... Возьму и все в глаза ей скажу, за кого я ее считаю. Да... Был я добрый человек, а теперь озверел и только вот не кусаюсь. Бегавшаго по всему городу с поручениями Матова Гущина больше всего возмущало то, что публика точно забыла даже о существовании Матова. Поговорили, посудачили, посплетничали -- и забыли, точно Николая Сергеича и на свете никогда не бывало. А давно ли это было, как все ухаживали за ним, точно за именинником... Так все в глаза и смотрят. -- Не безстыдники ли!-- возмущался старик.-- А что будет чрез год, чрез два?.. Понятно, что всякое внимание к Матову Артемий Асафыч ценил на вес золота и на этом основании чаще всего завертывать к доктору Окуневу, выбирая время, когда самого старика не было дома. -- Вот докторская Аннушка так девушка,-- нахваливал он ее Парасковье Асафовне.-- Можно сказать прямо, что всему миру на украшение девица... Уж столько она великатна, столько добра... Как приду, так не знает, куда и посадить и тем угостить. Анненька, действительно, была рада каждому посещению старика и принимала его, как дорогого гостя. А сама сядет напротив, подопрет щеку рукой и так хорошо да ласково слушает старческую болтовню. -- Смотрю я на вас, барышня, и только дивлюсь,-- говорил Артемий Асафыч.-- Давно ли вы были так, ну, обыкновенная девушка, у которой и на уме-то одне веселыя мысли, как оно полагается настоящей девушке. -- А теперь? -- А теперь даже совершенно напротив... да. В том роде, как будто вы и не девушка... Сурьезная такая и протчее. Анненька улыбалась как-то особенно хорошо и ничего не отвечала. -- Я бы приехала к вам,-- заметила она раз,-- да как-то неудобно одной... Она очень подробно разспрашивала обо всем, что касалось Матова, и сама сообщала Артемию Асафычу последния городския новости, касающияся его. Новости все были невеселыя, и начинали поговаривать о каком-то новом процессе. -- А мы уж кассацию написали,-- сообщил Гущин по секрету,-- и отправили... Я и в суд носил. Не таковский человек Николай Сергеич, чтобы живому отдаваться. "Погоди, говорит, старче, и на нашей улице будет праздник". Вот он какой, Николай-то Сергеич... Когда Артемий Асафыч говорил о Матове с другими, то и сам начинал верить в него, хотя эта вера и подвергалась большому искушению, когда старик оставался с Матовым с глазу на глаз. Между прочим, Артемий Асафыч завертывал раза два и к Вере Васильевне. Сам Войвод жил сейчас на промыслах, а она безвыходно сидела дома, слабая, исхудалая, как тень. Разговор как-то не вязался, и Артемий Асафыч уходил ни с чем.