Общий любимец публики
Шрифт:
XXXI.
Что думал сам Матов, вынужденный оставаться с глазу на глаз с самим собой? Времени для размышлений было достаточно. -- Это еще цветочки, старче,-- предупреждал Матов Артемия Асафыча.-- А в свое время будут и ягодки. "Ягодки" не замедлили себя ждать. Сначала вызвали Матова в суд и взяли подписку о невыезде, а потом, недели через две, явилось продолжение: Матову грозила уже тюрьма, пока разрешатся его другия дела. -- Я этого ожидал,-- заметил Матов с улыбкой.
– - Да, ожидал... Но Бережецкий напрасно старается: я представлю залог. Гущин онемел от ужаса. Ведь нужно было достать тысяч пять, чтобы внести залог, а где их взять, когда скоро и есть будет нечего?.. Как на беду, и Войвода не было в городе, а на него оставалась последняя надежда. Началось новое хождение по "богатым мужикам" с письмами Матова. Гущин уже не верил в их силу, а шел только потому, чтобы не огорчать своего "воспитанника", как он называл теперь про себя Матова. Результаты этого хождения поручались самые плачевные: Гущину отказывали самым безцеремонным образом, поднимали на-смех и просто указывали на дверь. Особенно огорчил его один степенный старичок-купец, котораго Матов освободил от большой неприятности за любовь к слишком молоденьким девушкам. -- Пришел собирать на погорелое место?-- язвил благочестивый старец.-- Ты уж заведи лучше книжку или кружку... Матов начал теперь сердиться, когда Гущин возвращался из своего похода ни с чем. -- Ты просто глуп, старче, и не умеешь брать деньги... Деньги -- женщины, и если оне не даются сами, то нужно уметь их взять силой. Понял? -- Как не понять, Николай Сергеич... Всего легче, ежели выйти на большую дорогу и орудовать. Очень даже просто... В голове Гущина являлась мысль обратиться за помощью к Ольге Ивановне, но Матов об этом и слышать не хотел. -- А ежели толкнуться к Лихонину? -- Ну, у тебя окончательно ума нет, старче. Лихонин дрожит над каждой копейкой и задавится из-за рубля. Только у таких людей и могут быть деньги... Если бы я в свое время откладывал хоть десятую часть заработка... ну, да об этом не стоит говорить, как о щуке, которую утопили в воде. Помощь явилась сама собой. Залог за Матова внес Войвод, о чем его и известил коротенькой записочкой. -- Вот, вот, именно это я и думал!..-- обрадовался Гущин. -- И совершенно напрасно думал... Это похуже, чем принимать милостыню. Гущин в первый раз видел, как Матов волновался я бегал но комнате. Матов как-то потерялся, уничтоженный, жалкий, несчастный. Что такое был этот Войвод?-- он никак не мог понять. Или он поступил код влиянием сердечной доброты, или мстил ему самым тяжелым образом. Если достать денег и возвратить их Войводу,-- это могло его оскорбить. В одно прекрасное весеннее утро Матов оделся и вышел из дому, после долгаго сиденья. Он решил достать денег во что бы то ни стало и возвратить их Войводу. Неужели он в целом Сосногорске не найдет пяти тысяч? Давно ли было время, когда он проигрывал в один вечер не такия суммы. Прежде всего, он отправился к Бармину, который недавно овдовел и грустил по жене самым искренним образом. Клубный знакомый принял Матова очень вежливо, хотя Матов и понял, что здесь ему нечего ждать: у Бармина никогда не было денег. -- Как поживаете, Николай Сергеевич?-- суетливо спрашивал Бармин, предлагая хорошаго, настоящаго вина и дорогих сигар. -- Странный вопрос,
XXXII.
О своих отношениях к Вере Васильевне Матов старался совсем не думать, хотя его и томило постоянное желание итти к Войводам. Его удерживало что-то неопределенное, чего он сам не мог понять. С внешней стороны первым препятствием служило то, что самого Войвода почти все время не было дома, и его визиты могли подать повод к совершенно ненужным пересудам и сплетням. Зачем было подвергать этому испытанию репутацию замужней женщины, когда она и без того перенесла достаточно? Проверяя себя, Матов даже не мог сейчас сказать, любит он Веру Васильевну или нет. Ему начинало казаться, что его отношения к ней за последнее время были результатом самогипноза. Разве так любят? Войвод тогда был прав, когда обяснялся с ним в клубе. Но, с другой стороны, Матов только теперь понял, что значит любить,-- да, искренне, просто и хорошо любить. В сущности, он еще не испытал этого чувства, принимая за любовь нечто совершенно другое. Он, в качестве избалованнаго человека, привык смотреть на всех женщин уж слишком просто, как на предмет развлечения и любовных утех. И не он один так смотрел, а и все другие. -- Свинство -- и больше ничего!-- повторял самому себе Матов, невольно перебирая в уме весь синодик женских имен, с которыми были связаны для него любовныя воспоминания.-- И даже великое свинство... Да, тут было достаточно имен... Популярность Матова вознаграждалась женщинами по-своему. Но эти мимолетныя связи разрушались с еще большей быстротой, чем начинались. От них не оставалось ни малейшаго следа. И сейчас Матов не мог бы безошибочно перечислить своих успехов. В последний раз он видел этих женщин в суде, когда оне терпеливо отсиживали все три дня, дожидаясь вердикта присяжных. Да, он видел их и, кроме женскаго любопытства, ничего не находил. Ведь и отдавались оне тоже только из любопытства и от провинциальной скуки. Если бы он умер, оне пришли бы на его похороны и даже уронили бы дешевенькую слезу, как и полагается памяти друга. -- Ах, все это не то и не то!..-- с тоской думал Матов, не находя ни одного женскаго имени, на котором можно было бы остановиться.-- А какую гнусную роль заставляли оне играть меня! По пути он припомнил нескольких обманутых мужей, которые сами обманывали своих жен, так что матовския победы принимали характер какой-то кары судьбы. Все кругом лгали и обманывали, а он обманывал больше других. Вероятно, и его подем чувств к Вере Васильевне своим основанием имел только ея недоступность. Если бы она отдалась ему, разве он думал бы о ней так хорошо, как думал сейчас? -- Милая, милая...-- повторял Матов, припоминая собственное безумство. Раз вечером его охватила такая гнетущая тоска, что он едва удержался, чтобы не пойти к Войводам,-- именно туда, а не в другое место. Ему страстно захотелось увидеть Веру Васильевну, услышать ея голос, просто чувствовать ея присутствие и что-то сказать ей, много, много сказать. Старик Гущин замечал, как Матов начинал тосковать, и по-своему старался его развлекать. Происходили довольно оригинальные диалоги.-- Артемий Асафыч, а ведь ты попадешь прямо в ад,-- говорил Матов, лежа на диване.-- Всем ростовщикам там место приготовлено... -- Какой же я ростовщик, Николай Сергеич? Просто -- добрый человек... Вот и вся вина. -- Добрый для себя. Давал мне деньги, а сам думал... содрать хороший процент. -- Даст Бог, поправитесь и в лучшем виде заплатите... -- Конечно, поправлюсь. Уеду в Сибирь, поступлю на службу на промысла; вообще, не желаю пропадать. -- Зачем пропадать, помилуйте-с!.. Да вас, Николай Сергеич, везде на-разрыв возьмут. Матову нравились эти разговоры о дальней Сибири, точно он хотел уйти от самого себя. Да, там будет все другое... Там можно будет начать другую жизнь. Урок был слишком тяжел... -- Поедем вместе, старче?-- предлагал Матов. -- Что же, я с удовольствием...-- согласился Гущин. Раз вечером, когда они предавались таким сибирским разговорам, в дверь кто-то осторожно постучал. Это была Анненька, которую Матов в первую минуту не узнал. Девушка заметно похудела и точно сделалась выше. -- Я за вами, Николай Сергеич...-- проговорила она с какою-то особенною, мягкою настойчивостью, как говорят любящия женщины.-- Не хорошо забывать старых друзей. Матов заметно смутился. Он теперь уже не мог говорить с Анненькой в прежнем шутливом тоне. -- Куда же вы меня поведете, Анна Евграфовна? -- Куда поведу, туда и пойдете... "Это ее Вера Васильевна подослала...-- соображал Артемий Асафыч.-- Ах, женщины, женщины!.. Еще недавно в соборе протопоп вот какую проповедь отчитал про них; "Аще кто воззрит на жену с вожделением..." Анненька женскими глазами осмотрела царивший кругом безпорядок и, пока Матов переодевался в соседней комнате, постаралась привести в порядок его книги и даже вытерла пыль с мебели. -- Не правда ли, Артемий Асафыч, я была бы хорошею женщиной?-- весело заметила она. -- Ну, уж извините...-- обиделся Гущин.-- Другой и настоящей барине нужно еще поучиться у вас досыта, да и то ничего не выйдет. Весенний, мягкий вечер покрывал все каким-то ласковым сумраком. На небе не было видно ни одной звезды. Снег уже стаял; улицы просохли, но деревья в садах стояли голыми и имели какой-то особенно жалкий, оголенный вид. Матов молча шагал по тротуару, подавленный какою-то одной мыслью. Потом Анненька взяла его под руку и, показывая на деревья, проговорила: -- Это -- я... Обратите внимание, какой у этих деревьев безнадежный вид, а ведь у каждаго дерева есть своя физиономия. -- Они скоро покроются зелеными листьями... -- К сожалению, не все... Здесь совершаются свои молчаливыя трагедии. Ведь это ужасно: молчать, молчать и молчать. Другие кричат от боли, а они должны погибать молча. -- К чему вы это говорите? -- Женщины -- эгоистки и всегда думают только о себе. Я -- тоже женщина... Потом Анненька засмеялась и прибавила: -- Знаете, в страданиях есть своя поэзия... Я, например, так хорошо жалею себя. Понимаю, что это нелепо, и все-таки жалею... Вы видали, как глупыя бабочки налетают на огонь и обжигают свои радужныя крылышки? Так было и со мной... Я не жалуюсь, не ропщу, никого не обвиняю, а все-таки как-то жаль. У каждаго своя судьба... Даже письма, и те не все доходят по своему адресу. Вот такое письмо и я... да. Этот разговор принимал слишком интимный характер, и Матов боялся, что Анненька пойдет дальше, но получился совершенно неожиданный оборот. -- Вы на меня не сердитесь, Ник?-- спросила Анненька, задерживая шаги и налегая на руку Матова. -- За что же я буду сердиться? -- А тогда... зимой? -- О таких вещах не говорят... -- Когда не любят.-- Не сердитесь, голубчик, я не буду приставать. А мне немножко стыдно... Да, я много думала, проверяла себя и пришла к убеждению, что даже и не стою того, чтобы меня любили... Просто взбалмошная девчонка, которая вешается на шею, как кукла. -- Положим, что с последним я не могу согласиться. Вся ошибка в том, что вы помещали свой капитал не в тот банк... Самая обыкновенная ошибка. -- А вы? -- И я тоже... Анненька замолчала, а потом спросила другим тоном: -- Скажите мне только одно... Я спрашиваю вас совершенно серьезно... да... Вы любите Веру Васильевну? -- Я?.. Сейчас не знаю... Анненька облегченно вздохнула.
XXXIII.
Матов догадывался, куда они идут, и не решался спросить, знает ли об этом Вера Васильевна и, вообще, желает ли она его видеть? Если ему неудобно было итти к ней, то она могла бы написать ему о своем желании. Матов успокоился, когда отворявший им двери Марк сказал: -- Вера Васильевна ждут в столовой-с... -- А Ивана Григорьевича нет?-- спросил Матов. -- Никак нет-с... Они на промыслах. Вера Васильевна сидела за самоваром и радостно вышла навстречу. Она очень поправилась, и болезнь сделала ее как-то изящнее. Матов невольно залюбовался. -- Это я послала за вами Анненьку, Николай Сергеич... Она спрашивала вас, желаете ли вы поддерживать наше знакомство? -- Нет, то-есть да... Я так давно вас не видел, Вера Васильевна, и вы так изменились за это время... -- Да, да, к лучшему,-- перебила его Вера Васильевна.-- А знаете, что я думала перед самым вашим приходом? Сижу и думаю: а ведь мое время прошло... да. Сегодня как раз день моего рождения, и на этом основании мне сделалось грустно. В моем возрасте женщины начинают переживать обыкновенно острый кризис... Еще немножко -- и в результате получится женщина почтеннаго возраста, к которой относятся только с почтением. Такое почтение для женщины -- своего рода смертный приговор... Да, я сидела и думала, и даже пошла посмотреть на себя в зеркало. -- Вера Васильевна, зачем предупреждать события?-- взмолилась Анненька.-- Будем сегодня говорить о чем-нибудь веселом... Знаете, я пришла к убеждению, что не стоит горевать вообще. -- А в частности?-- спросила Вера Васильевна. -- В частности можно, но только немножко,-- с неподражаемою наивностью ответила Анненька, так что Матов захохотал. Всем вдруг сделалось как-то весело. Матов, с присущим ему остроумием, разсказывал о своем затворничестве и не без юмора перешел к "сибирским идеалам". Что же, и в Сибири люди живут, особенно, если человек сумеет взять себя в руки. -- Я тоже уеду в Сибирь...-- заявила Анненька и хотела что-то прибавить в общем тоне разговора, но так и осталась с раскрытым ртом. В дверях столовой стоял Бережецкий. Пьяный Марк пропустил его, забыв доложить барыне, а Дуня, по разсеянности, свойственной горничным весной, повела его прямо в столовую. Молчание продолжалось всего несколько секунд, но оно показалось всем вечностью. Первою опомнилась Вера Васильевна и встала навстречу гостю. -- Я, кажется, попал немного не во-время,-- говорил Бережецкий, здороваясь с дамами за руку и кланяясь Матову издали. -- О, нет...-- спокойно ответила Вера Васильевна.-- Вы никому здесь не помешаете и даже можете быть полезным. Мы сейчас обсуждали интересный вопрос о том, как Николай Сергеич будет жить в сибирской своей ссылке. -- Меня лично, говоря откровенно, это мало интересует,-- с достоинством ответил Бережецкий и еще с большим достоинством прибавил:-- Я позволяю, Вера Васильевна, только ответить на вашу реплику... Ответ был сделан находчиво. Враги очутились в самом неловком положении: ни тому ни другому неловко было уйти первым. Вера Васильевна постаралась перевести разговор на общую тему, а Матов молчал, прихлебывая чай. Анненька чувствовала себя виноватее всех. Она понимала, как трудно Вере Васильевне занимать нежданнаго гостя, но никак не могла ничего придумать, чтобы вмешаться в разговор,-- мысли у нея точно прилипли к мозгу. Вывел всех из затруднения сам Матов. -- Игнатий Борисыч, мне давно хотелось поговорить с вами по душе...-- начал он со своей подкупающею добротой и задушевностью.-- Да... Ведь мы столько лет были хорошими друзьями... Бережецкий весь вытянулся и даже посмотрел на дверь, точно приготовляясь бежать. -- Наша ссора произошла из-за пустяков,-- продолжал Матов,-- и я могу повторить то же самое, что говорил тогда: у меня не было ни малейшаго намерения оскорблять вас. Но это дело прошлое... -- Я полагаю, что нам при настоящей обстановке не совсем удобно разговаривать, господин Матов...-- перебил его Бережецкий, делая безпокойное движение. -- А я думаю, что всего удобнее переговорить просто и спокойно именно здесь... Вера Васильевна, вы позволяете? -- Я очень рада... -- Я не понимаю, что вам от меня нужно?-- спрашивал Бережецкий, обращаясь уже ко всем, точно попал на сходку заговорщиков. -- Очень немного: чтобы вы только имели терпение меня выслушать,-- ответил Матов.-- Я не буду касаться ни нашей ссоры ни моего дела в суде... Бережецкий принял джентльменский вид и кивнул головой. Матов перевел дух и, глядя на Веру Васильевну, продолжал, сохраняя спокойный тон: -- Мне хотелось сказать, Игнатий Борисович, что я до некоторой степени даже благодарен вам... Пожалуйста, не принимайте это за иронию. Да... Видите ли, мое дело заставило меня прийти в себя и одуматься, благо времени для этого у меня совершенно достаточно. Сидя на скамье подсудимых, я чувствовал себя все-таки правым и, со свойственным виноватым людям
XXXIV.
Лето для Матова прошло, как мучительная пытка. Больше всего его мучило отсутствие всякой работы. Один день походил на другой. Единственным развлечением были вызовы к следователю по новым делам. Молодой следователь больше уже не стеснялся Матова и раз, когда он машинально закурил папиросу, обрезал его: -- Прошу вас не забывать, господин Матов, что вы -- в камере следователя. -- Виноват, господин следователь,-- ответил Матов, бросая папиросу. -- Вы сожжете мою камеру... Вновь возбужденныя против Матова дела не особенно его пугали, потому что все сводились, в конце концов, к "банкротству фирмы", как он выражался про себя. Все равно, платежи были прекращены давно, и кредиторы напрасно старались упрятать его в тюрьму, как злостнаго банкрота, тогда как из него самое большое можно было выкроить "неосторожнаго". Более этих дел Матова интересовала поданная им кассация по первому делу, по тут приходилось ждать и ждать. Лето в Сосногорске всегда было самым скучным временем, и публика разезжалась на местныя воды. Оставались только чиновники и разные служащие люди, которых привязывала к месту служба. Войводы тоже уехали к себе на промысла. Матов видел Веру Васильевну незадолго до отезда, и она опять показалась ему такой худой и несчастной. Она, вообще, быстро менялась, а после болезни в особенности. Войвод тоже что-то хмурился и имел задумчивый вид. Артемий Асафыч придумал для Матова новое развлечение. Они ранним летним утром уходили за город, в сосновый бор, где протекала довольно бойкая река Сосновка, образуя маленькие островки, затянутые ивняком и ольхой. Здесь "раскидывался стан", т.-е. зажигался костер и делались все приготовления к раннему завтраку. Артемий Асафыч захватывал с собой удочку и с большим терпением таскал ершей, окуньков и плотву. Добыча была небольшая, но для двоих в результате получалась отличная уха. -- Нет того лучше, как рыбки поудить,-- говорил Артемий Асафыч, устанавливая над огнем походный котелок.-- Точно мы с вами непомнящие родства бродяги, Николай Сергеич... Они вот с такими-то котелками идут из Сибири в Россию. -- А ты хочешь в Сибирь?-- спрашивал его Матов. -- Что вы, Николай Сергеич... Сохрани, Господи!.. -- Да не по суду, а по своей воле. Вот меня пошлют, вместе и поедем... Артемий Асафыч только угнетенно вздыхал. Матов по целым часам просиживал у горевшаго костра с особенным удовольствием. Огонь наводил на него какое-то мечтательное настроение, и он чувствовал себя бодро и хорошо. В самом деле, много ли человеку нужно, если смотреть с философской точки зрения? Иногда они проводили на островке целый день и возвращались в город только вечером. -- Вот, слава Богу, день-то и убили,-- говорил Артемий Асафыч, вышагивая какою-то развалистою, утиною походкой. Когда наступил конец августа и листья начали желтеть, старик проговорил: -- Вот, слава Богу, и лето прошло... Матов никак не мог понять этого апо?еоза проходящаго времени, но, со своей стороны, тоже был как будто рад, что скучное время пережито. Каждый новый день точно подвигал его к надежде. Вот только бы принята была и уважена кассационная жалоба, потом смотать дурацкия дела с кредиторами и т. д. Наступали дождливые и холодные осенние дни. Мелкий, назойливый дождь начинался с утра, и о походах на Сосновку нечего было и думать, а приходилось сидеть дома. Матов или читал, лежа на диване, или ходил из угла в угол по целым часам. В одно из таких утр явился и вызов в суд. Матов даже обрадовался этому, потому что, так или иначе, все должно было кончиться. Артемий Асафыч просто трепетал от страха, точно хотели судить его. -- Храни, Господи, царя Давида и всю кротость его...-- шептал добрый старик, провожая Матова в суд.-- Вот до чего дожили: ни взад ни вперед. Ох-хо-хо... Суд продолжался опять три дня, но на этот раз присяжные вынесли Матову оправдательный вердикт. Артемий Асафыч от волнения чуть не упал в обморок и только молча крестился. -- Слава Богу!..-- повторял Артемий Асафыч, когда возвращался с Матовым из суда. Матов молчал. Он был и утомлен, и получил неприятныя сведения о ходе своей кассации. Дело могло получить плохой оборот. На дороге его перехватил Марк, с приглашением сегодня обедать у Войводов. -- Только-что господа с промыслов воротились,-- обяснял он, подавая записку.-- Слава Богу, дела у нас идут по части золота хорошо... Не маленькую копеечку заработал Иван-то Григорьич. Артемий Асафыч уехал домой один, а Матов отправился к Войводам. Иван Григорьич встретил его, как родного человека. Старик заметно опустился за одно лето, как-то сгорбился и потерял свой обычный цветущий вид. -- Поздравляю... очень рад...-- разсеянно ронял он слова, думая о чем-то другом.-- Заезжал милейший доктор и сообщил о вашем оправдании... Я был в этом уверен. -- Как здоровье Веры Васильевны? -- Она сейчас выйдет... Несмотря на видимое радушие, Войвод держался как-то странно и несколько раз потирал лоб. Они говорили о промыслах, о разных приисковых новостях и перебирали целый ряд знакомых имен. Больше всех повезло старому Самгину, который открыл новую богатейшую розсыпь. Неистовому старику везло замечательное счастье, и он наживал иногда деньги на приисках, на которых до него другие разорялись. Вера Васильевна вышла усталая и тоже какая-то разсеянная. Она точно удивилась, встретив Матова, и устало проговорила: -- Мы не видались с вами целую вечность... Обед прошел как-то вяло, и Матов тоже чувствовал себя как-то не но себе. Было что-то такое тяжелое в самом воздухе, сменившее прежнюю милую непринужденность, которую везде вносила с собой Вера Васильевна. Говорили о разных посторонних вещах и неинтересных людях. Матов разсказывал, как он проводил свое лето, и Вера Васильевна улыбнулась, кажется, в первый раз. -- А ведь это очень весело,-- заметила она.-- Какой милый старик этот Артемий Асафыч... -- Да, ничего... Людей узнаёшь в беде и в нужде, как говорит русская пословица. После обеда Войвод пригласил Матова к себе в кабинеть. -- Вы -- любитель хороших сигар,-- обяснил он.-- А Марк подаст нам туда бутылочку краснаго вина... Сигары у Войвода, действительно, были великолепныя, и Матов охотно согласился. Вера Васильевна незаметно ушла из столовой еще раньше и больше не показывалась. -- Мы не совсем здоровы...-- обяснил Войвод вполголоса, показывая плазами на дверь, в которую вышла жена. Когда они пришли в кабинет, Войвод несколько времени ходил по комнате, посасывая сигару. -- Собственно, у меня к вам есть три дела, Николай Сергеевич,-- заговорил он, когда Марк подал кофе и ликеры.-- Во-первых, я имею точныя сведения, что ваша кассация оставлена без последствий... -- Я тоже сегодня слышал об этом в суде, то-есть меня предупреждали, чтобы я мог догадаться уже сам... -- Затем, Лихонин пред своим отездом просил меня передать вам, что он, в случае вашей ссылки в Сибирь, охотно возьмет вас к себе на службу... -- Что же, это не лишнее... Я могу только благодарить... -- А третье... Голос Войвода вдруг дрогнул, и он отвернулся к окну. Матов с удивлением увидел, что он вытирает глаза платком. -- Иван Григорьич, что с вами? -- Ах, это так... пройдет... Войвод повернулся к Матову и проговорил решительно и просто: -- Видите ли, мы расходимся с Верой Васильевной... да... Это решено и кончено... Я знаю, что она давно любит вас, и что вы, с своей стороны... Нет, я не могу больше... Приезжайте без меня и сами переговорите с ней... Вы уедете в Сибирь, и, может-быть, она будет счастлива с вами... Старик не мог продолжать, а только отвернулся и, закрыв лицо платком, глухо зарыдал.
XXXV.
Положение Матова получалось самое невозможное. Возвратившись домой, он несколько дней медлил отправиться за решительным обяснением к Вере Васильевне, и Войвод приехал за ним сам. -- Сейчас я могу говорить спокойно,-- обяснял он дорогой, укладывая коробку спичек в портсигар.-- Да... Ольга Ивановна, насколько мне это кажется, охотно согласится на развод, а я, с своей стороны, устрою все, чтобы Вера Васильевна могла выйти замуж... да... -- Послушайте, Иван Григорьич, разговор немного неловкий... -- Ах, это все равно!.. Если бы вы знали, как я ее любил... И сейчас я хлопочу, конечно, только об ея счастье... Она не способна обманывать и итти на компромиссы... Моя роль в этом деле может показаться смешной, но мне все равно. Если бы вы сотую долю того, что я чувствую сейчас, могли и желали понять, Николай Сергеич... Я своими руками отдаю вам свое счастье... свое безумие... Не думайте, что я хочу показаться великодушным,-- нет, кто истинно любит, для того счастье любимаго человека дороже всего. Матов молчал, уничтоженный и подавленный. Он мысленно поверял самого себя, действительно ли любит Веру Васильевну так, как должно любить. Матов даже закрыл глаза, рисуя в воображении картины будущаго счастья там, в Сибири, где начнется его новая жизнь. Да, все будет новое, и он будет другим человеком... Вера Васильевна, очевидно, дожидалась дорогого гостя и торопливо вышла в переднюю. -- Как вы долго...-- жаловалась она, крепко пожимая руку Матову.-- Я думала, что... Позвольте, о чем я думала? Она вдруг засмеялась и, прижимаясь всем телом к Матову, проговорила: -- Папа все знает... Он такой добрый и так любит меня... Матов совершенно растерялся и не находил слов для ответа. Да и что было отвечать? Войвод быстро разделся и прошел к себе в кабинет. Вера Васильевна порывисто бросилась к Матову на шею и шептала задыхавшимся голосом: -- Милый... милый... Наконец-то мы вдвоем... да... О, как я измучилась!.. Она схватила его за руку и потащила к себе в комнату. -- Вера Васильевна, это неудобно...-- пробовал сопротивляться Матов.-- Не следует злоупотреблять чужой добротой... Вера Васильевна вдруг расхохоталась. Чужою добротой? Да ведь папа ее любит... Ах, какие все смешные, а этот Ник смешнее всех, потому что ничего не понимает. Ну, решительно ничего, как ничего не поняла Анненька, когда она разсказала ей все. -- Нет, я в вашу комнату не пойду,-- заявил Матов, останавливаясь в дверях.-- Мы можем переговорить и здесь... -- Да? Ты не хочешь видеть мою комнату?-- упавшим голосом спрашивала Вера Васильевна. -- Я удивляюсь, как вы этого не можете понять... -- Я все понимаю... Она, пошатываясь, подошла к дивану и опустилась в него, как подкошенная. Потом она закрыла лицо руками. Матов стоял посредине комнаты и не знал, что ему делать и что говорить. Дверь в кабинет была открыта, и он видел спину стоявшаго у окна Войвода. -- Вера Васильевна...-- заговорил вполголоса Матов, подходя к ней. Она отняла руки, и он увидел счастливое, улыбавшееся лицо, выражение котораго заставило его отшатнуться: это лицо смотрело на него совершенно безумными глазами... Матов вбежал в кабинет и молча указал Войводу на гостиную. -- Что... что случилось?-- перепугался старик. -- Там... она... она сошла с ума... Боже мой, за что? Войвод спокойно вышел в гостиную и убедился своими глазами, что Матов был прав. Вера Васильевна продолжала сидеть на диване и, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяла: -- Папа, ты все знаешь... Папа,-- ты все знаешь...
– ----
Доктор Окунев был в страшных хлопотах, потому что Матов уезжал и нужно было его проводить. -- Понимаешь, Анненька, ссылка,-- повторял он, поднимая палец кверху.-- Вот наша судьба: сегодня -- общий любимец публики, а завтра -- ссылка в места не столь отдаленныя... Это, вообще, да... Анненька ничего не отвечала отцу и отвертывалась к окну. Установилась крепкая зимняя погода, и она любила по целым часам наблюдать, как падает мягкий, пушистый снег. Что-то было такое грустное в этой картине, точно на землю опускался белый саван. -- И представь себе, Анненька, хоть бы один человек отнесся с сочувствием,-- не унимался доктор.-- Я говорю о настоящем сочувствии... Конечно, жалеют многие, но все это так, для формы. -- А ты жалеешь из любопытства... Тебе хочется посмотреть, как будет уезжать из города опальный Матов. -- Анненька... Как ты разговариваешь с отцом? И это родная дочь... -- Ты лучше разскажи, что делается у Войводов... -- Что делается? Старик убит, а у нея тихая форма помешателества... Забьется куда-нибудь в угол и сидит по целым дням, а как звонок -- сейчас бежит в переднюю. Она все ждет, бедняжка. Анненька была у Войводов всего один раз и боялась теперь Веры Васильевны. Каждый день к Анненьке являлся Артемий Асафыч с разными сомнениями и вопросами. Он тоже собрался ехать вместе с Матовым, и нужно было все обдумать. -- Не на две недели едем, Анна Евграфовна,-- повторял старик, угнетенно вздыхая.-- А впрочем, воля Божья... Потихоньку от отца Анненька раза два ездила к Артемию Асафычу, когда Матова не было дома, и укладывала сама дорожные чемоданы, причем проявляла удивительную сообразительность, так что Артемий Асафыч только разводил руками. Старик пришел просто в умиление, когда Анненька привезла целый фунт персидскаго порошка. -- Голубушка, да ведь это первое дело, потому неизвестно, где придется жить... А мне, старому дураку, и невдомек. Ах, Ты, Господи, вот как выживет человек из ума!.. Наконец сборы были кончены, и даже назначен день отезда,-- Матову дали льготу уехать самому, а не по этапу, хотя это и было не совсем по закону. Он сделал последние визиты и, между прочим, заехал к Ольге Ивановне, чтобы проститься, но она не сказалась дома, и Матов только в окно видел, как из-за косяка за ним наблюдал Щепетильников. "Sic transit gloria mirndi!.." -- невольно подумал Матов, без всякой злобы уступая свое место своему бывшему помощнику. Отезд совершился утром. Падал мягкий снежок. У ворот избушки Артемия Асафыча стояли две парныя кошовки. В одной ехали Матов и Гущин, а в другой -- их провожали до первой станции Окуневы. Анненька приехала вместе с отцом и производила настоящую ревизию сделанных приготовлений к далекому путешествию. Матов переживал самое угнетенное состояние и отвечал доктору невпопад. Артемий Асафыч старался заглушить смятение своего духа усиленною суетой и все повторял: -- Да, вот мы и поехали, барышня... Когда вещи были вынесены и уложены в кошовку, все, по русскому обычаю, присели. В этот момент у ворот остановился рысак Войвода. Иван Григорьич вошел и, не снимая шубы, молча передал Матову небольшой сверток. Анненька не утерпела и развернула его: в маленькой коробочке лежала фарфоровая куколка, которая постоянно стояла у Веры Васильевны на туалете. Войвод присел вместе с другими, не нарушая ни одним словом торжественности момента. Потом все помолились и начали прощаться. Матов, со слезами на глазах, обнял, расцеловал Анненьку и проговорил: -- Еду в истинное отечество всех общих любимцев публики, которое называется Сибирью...
1898 г.