Обсидиановая бабочка
Шрифт:
– Сейчас вернусь, – сказал он и вышел. Что-то все сегодня как-то одинаково поступают.
Его не было достаточно долго, чтобы Эдуард успел заглянуть проверить, за чем задержка. Я подняла руку, привязанную пластырем, и Эдуард вытащил пружинный нож. Лезвие прорезало пластырь как бумагу – Эдуард всегда держал инструменты в исправности.
Но еще оставалось размотать пластырь и иглу вытащить из вены – не будем забывать.
– Если хочешь быстрее, дай я это сделаю, – предложил Эдуард.
Я кивнула, и он сорвал ленту вместе с иглой.
– Ой!
– Слабачка, – улыбнулся
– Садист.
Вошел доктор Каннингэм с большим ручным зеркальцем в руках. Он не слишком дружелюбно покосился на Эдуарда и на мою освобожденную руку.
– Вы не согласитесь отодвинуться на шаг, мистер Форрестер?
– Вы здесь врач, – ответил Эдуард, отходя к изножью кровати.
– Очень мило с вашей стороны об этом вспомнить, – отозвался Каннингэм и поднес зеркало к моему лицу.
У меня был перепуганный вид, глаза такие темные, что казались черными. Бледность у меня от природы, но сейчас она была смертельной, будто у эластичной слоновой кости. То ли от бледности, то ли от синяков глаза казались чересчур черными.
Лицо у меня болело, и я знала почему. Шутка ли: влепиться мордой в стенку – такое бесследно не проходит.
Синяк расползся по краю щеки, под глазом и до самого уха. Кожа радужно переливалась лилово-черным от красной середины до бордовых краев. Глубокий кровоподтек, который в первый день бывает даже не очень заметен, но потом претерпевает все изменения цветовой гаммы. На моем лице еще предстояло появиться всем оттенкам зеленого, коричневого и желтого. Не будь у меня вампирских меток, то была бы сломана челюсть, а то и шея.
Бывают минуты, когда я почти все готова отдать, чтобы избавиться от этих меток, но сейчас, разглядывая синяк и даже зная, что я исцелюсь куда быстрее нормального человека, я все же была счастлива, что осталась в живых.
Про себя я произнесла молитву: «Благодарю Тебя, Боже милостивый, что спас меня от смерти». А вслух сказала:
– Неприятный вид.
И отдала зеркало доктору.
Он нахмурился. Он явно ожидал другой реакции.
– У вас на спине больше сорока швов.
Глаза у меня полезли на лоб раньше, чем я успела сдержаться.
– Ух ты! Это даже для меня рекорд.
– Миз Блейк, это не шутка.
– В этом тоже есть что-то смешное, доктор.
– Если вы будете двигаться, швы разойдутся. Будете вести себя осторожнее, шрамы останутся не очень серьезные, но если начнете двигаться, у вас будут огромные рубцы.
– Что ж, я буду в большой компании, доктор, – вздохнула я.
Он медленно покачал головой, лицо его прорезали суровые складки.
– Что бы я сейчас ни сказал, все будет без толку?
– Да.
– Вы дура.
– Если я останусь тут выздоравливать, что я себе скажу, когда увижу очередные тела?
– Спасать мир – не ваша работа, миз Блейк.
– У меня амбиции скромнее. Я пытаюсь спасти только несколько жизней.
– И вы действительно верите, что вам одной под силу раскрыть это дело?
– Нет, но я знаю, что я единственная, с кем будет говорить… это лицо.
Я чуть не назвала Ники Бако, но доктор Каннингэм мог бы тут же позвонить в полицию и сообщить, куда я направляюсь. Вряд ли, конечно, но лучше перестраховаться,
– Я вам сказал, что выпишу вас, если вы посмотрите на свои ранения. Я держу слово.
– Я это ценю, доктор Каннингэм. Спасибо.
– Не благодарите, миз Блейк. Не надо. – Он направился к двери, обойдя чуть дальше, чем надо, Эдуарда и импровизированный алтарь, будто ему было неуютно от них обоих. У двери он повернулся: – Я пришлю сестру помочь вам одеться, вам понадобится ее помощь.
И он быстро вышел, так что я не успела снова поблагодарить его. Может, так оно и лучше.
Эдуард остался в палате, пока не пришла сестра. Это была уже другая, высокая, светлая брюнетка – как это ни парадоксально звучит. Она смотрела на мое избитое лицо дольше, чем того требовала вежливость, а когда помогла мне снять рубашку, то присвистнула при виде швов на спине. Непрофессионально и как-то не по-сестрински. Обычно они жизнерадостны до тошноты. Никогда не покажут, как на них действует вид твоих ранений.
– С такими швами на спине вам лифчик не надеть.
Я вздохнула – терпеть не могу ходить без лифчика. Всегда, что бы на мне ни было, все равно кажется, что я голая.
– Давайте просто наденем тенниску.
Она помогла мне натянуть блузку через голову. На поднятые руки спина отреагировала резкой болью, будто стоило мне шевельнуться чуть быстрее – и кожа лопнет. Интересно, пришло бы мне в голову такое сравнение, если бы Каннингэм не предупредил меня, что швы разойдутся? Я бы пожала плечами, если бы не знала, что от этого будет больнее.
– Вообще-то я работаю в детской, – сказала сестра, помогая мне расправить блузку и застегивая две верхние пуговицы.
Я глянула на нее, не зная, что сказать. Но ничего и не надо было – ей все было известно.
– Меня позвали, когда вы уничтожили монстра. Позвали… прибирать.
Она помогла мне сесть на край кровати. Несколько секунд я посидела, не доставая ногами до пола, давая телу привыкнуть к тому, что, когда закончим одеваться, надо будет встать… вот сейчас.
– Извините, что вам пришлось на это смотреть, – сказала я, потому что надо было как-то реагировать. Мне даже было неловко от ее слов, что я «уничтожила» монстра. Звучало героически, а на самом деле мной руководило отчаяние. Для меня по крайней мере отчаяние – истинная мать находчивости.
Она попыталась помочь мне надеть черные трусы, но я взяла их у нее из рук. Если я даже трусы сама не могу надеть, то дело осложняется. И мне надо знать, насколько серьезное у меня ранение. Это подействует на мой порыв к героизму.
Я попыталась согнуться в поясе, но это было не так просто. Мои жалкие потуги оказались тщетны – все равно не удавалось достаточно наклониться.
– Давайте я надену их вам на ноги, чтобы вам не так низко пришлось нагибаться, – предложила сестра.
В конце концов я ей уступила, но даже когда я стала сама натягивать трусы с середины бедер, моя спина превратилась в конгломерат боли. Одевшись, я привалилась к кровати и даже спорить не стала, когда сестра нагнулась надеть мне носки. Она даже не говорила, что я слишком слаба, чтобы выписываться. Это было ясно и без слов.