Обсидиановая бабочка

Гамильтон Лорел Кей

Он вытаращил на меня глаза:

– Ты в розовой кроватке и под обоями с балеринами. – Он затряс головой. – Вообразить себе такое – и то уже голова болит.

Я рассматривала разложенную на кровати одежду.

– Была и я когда-то розовой, Эдуард.

– Все мы рождаемся ангелочками, – ответил он. – Но оставаться такими нельзя, если хочешь выжить.

– Должно быть что-то, чего я делать не стану. Грань, которую я не перейду, Эдуард.

– А почему?

В голосе его было больше любопытства, чем он обычно себе

позволял.

– Потому что, если ты переступаешь черту, тебя одолевает вседозволенность, и кто ты тогда вообще?

Он снова помотал головой, надвинул ковбойскую шляпу на лоб.

– У тебя просто кризис совести.

– Да, пожалуй, – кивнула я.

– Анита, не раскисай. По крайней мере на моей территории. Мне от тебя нужно то, что ты делаешь лучше всего, а это не доброта, не жалостливость и не слезливость. Мы с тобой лучше всего делаем одно и то же.

– И что же это? Что мы делаем лучше всего? – спросила я, сама чувствуя, как начинаю злиться. Злиться на Эдуарда.

– Мы делаем то, что нужно, и все, что нужно, чтобы работа была сделана.

– Не все же в жизни должно быть настолько прагматичным, Эдуард.

– У нас разные мотивы, если тебе от этого лучше. Я делаю то, что делаю, потому что я это люблю. Это не просто моя работа – это моя суть. Ты делаешь эту работу, чтобы спасать чужие жизни, чтобы предотвратить зло. – Он посмотрел на меня глазами пустыми и бездонными, как у любого вампира. – Но ты тоже это любишь, Анита. Любишь, поэтому тебе так тревожно.

– Насилие стало для меня одной из трех главных реакций, Эдуард. Может быть, даже заняло первое место.

– И это сохраняет тебе жизнь.

– Какой ценой?

Он мотнул головой, и безразличие сменилось гневом. Он вдруг подался вперед, и рука его нырнула под рубашку, а я уже скатывалась с кровати с браунингом в руке. Патрон уже был в патроннике, а я катилась по полу, наводя ствол и выискивая глазами цель.

Эдуарда не было.

Сердце у меня стучало так, что почти заглушало все звуки, хотя я напрягала слух. Какое-то движение. Значит, он на кровати – больше ему деваться было некуда. Со своей позиции мне не было видно, что лежит на кровати, только угол матраса и полоска простыни.

Зная Эдуарда, я не сомневалась, что патроны в браунинге его производства, то есть они пробьют кровать снизу вверх и то, что на ней лежит. Медленно выдохнув, я прицелилась в кровать снизу. Первая пуля либо попадет в него, либо заставит изменить положение, и тогда я буду лучше знать, где он.

– Анита, не стреляй.

Я сдвинула мушку в сторону голоса. Выстрел попадет ему на уровне пояса, потому что он там пригнулся, а не залег. Это я знала даже не глядя.

– Это была проверка, Анита. Если бы я хотел с тобой схлестнуться, я бы тебя сначала предупредил, ты это знаешь.

Я это знала, но… Кровать заскрипела.

– Эдуард, не шевелись. Я серьезно.

– И ты думаешь, что волевым

решением ты можешь обратить все вспять? Ошибаешься, Анита. Джинн выпущен из бутылки – и для тебя, и для меня, Анита. Тебе не вернуть себя прежнюю. Подумай о тех трудах и страданиях, которые ты приложила и пережила, чтобы сделать себя такой, какая ты есть. И ты действительно хочешь пустить их псу под хвост?

Я лежала на спине, держа пистолет обеими руками. Пол холодил спину ниже задравшейся рубашки.

– Нет.

– Если у тебя сердце будет обливаться кровью при мысли обо всем плохом, что ты делаешь, то кровью обольется не только сердце.

– Так ты действительно испытывал меня? Сукин ты сын!

– Могу я пошевельнуться?

Я убрала палец с пускового крючка и села.

– Можешь.

Он спрыгнул и встал по одну сторону кровати, а я – по другую.

– Ты заметила, как ты быстро схватила пистолет? Ты знала, где он, ты достала патрон и сняла предохранитель, ты сразу бросилась в укрытие и стала выискивать цель.

Все та же гордость учителя за любимого ученика.

Я поглядела на него.

– Эдуард, больше никогда так не делай.

– Грозишься?

Я покачала головой:

– Нет, просто у меня сработал инстинкт. Еще немного – и я всадила бы в тебя пулю.

– И во время твоих действий совесть твоя молчала. Ты и не думала про себя: «Это же Эдуард! Я стреляю в друга!»

– Нет, – ответила я. – У меня была только одна мысль: как лучше застрелить тебя, пока ты не застрелил меня.

Радости от собственных слов я не испытывала. Я будто оплакивала какие-то умершие частицы своей души, а устроенный Эдуардом небольшой фарс подтвердил их смерть. Это огорчало и несколько угнетало меня и вызывало недовольство Эдуардом.

– Знавал я человека, который был в нашей работе не хуже тебя. Он стал сомневаться в себе, беспокоиться, а не превратился ли он в плохого человека. И в конечном итоге его убили. Я не хочу, чтобы тебя убили из-за твоих колебаний. Пусть мне придется тебя хоронить, но только потому, что кто-то окажется не хуже тебя или же ему просто повезет больше.

– Я не хочу, чтобы меня хоронили, – сказала я. – Пусть лучше кремируют.

– Тебя, добропорядочную христианку, отвергнутую католичку и практикующую приверженку епископальной церкви должны будут кремировать?

– Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь поднимал из мертвых или воровал части тела для колдовства. Нет, спасибо. Пусть меня сожгут.

– Кремировать. Ладно, запомню.

– А куда доставить твое тело, Эдуард?

– Без разницы. Когда я умру, мне будет все равно.

– Семьи нет?

– Только Донна и дети.

– Это не твоя семья, Эдуард.

– Может, они ею станут.

Я поставила браунинг на предохранитель.

– Ладно, нам не обязательно обсуждать твою личную жизнь и мой кризис совести. Выйди, я оденусь.