Обязалово
Шрифт:
В моём конкретном случае: боярским сыном. Тоже «столбовым» — вписанным в реестры-«столбцы».
Аким ругался-плевался. Да и утих. Яков оплёточку на рукояти меча ковыряет. А Ивашко латает свой сапог и бурчит под нос:
— Ну и дураки. Даром ноги по жаре били. Нет чтобы сразу спросить. Вот же ж дурни. Ванька ж есть!
Да сколько ж можно! Что он меня всё время — «грудью на
— Сынок… Беда-то общая, семейная… Может, подскажешь чего?
— Как не подсказать-то? Подскажу. По мудрости народа нашего. Утро вечера мудренее. Пошли спать, Аким.
«Таких лис, как я, не ловят в курятнике с одним выходом». Я это уже говорил? Тогда другая мудрость: «нет такой проблемы, которую женщина не могла создать».
О! Фольк — прав. Всегда! Это же решение! Ну что тут непонятно?! Попаданец для местных — всегда проблема. Чем я выше залезу — тем проблема по имени «Ванька» будет больше. Осталось найти женщину… Шерше, извиняюсь за выражение, ляфам.
А зачем, собственно, шершеть? В смысле: её искать?! Я же её сам женщиной сделал! Зовут — княжна Елена, живёт — на Княжьем Городище. Правда… как бы головы не лишиться…
Глава 216
Утром ещё раз в голове покрутил, вариантов прикинул, решился:
— Николай! Бери образцы товаров, пойдём на княжий двор. Выносить «паутинку» на торг, не поклонившись прежде княгине с княжнами… не по вежеству.
— Так это… я ж ни с кем не сговаривался! Нас же и не пустят!
— Во! И я об том. Купчину с приказчиками — нет. А вот славного сотника храбрых стрелков со слугами… Если нас на княжий двор даже не пустят, то и ловить здесь нечего. А Аким? Или ты кто? Или не ты — верой и правдой? Трудами тяжкими да кровью горячей? Самого живота свого не щадя? Ну! Смотреть соколом, глядеть орлом! Хозяин! Тройки давай! С колокольцами!
— Свадьба, что ли?
— Бери выше — парадный боярский выезд! Новоявленный боярин Аким Янович Рябина выезжать изволяют-с. К самому светлому князю! По большой нужде.
Положим, «по большой нужде» надобны не тройки изукрашенные, а лопушков пачка. Но народ меня понял. Теперь — главное не мешать.
Часа через два — выехали. Как дураки с вымытыми шеями. Но — ярко и громко. Правда, пока тройки от Днепра наверх вытянулись — кони в мыле.
На воротах опять бородачи:
— А вы к кому? А по какому делу? А званы ли?
— К самому, к князю светлому. По княжьему делу. Званы.
Абсолютная правда: боярство раздавать — исключительно княжеское дело. Когда Аким вотчину получал, ему велено было явиться. Зван аж десять лет назад. Встречайте.
Аким глядит ясным соколом. Как это: «глядеть соколом» — на себе показывать не буду. И рявкает пьяным медведем. По-сотниковски. Он же всю дорогу… тренировался.
Во двор, всё едино, тройки
Народу немного. Лестница почти пустая, по гульбищу трое-четверо толкутся. На втором этаже с гульбища вход в парадную залу. Тут князь бояр и принимает. Князя и свиты его нет, есть… будда бородатый на лавке. В меховой шапке, в шубе, сидит на сквознячке — придрёмывает.
Прислужник его сразу на нас:
— Кыш-кыш с отседова! Князя нетути, боярин Гаврила Потапович думать изволят! Брысь, а то стражу кликну!
— Опаньки! Гаврилка! Эк тебя разнесло!
Будда открыл один глаз и уставился на радостного Акима. А тот, уверенно, как метлу с дороги, отодвинув прислужника, обходит «Будду», восторгается и хлопает себя по ляжке:
— Ну, мордень! Ну, пузень! Ну, бородень!
Вдруг подскочил к сидящему, хлопнул его по животу и поинтересовался:
— Кого ждёшь-то? Елефанта, не менее.
Будда открыл второй глаз, закрыл и снова открыл оба. Аким не растворился.
— Рябина?
— Я!
— Охренеть.
Будда спустил с лавки ножки, развёл руки и глубоко обнял Акима.
Я бы сказал — «сильно», поскольку Аким быстро начал хрипеть. Но правильнее — глубоко. Ибо обнимание происходила как-то со всех сторон сразу и, вдруг оказавшийся щуплым, Аким просто проваливался в эту шубную тушу.
— Кхе-кхе.
— Во. Яков. Ни хрена себе. А это?
— Сынок мой, Ванечка. Да отпусти ты! Медведище, кости поломаешь!
— Итить. Сын. У тебя ж…
— А вот. Образовалось.
— Итить ять. С перевёртыванием. Рябина да с рябинёнком. Откуда.
Аким смахнул шапкой умозрительную пыль с лавки, уселся рядом с «Буддой», и стал радостно делиться свежими новостями по всему последнему десятилетию жизни.
Рассказ, сам по себе, был произведением искусства. Я, например, узнал про себя много нового. Что я — очень нежный и ранимый ребёнок, который от всего невыразимо смущается. От этого смущения — теряюсь, забываю слова и вежественное поведение и, даже, от растерянности, пытаюсь дерзить. Но сам по себе — добрый и послушный.
Наконец, Аким сформулировал цель визита:
— Нам бы… эта… с князем перевидеться. Насчёт вотчины.
— Э-эх. Аким… как бы это тебе… не примет тебя князь. Ты ему кто? — Да никто. Как-то раз лук тянуть учил. Да и то… зашиб… А так-то… Почти изменник…
— Лжа!
— Да знаю я! Не ори. Но… Почти расхититель…
— Лжа гадинская. Это всё недруги мои придумали! Я ныне ведаю — кто, когда, почему сиё гадство замыслил…
— Да и хрен. Благочестника отца опальный слуга. Опальный — раз. Отца — два. А у него новые, молодые да ярые вокруг стола в три ряда стоят. Ты со своим боярством — ему не первый свет. Как будет время девать некуда… а пока жди. Я-то слово замолвлю. Я-то тут на княжьем дворе живу, величают — оружничим. Только князь наш… не часто оружием интересуется. Он более по делам благочестивым. Но при случае — скажу. А ты стольнику грамотку подай. Дескать, вот, княже, жду твоей милости. Как по закону и положено.