Обжалованию не подлежит
Шрифт:
Марьям нельзя было назвать застенчивой. Каждый раз, раздевшись, она ходила весь вечер голой, не стесняясь своего тела. В темной комнате, освещенной лишь неровным пламенем топки, ее стройное тело выглядело частью картины, написанной влюбленным художником. Говорила она без умолку, но Сеймура это не раздражало. Со временем он приучил себя видеть только ее, и это неизменно доставляло ему несказанное наслаждение, а ее беспрерывная болтовня доносилась до него как лишенный смысла, но приятный шум сопровождения.
— У тебя удивительная кожа, — сказал
— Что значит, удивительная? Тебе она нравится или нет?
— Очень нравится. А удивительная, потому что она всегда прохладная, даже когда очень жарко. На ощупь всегда шелковистая и прохладная.
— Хорошо что заметил, наконец… А у нас в семье у всех такая кожа, — сказала она. — У всех.
Некоторое время Сеймур добросовестно размышлял над последним сообщением.
— Поздравляю! Только я не совсем понял, у кого в вашей семье кожа похожа на твою.
— У мамы и у сестры, — сказала она. — От рождения такая кожа. Слава богу, кремами не мажемся. Наследственность у нас такая… А вообще ты невнимательный. Ты заметил, что я всегда хожу без лифчика? А знаешь почему? Потому что у меня грудь сама стоит постоянно, без лифчика. Посмотри, посмотри. Видишь, и соски торчат кверху. Они всегда твердые. Да ты потрогай!
Сеймур убедился, что оба соска твердые и торчат кверху, после чего все разговоры о груди и коже, и на все другие темы, на некоторое время прекратились.
Они в изнеможении молча лежали рядом.
— Ты хихикаешь! — вдруг с возмущением обнаружила она. — А чего смешного? Нет, ты скажи, над чем ты хихикаешь?
— На самом деле я улыбаюсь. Мне сейчас очень хорошо, вот я и улыбаюсь, — самым серьезным тоном сказал он. Она продолжала подозрительно смотреть, и ему снова стало смешно.
— Знаю, знаю, — обиженно сказала она, — из-за лифчика. Больше ничего не буду тебе рассказывать.
Она приходила к нему по вечерам. Их свидания длились не дольше трех часов. В десять она быстро одевалась и торопливо выскакивала за дверь.
На вопросы Сеймура она с серьезным выражением лица каждый раз говорила, что она семейная женщина и к десяти ей обязательно надо быть дома.
В своей кочегарке Сеймур за ненадобностью не всегда знал, какое с утра число, у него и календаря не было, и он давно перестал интересоваться, какой сегодня день недели. Но через полтора-два месяца после их первого свидания он совершенно случайно обнаружил, что приходит она к нему по определенным дням недели — во вторник и пятницу. Когда он поинтересовался, отчего так происходит, она снова напомнила ему, что она семейная женщина и все остальные дни по вечерам должна быть дома.
— Думаю, твой муж по вторникам и пятницам занят на вечерней работе, — предположил Сеймур. — Может быть, дежурит? И зря ты от меня скрываешь.
— Все-таки ты зануда! Какая тебе разница, где мой муж! Я могу приходить тогда, когда прихожу, или не приходить совсем, если тебе не хочется.
— Извини, — сказал
— Вот и спрашивай о том, что связано со мной. Тебе хорошо со мной? Я тебе нравлюсь? Вот я вся перед тобой. Делай со мной что хочешь. Какая тебе разница, кто мой муж, где он, он тебя тоже не знает!
— Если бы я знал, что ты так расстроишься…
Она, как всегда, быстро оделась и пошла к выходу.
— Когда я с тобой, я все время заставляю себя забыть, что я гулящая девка, что изменяю мужу. И нечего мне об этом напоминать, — обернувшись, сказала она и сразу же вышла. Дверь перед Сеймуром захлопнулась в самый подходящий момент, потому что ему нечего было ей сказать.
Он пришел в закуток при столовой и там занял свое место за единственным столиком. В тот день давали рисовый суп и куриные котлеты. Он старался есть медленно, но через несколько минут, несмотря на старания продлить удовольствие, с обедом было покончено.
Путь из столовой в котельную проходил через поле, заросшее высокими, почти в рост человека кустами тмина. Осенью здесь можно было увидеть нескольких работниц совхоза, которые после работы собирали созревший тмин. В этот холодный мартовский день на поле никого не было видно. Сеймур торопился успеть к дневному выпуску новостей, когда до него донесся звук, напоминающий жалобный писк неизвестного существа, явно небольшого размера. Рядом с кочегаркой, в двух шагах от дороги за кустом тмина на траве неподвижно лежал маленький худой щенок, он был до того истощенным, что казался скелетиком, обтянутым грязной кожей. То, что он еще живой, можно было определить только благодаря слабому писку. Когда он открыл глаза, Сеймур увидел, что они слезятся и покрыты мутной пеленой. По всем признакам было заметно, что щенку безразличен весь окружающий мир вместе с его представителем Сеймуром.
— Умереть проще всего, но ты на это не надейся, — посоветовал щенку представитель окружающего мира. — Будешь жить, другого выхода у нас нет.
Сеймур взял его на руки и отнес в кочегарку. Весил щенок еще меньше, чем можно было предположить по его внешнему виду. Во время купания щенок не сопротивлялся и перестал издавать звуки. Сеймур насухо вытер его, после чего с завернутым в полотенце щенком на руках побежал в столовую. Там он со двора зашел в кухню. Здесь он никогда не бывал. Две немолодые женщины в белых халатах молча смотрели на Сеймура со щенком.
— Извините, — сказал Сеймур, — У меня к вам огромная просьба. Мне нужен стакан молока, — он вынул из кармана несколько монет и протянул им. — Ему можно только молоко.
Одна из женщин принесла трехлитровую банку, налила в эмалированную кружку молока и протянула ее Сеймуру.
— Кипяченое. Деньги уберите, мы молоко не продаем.
— Спасибо. Вы не представляете себе, как я вам благодарен.
Одна из женщин, та, что постарше, подошла поближе и внимательно посмотрела на щенка.