Очерки истории европейской культуры нового времени
Шрифт:
Надо сказать, что с патриотической темой Чехов очень скоро расстался. По-видимому, он не умел долго чем-либо восторгаться и почти сразу же переходил к трезвому анализу интересующего его явления. Вскоре он пишет в одном из писем: «Русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость. Человек сгоряча, едва спрыгнув со школьной скамьи, берет ношу не по силам, берется сразу и за школы, и за мужика, и за рациональное хозяйство, и за «Вестник Европы», говорит речи, пишет министру, воюет со злом, рукоплещет добру… Но едва дожил он до 30–35 лет, как начинает уж чувствовать утомление и скуку». Не только особенности русского характера, но и вдохновлявшая его раньше бескрайность русских просторов (вероятно, влияющая на воспитание этого характера) теперь пугает Чехова. В конце жизни он совершенно избавится от ура-патриотических настроений.
Почему же все-таки жизненно важными для Чехова оказались темы сумеречные (его вышедший в 1887 году сборник рассказов и очерков так и назывался «В сумерках»)? Однозначно на этот вопрос ответить трудно, но попытаемся все же кое-что прояснить.
Во-первых, думаю, потому, что Чехов обладал способностью улавливать во всех подробностях царящие в обществе настроения, а они в то время, несмотря на технический и социальный прогресс, были, безусловно, упадническими. Не только в России, но и во всей Европе. Вторая причина, как мне кажется, чисто личная. Уже в 1884 году у Чехова обнаружилось легочное кровохарканье. Как врач, он хорошо понимал, что начинается чахотка, и это не могло его не печалить. Как-то Антон Павлович пожаловался Горькому: «Жить для того, чтобы умереть, вообще незабавно, но жить, зная, что умрешь преждевременно, – уже совсем глупо». Конечно, Чехов не желал себе ни смерти, ни «глупого» умирания, а хотел жить – полнокровно и достойно. Страдания свои, физические и психические, Чехов скрывал. Причем не только от других, но и от себя самого. Потому и обижался, когда критики называли его пессимистом. «Какой я нытик? – жаловался он Бунину. – Какой я «хмурый человек», какая я «холодная кровь», как называют меня критики? Какой я пессимист? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ – «Студент». И слово-то противное: пессимист». Слово действительно не из самых красивых, но пессимистические настроения Чехову были-таки присущи, что нашло отражение в его творчестве. Кровь у писателя, была, пожалуй, даже погорячей, чем у здоровых людей (туберкулез сопровождается частыми подъемами температуры), но тому же Бунину Чехов советовал: «Садиться писать нужно только тогда, когда чувствуешь себя холодным, как лед». Холодом от чеховских произведений веет довольно часто.
Мрачные мысли (о скорой смерти и о пошлости окружающей жизни) одолевали Чехова постоянно. Наш современник профессор М. Е. Бурно считает, что Чехов страдал психастенией и приводит примеры, подтверждающие этот диагноз. «Во многих чеховских письмах, – пишет он, – рассыпаны характерные психастенические жалобы: на месяцами продолжающееся «безличное и безвольное состояние», когда «у меня не характер, а мочалка» (А. Суворину ), на «боязнь публики и публичности» (А. Эртелю ), на «противную» «физическую и мозговую вялость, точно я переспал», на «нервы скверные до гнусности», на то, что нет «смелости и умения жить» (Ал. Чехову ), на телесное и душевное постарение – «встаю с постели и ложусь с таким чувством, как будто у меня иссяк интерес к жизни», на «смертную тоску по одиночеству» и «отвратительное психопатическое настроение» (А. Суворину)».
Далее Бурно пишет: «Суворин, которому более всех досталось в письмах чеховских жалоб, видимо, все советовал писателю жениться. «Жениться я не хочу, – писал ему Чехов, – да и не на ком. Да и шут с ним. Мне было бы скучно возиться с женой». И вообще «от жизни сей надлежит ожидать одного только дурного – ошибок, потерь, болезней, слабости и всяких пакостей». «Для самолюбивых людей, неврастеников нет удобнее жизни, как пустынножительство. Здесь ничто не дразнит самолюбия и потому не мечешь молний из-за яйца выеденного».
Стараясь (из психастенической деликатности-терпимости) внешне быть гостеприимным, Чехов психастенически страдал от продолжительного общения с людьми, обострявшего его тревожное переживание своей неестественности и страх не выполнить свой жизненный долг, то есть не успеть
Присущ был Антону Павловичу и страх совсем иного рода. Даже добившись признания российской культурной элиты, он так и не обрел уверенности в том, что все делает правильно и что написанное им кому-то нужно. Завершая очень важную для него самого замечательную «Скучную историю», Чехов писал Плещееву: «В моей повести не два настроения, а целых пятнадцать; вполне возможно, что ее Вы назовете дерьмом. Она в самом деле дерьмо. Но льщу себя надеждою, что Вы найдете в ней два-три новых лица, интересных для всякого интеллигентного читателя; увидите одно-два новых положения. Льщу себя также надеждою, что мое дерьмо произведет некоторый гул и вызовет ругань во вражеском стане». Конечно, на самом деле писатель надеялся на успех и понимание у думающих читателей, а вовсе не на гул в стане врагов. Но душа Чехова была очень ранимой, и он всегда старался прикрыть легко уязвимое место щитом искусственного самоуничижения. Оборотной стороной этой чеховской закомплексованности было довольно часто проявляемое им цинично неуважительное, а порой и просто оскорбительное отношение к тем, кто был ему близок настолько, что не было нужды стесняться.
Словом, очень неровным в общении с людьми был Антон Павлович Чехов, и это сильно мешало не только тем, кто его окружал, но и ему самому. Ведь писатель очень страдал из-за недостатка душевного тепла и искренне хотел бы к кому-нибудь привязаться. Но не получалось, как ни старался. В одном из своих писем Чехов писал: «Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один».
Как жить без Бога?
Чеховская психастения – это болезненное состояние, связанное с особенностями психического склада личности Антона Павловича, которые, очевидно, проявлялись и в его творчестве. Но нас, в данном случае, интересует, прежде всего, не anamnesis morbi самого Чехова, а то, как представлена история специфической болезни общества (социального декадентства) в произведениях писателя.
Чехов был типичным представителем своего времени, так называемой «эпохи прогресса», и в Бога, в общем-то, не верил. Хотя был агностиком, а не атеистом, и верить, судя по всему, очень бы хотел. Ему нравилась та необычная атмосфера, возникавшая в церкви во время службы, особенно пасхальной, дарившая людям «не скорбь, а покой, тишину». Он с симпатией пишет о священнослужителях, что было, надо сказать, нетипично для литераторов того времени. Свидетельство тому – рассказ «Архиерей», один из лучших у Чехова, который постаралась не заметить либеральная критика.
Особенно волновала смертельно больного Антона Павловича, конечно, проблема бессмертия. Бунина удивляла непоследовательность Чехова в этом вопросе. То он «старательно-твердо» выговорил: «Это суеверие, а всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело… Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие – вздор». А то вдруг утверждал прямо противоположное: «Ни в коем случае не можем мы исчезнуть без следа. Обязательно будем жить после смерти. Бессмертие – факт. Вот погодите, я докажу вам это».
На мой взгляд, нет ничего странного в том, что человек, не имеющий твердой веры и в то же время страшащийся своего неверия, противоречив в суждениях о Боге и потустороннем мире. Что же касается твердой убежденности, с которой Чехов говорил на эти темы, то она, по-моему, объяснима его желанием спорить вовсе не с Буниным, тогда еще совсем молодым, а со Львом Толстым. Льва Николаевича Чехов безмерно уважал и говорил не раз: «Вот умрет Толстой, все к черту пойдет!» (штаны, кстати, по нескольку раз переодевал, когда шел к нему в гости). Любил Чехов Толстого не только как писателя – одно время его сильно увлекало толстовское учение. Учение же это признавало бессмертие, но только не для конкретной личности, которую смерть все-таки убивает.
Чехов категорически не принимал утверждения Толстого «Смерть освобождает душу из пределов личности» и хотел, думаю, высказать Льву Николаевичу свою позицию на сей счет. Но в беседах с Толстым (в том числе и о бессмертии) обычно комплексовал и говорил гораздо меньше, чем слушал. Зато потом высказывал свои аргументы уже тем, с кем мог разговаривать безо всяких комплексов. «Смерть – жестокая, отвратительная казнь, – говорил Чехов Суворину. – Если после смерти уничтожается индивидуальность, то жизни нет. Я не могу утешиться тем, что сольюсь со вздохами и муками в мировой жизни, которая имеет цель. Я даже цели этой не знаю. Смерть возбуждает нечто большее, чем ужас… Страшно стать ничем».