Очерки истории европейской культуры нового времени

Малинкович Владимир

Зачем жить без ясной и светлой цели? Убивает себя (со второй попытки) символист Треплев, погибает на дуэли романтик Тузенбах, стреляют друг в друга интеллигентные, но не знающие «настоящей правды» фон Корен и Лаевский. Конечно, Чехов не считает самоубийство лучшим выходом из безнадежной ситуации, но ответить на вопрос «Как жить без Бога?» он не в состоянии и ограничивается лишь тем, что обращает наше внимание на важность решения этой проблемы. «Мне кажется, – пишет он Суворину, – что не беллетристы должны решать такие вопросы, как Бог, пессимизм и т. п. Дело беллетриста изобразить только, кто, как и при каких обстоятельствах говорил или думал о Боге или пессимизме… Пишущим людям, особливо

художникам, пора уже сознаться, что на этом свете ничего не разберешь, как когда-то сознался Сократ и как сознавался Вольтер… Если же художник, которому толпа верит, решится заявить, что он ничего не понимает из того, что видит, то уж это одно составит большое знание в области мысли и большой шаг вперед». Доктор Чехов описал симптомы болезни, но излечивающего лекарства предложить не смог.

«Жизнь идет по своим законам, а не по нашим»

«Каков мир, для Всевышнего совершенно безразлично. Бог не проявляется в мире».

Людвиг Витгенштейн

Чехов верил в науку и социальный прогресс, однако понимал: при самом стремительном научно-техническом и социальном прогрессе общество, не имеющее духовной опоры, благополучным не будет. Отсутствие общей идеи губительным образом скажется не только на мировоззрении людей, но и на их повседневной жизни.

Антон Павлович не любил политики, но в общественную жизнь включался довольно активно (вспомним хотя бы его поездку в каторжный край, на далекий Сахалин, его благотворительную деятельность и участие в различного рода подписных кампаниях). Показной энтузиазм либеральных прогрессистов-общественников, однако, писателя возмущал: «Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном самосознании, о народной совести, свободе и т. п. в то время, когда кругом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, и на улице, на морозе ждут кучера, – это значит лгать святому духу». Поскольку наличие святого духа либералы не признавали, никто не мешал им лгать и лицемерить. Хотя не только им, конечно.

Слова Ивана Карамазова «Если Бога нет, то все позволено» не стоит понимать буквально. На то и существует государство, чтобы не позволять никому нарушать закон и порядок. Смысл карамазовских слов сводится, думаю, к тому, что нет и никому не нужны в безбожном мире нравственные ограничения. Для поддержания порядка хватит, мол, власти закона и стоящего за ним аппарата насилия. Для просвещенных обывателей это означало: нельзя нарушать закон, а все остальное можно. Лгать (только, по возможности, не государству), лицемерить и хамить тем, кто слабее, вполне допустимо.

Представители высших классов преуспели во лжи, лицемерии и откровенном хамстве больше других. Почему так? Да потому, что низшие классы (хотя и там негодяев хватало) в массе своей все еще придерживались старых традиций, христианских и общинных, тогда как образованная публика от всех этих традиций довольно скоро отказалась, поспешая за прогрессом и веря в способность науки решать абсолютно все проблемы, включая нравственные. Разумеется, хамство и раболепие процветали и прежде, но раньше они являли собой как бы побочный продукт закрепленного в законе и украшенного блеском аристократии пушкинских времен неравенства сословий. Теперь же, в век прогресса, образованные люди, особенно либеральных взглядов, должны были бы, казалось, научиться уважать окружающих. Но, видимо, чувствовать себя хозяином раболепствующих слуг, исполняющих каждую вашу прихоть, очень даже приятно, а отказываться от удовольствия эти люди не привыкли.

Да и не нужно им это было, поскольку их хамство защищал образовательный ценз или капитал. Правда, чтобы казаться людьми либеральных взглядов, приходилось лицемерить. Но так ли уж это трудно?

Чехов, с детства хорошо знающий, что такое произвол, весьма болезненно относился к беспардонно хамскому поведению сильных и раболепию слабых и не раз поднимал эту тему в своем творчестве. Одним из проявлений либерального лицемерия, по его мнению, была ирония, распространяемая на всех и вся. Герой «Рассказа неизвестного человека» говорит своему бывшему хозяину, высокопоставленному чиновнику Орлову, кичащемуся своим либерализмом: «Вы вооружились ироническим отношением к жизни, или как хотите называйте, и сдержанная, припугнутая мысль не смеет прыгнуть через тот палисадник, который вы поставили ей, и когда вы глумитесь над идеями, которые якобы все вам известны, то вы похожи на дезертира, который бежит с поля битвы, но, чтобы заглушить стыд, смеется над войной и над храбростью. Цинизм заглушает боль».

Цинизм не только позволяет избавиться от стыда, но и делает доступными все земные наслаждения, которые, по мнению одного из приятелей Орлова, равнозначны свободе и счастью: «Чтобы чувствовать себя свободным и в то же время счастливым, мне кажется, надо не скрывать от себя, что жизнь жестока, груба и беспощадна в своем консерватизме, и надо отвечать ей тем, что она стоит, то есть быть так же, как она, грубым и беспощадным в своих стремлениях к свободе».

Прошло больше столетия после смерти Чехова, но лицемерие, сдобренное изрядной порцией иронии и цинизма, по-прежнему типично для либералов.

К религиозно-мистическим поискам русских богоискателей, последователей Владимира Соловьева, Чехов тоже относится скептически. В конце жизни он упоминает о них в письме Сергею Дягилеву: «Вы пишете о серьезном религиозном движении в России… Про Россию я ничего не скажу, интеллигенция же пока только играет в религию, и главным образом от нечего делать. Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от нее все дальше и дальше, что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались. Хорошо это или дурно, решить не берусь».

Не верит писатель и в возможности современной ему литературы: «У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, Бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь. Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником. Болезнь это или нет – дело не в названии, но… было бы опрометчиво ожидать от нас чего-нибудь действительно путного, независимо от того, талантливы мы или нет».

Готовность к общественному служению присуща, по Чехову, лишь какой-то части молодежи. А потом юноши взрослеют и все благородные порывы куда-то исчезают. «Отчего мы, вначале такие страстные, благородные, верующие, к 30–35 годам становимся уже полными банкротами? – спрашивает Чехов Суворина. – Отчего один гаснет в чахотке, другой пускает пулю в лоб, третий ищет забвения в водке, картах, четвертый, чтобы заглушить страх и тоску, цинически топчет ногами портрет своей чистой, прекрасной молодости? Отчего мы, упавши раз, уже не стараемся подняться и, потерявши одно, не ищем другого? Отчего?.. Разочарованность, апатия, нервная рыхлость и утомляемость являются непременным следствием чрезмерной возбудимости, а такая возбудимость присуща нашей молодежи в крайней степени… Социализм – один из видов возбуждения. Где же он?.. Социалисты поженились и критикуют земство».