Очерки, статьи
Шрифт:
— Я не виноват, — сказал официант. — Слишком поздно. Ничего не осталось. Почему товарищ не столуется в части? В армии еды много.
— Это я пригласил его на обед.
— Так вы бы предупредили заранее. Сейчас слишком поздно. Мы больше ничего не подаем.
— Позовите метрдотеля.
Метрдотель сказал, что повар уже ушел домой и плита не топится. С этим он ушел. Они злились на нас из-за вина.
— Ну и черт с ним, — сказал Эл. — Пойдем еще куда-нибудь.
— В это время нигде ничего не получишь. У них есть что-нибудь
Так я и сделал, и угрюмый официант принес тарелку нарезанного холодного мяса, половинку колючего омара и салат из чечевицы. Метрдотель «уступил» все это из собственного запаса, который он приберегал либо для домашних, либо для поздних клиентов.
— Небось содрали втридорога? — спросил Эл.
— Да нет, — соврал я.
— Рассказывай, — сказал он. — Ну да с первой получки рассчитаемся,
— А сколько ты сейчас получаешь?
— Я еще не знаю. Раньше было по десять песет в день, но теперь больше, раз я офицер. Но нам пока еще не платили, а я не спрашивал.
— Товарищ, — подозвал я официанта. Тот подошел, все еще злой оттого, что метрдотель обслужил Эла через его голову. — Подайте, пожалуйста, еще одну бутылку.
— А какого вина?
— Все равно, только бы не было чересчур старое и сохранило бы цвет.
— Тут все вина одинаковы.
Я сказал ему по-испански что-то вроде «черта с два», и официант принес бутылку «шато-мутон ротшильд» 1906 года, настолько же хорошего, насколько отвратительна была предыдущая бутылка.
— Вот это вино, — сказал Эл. — Чем это ты его усмирил?
— Да ничем. Просто он вытащил из погреба удачную бутылку.
— Вообще-то это дворцовое пойло — порядочная бурда.
— Перестарело. И климат тут для вина неподходящий.
— А вон и тот Осведомленный Товарищ. — Эл кивнул на соседний столик.
Маленький человечек в толстых очках, который говорил нам про Ларго Кабальеро, разговаривал с людьми, о которых я знал, что это важные персоны.
— Он, должно быть, важная персона, — сказал я.
— Такие, когда высоко заберутся, болтают все, что вздумается. Но лучше бы мне его встретить послезавтра. Он мне испортил завтрашний день.
Я налил ему вина.
— То, что он говорил, кажется разумным, — продолжал Эл. — Я над этим сам думал. Но мой долг делать то, что мне приказано.
— А ты не огорчайся, пойди поспи.
— Нет, я еще сыграю, если ты дашь мне тысячу песет, — сказал Эл. — Мне сейчас причитается больше, и я дам тебе доверенность на получение.
— Не надо мне доверенности. Когда получишь, сам отдашь.
— Еще придется ли получать, — сказал Эл. — Скажешь, опять нытье? Играть — это тоже богемная привычка, я знаю. Но в такой вот игре только и забываешь про завтра.
— А нравится тебе Манолита? Ты ей понравился.
— У нее глаза как у змеи.
— Она неплохая девушка. Приветливая, и ей можно доверять.
— Не надо мне никаких девушек. Я хочу
На другом конце стола Манолита хохотала в ответ на что-то, сказанное англичанином по-испански. За столом, кроме них, уже почти никого не было.
— Допьем бутылку и пойдем, — сказал Эл. — А ты сам не хочешь сыграть?
— Сначала полюбуюсь на вас, — сказал я и крикнул официанту, чтобы принес счет.
— Куда же вы? — спросила Манолита с места.
— К себе в номер.
— Мы придем попозже, — сказала она. — А он забавный.
— Она надо мной смеется, — сказал англичанин. — Она вышучивает мои ошибки в испанском языке. Разве leche не значит молоко?
— Значит и это.
— И еще что-нибудь неприличное?
— К сожалению, да, — сказал я.
— Что за ужасный язык, — сказал он. — Манолита, перестаньте водить меня за нос. Слышите?
— И вовсе я вас не вожу за нос, — засмеялась Манолита. — Я и не прикасаюсь к вашему носу. А смеюсь я из-за leche.
— Но ведь это значит молоко. Вы слышали, что сказал Эдвин Генри?
Манолита снова засмеялась, и мы поднялись из-за стола.
— Ну и болван! — сказал Эл. — Я бы, пожалуй, отбил ее только потому, что он такой болван.
— Англичанина сразу не раскусишь, — сказал я. Это было такое глубокомысленное замечание, что я понял: слишком много мы заказали бутылок. На улице похолодало, и облака в лунном свете проплывали очень большие и белые над широким, окаймленным домами каньоном Гран-Виа, и в асфальте тротуара виднелись аккуратные свежие пробоины от сегодняшних попаданий, и мусор еще не разгребли — а мы поднимались к Пласа-Кальяо, туда, где стоял отель «Флорида», фасадом обращенный к другому склону, с которого широкая улица уходила по направлению к фронту.
Мы прошли мимо двух часовых, полускрытых в тени подъезда, и минутку постояли, чтобы послушать, как стрельба в конце улицы разрослась до настоящей канонады, а потом затихла.
— Если так будет продолжаться, мне надо будет идти в часть, — прислушиваясь, сказал Эл.
— Это так что-нибудь, — сказал я. — Во всяком случае, левее, у Карабанчеля.
— А мне показалось, прямо в парке.
— Тут всегда так отражается звук ночью. Мы сами сколько раз путали.
— Вообще-то они не должны контратаковать нас ночью, — сказал Эл. — Теперь, когда они заняли эти высоты, зачем спускаться и выбивать нас из оврага?
— Какого оврага?
— Ну, знаешь, по той речке.
— А, той.
— Да. «Вверх по речке и без весел».
— Идем. Нечего прислушиваться. У нас каждую ночь стреляют.
Мы вошли, пересекли холл, миновали ночного дежурного у столика портье, он встал и проводил нас к лифту. Он нажал кнопку, и кабина спустилась. В ней был человек в белой овчинной куртке мехом наружу. Розовая лысина, лицо розовое и сердитое. Под мышкой и в руках шесть бутылок шампанского. Он сказал:
— Какого черта вы спустили лифт?