Очерки, статьи
Шрифт:
Рекламы эти Энрике знал наизусть. За пятнадцать месяцев, что он провел на войне, они ни капельки не изменились: должно быть, все те же пластинки запускают, — и все-таки звук сирены каждый раз вызывал у него эту дрожь, такую же привычную реакцию на опасность, как стойка охотничьей собаки, почуявшей перепела.
Поначалу было не так. От опасности и страха у него когда-то сосало под ложечкой. Он тогда чувствовал слабость, как от лихорадки, и лишался способности двинуться именно тогда, когда надо было заставить ноги идти вперед, а они не шли.
Стоя и наблюдая за человеком в соломенной шляпе, который уселся под деревом на перекрестке, Энрике услышал, что на пол веранды упал камень. Энрике пытался найти его, но безуспешно. Он пошарил под койкой — и там нет. Не успел он подняться с колен, как еще один камешек упал на плиточный пол, подпрыгнул и закатился в угол. Энрике поднял его. Это был простой, гладкий на ощупь голыш; он сунул его в карман, пошел в дом и спустился к задней двери.
Он стоял, прижимаясь к косяку и держа в правой руке тяжелый «кольт».
— Победа, — сказал он вполголоса; рот его презрительно выговорил это слово, а босые ноги бесшумно перенесли его на другую сторону дверного проема.
— Для тех, кто ее заслуживает, — ответил ему кто-то из-за двери.
Это был женский голос, и произнес он отзыв быстро и невнятно.
Энрике отодвинул засов и распахнул дверь левой рукой, не выпуская «кольта» из правой.
В темноте перед ним стояла девушка с корзинкой. Голова у нее была повязана платком.
— Здравствуй, — сказал он, запер дверь и задвинул засов.
В темноте он слышал ее дыхание. Он взял у нее корзинку и потрепал ее по плечу.
— Энрике, — сказала она, и он не видел, как горели ее глаза и как светилось лицо.
— Пойдем наверх, — сказал он. — За домом кто-то следит с улицы. Ты его видела?
— Нет, — сказала она. — Я шла через пустырь.
— Я тебе его покажу. Пойдем на веранду.
Они поднялись по лестнице. Энрике нес корзину, потом поставил ее у кровати, а сам подошел к углу и выглянул. Негра в шляпе не было.
— Так, — спокойно заметил Энрике.
— Что так? — спросила девушка, тронув его руку и, в свою очередь, выглядывая.
— Он ушел. Что там у тебя из еды?
— Мне так обидно, что ты тут целый день просидел один, — сказала она. — Так глупо, что пришлось дожидаться темноты. Мне так хотелось к тебе весь день!
— Глупо было вообще сидеть здесь. Они еще до рассвета высадили меня с лодки и привели сюда. Оставили один пароль и ни крошки поесть, да еще в доме, за которым следят. Паролем сыт не будешь. И не надо было сажать меня в дом, за которым по каким-то причинам наблюдают. Очень это по-кубински. Но в мое время мы, по крайней мере, не голодали. Ну, как ты,
В темноте она крепко поцеловала его. Он почувствовал ее тугие полные губы и то, как задрожало прижавшееся к нему тело, и тут его пронзила нестерпимая боль в пояснице.
— Ой! Осторожней!
— А что с тобой?
— Спина.
— Что спина? Ты ранен?
— Увидишь, — сказал он.
— Покажи сейчас.
— Нет. Потом. Надо поесть и скорее вон отсюда. А что тут спрятано?
— Уйма всего. То, что уцелело после апрельского поражения, то, что надо сохранить на будущее.
Он сказал:
— Ну, это — отдаленное будущее. А наши знают про слежку?
— Конечно, нет.
— Ну, а все-таки, что тут?
— Ящики с винтовками. Патроны.
— Все надо вывезти сегодня же. — Рот его был набит. — Годы придется работать, прежде чем это опять пригодится.
— Тебе нравится эскабече [66] ?
— Очень вкусно. Сядь сюда.
— Энрике! — сказала она, прижимаясь к нему. Она положила руку на его колено, а другой поглаживала его затылок. — Мой Энрике!
66
Эскабече — маринованная рыба.
— Только осторожней, — сказал он, жуя. — Спина очень болит.
— Ну, ты доволен, что вернулся с войны?
— Об этом я не думал, — сказал он.
— Энрике, а как Чучо?
— Убит под Леридой.
— А Фелипе?
— Убит. Тоже под Леридой.
— Артуро?
— Убит под Теруэлем.
— А Висенте? — сказала она, не меняя выражения, и обе руки ее теперь лежали на его колене.
— Убит. При атаке на дороге у Селадас.
— Висенте — мой брат. — Она отодвинулась от него, убрала руки и сидела, вся напрягшись, одна в темноте.
— Я знаю, — сказал Энрике. Он продолжал есть.
— Мой единственный брат.
— Я думал, ты знаешь, — сказал Энрике.
— Я не знала, и он мой брат.
— Мне очень жаль, Мария. Мне надо было сказать об этом по-другому.
— А он в самом деле убит? Почем ты знаешь? Может быть, это только в приказе?
— Слушай. В живых остались Рожелио, Базилио, Эстебан, Фело и я. Остальные убиты.
— Все?
— Все, — сказал Энрике.
— Нет, я не могу, — сказала Мария, — не могу поверить!
— Что толку спорить? Их нет в живых.
— Но Висенте не только мой брат. Я бы пожертвовала братом. Он был надеждой нашей партии.
— Да. Надеждой нашей партии.
— Стоило ли? Там погибли все лучшие.
— Да. Стоило!
— Как ты можешь говорить так? Это — преступление.
— Нет. Стоило!
Она плакала, а Энрике продолжал есть.
— Не плачь, — сказал он. — Теперь надо думать о том, как нам возместить их потерю.
— Но он мой брат. Пойми это: мой брат.