Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Дочанашвили Гурам

— Восемь драхм ставлю, — сказал задетый Ригоберто, вытаскивая из-за голенища сверкающий нож.

— Соглашайся, дурак! — подстегнул Жоао Мичи­нио. — Верный выигрыш.

— Давай, — сказал Мичинио.

И Мичинио действительно выиграл. Жоао, надо ли об этом говорить, глазом не моргнул, бровью не повел, а нож Ригоберто и наполовину не перерезал горла — ока­менел человек, и крови почти не вытекло, глотка два, как отметил один из каморцев, но, чтобы умереть, и этого было достаточно.

Жоао Абадо, всю жизнь угрюмый, был четвертым из пяти избранных, ставший великим канудосцем.

По совсем незнакомой тропинке брел Доменико, скиталец.

Свирепый взгляд Мичинио поднял его и погнал по­корной овцой через дотлевший Канудос. По пути никто не посмел поиздеваться — благодаря Мичинио, разумеет­ся: перед ним трепетали и солдаты и офицеры. А когда они выбрались в поле, Мичинио тычком направил его по этой самой тропинке. Пока шли через обугленный

город, заваленный телами убитых, казалось, свыкся со смертью, что-то оборвалось в душе, притупилось, но по­том, снова увидев поле, дерево, куст, пожухлую траву, мучительно захотел жить... И снова сразил его необо­римый страх, взгляд Мичинио буравил затылок, и он шел в каком-то темном тумане — в этот солнечный день, уронил голову и, различив свою босую ступню, со­дрогнулся, не хотел видеть свое тело, знал: вот-вот скрючится в муках, — нет, нет, — и воздел глаза к небу — одиноко плыло облачко, так похожее на то пятно... Во­спрянул, ухватился за соломинку надежды — эх, появился б сейчас брат Александро, вогнал бы в Мичинио нож, а ему, а ему, скитальцу, дал бы коня... Можно и без ко­ня — ветром улетел бы прочь...

Пустынно было, насколько хватал глаз, безмолвно. Доменико обернулся, и такой пинок получил — совсем сник, угас... Брата Александро захотел! Откуда ему тут взяться... и вообще убит, наверное... Одни они тут, од­ни... И снова туман застлал глаза, и он снова вскинул их к небу, невольно вытянув шею, и, показалось, подставил ее под нож, быстро опустил голову — далеко впереди темнел вход в пещеру, чернел пустой темной глазницей на грозной отвесной скале.

Приостановился в страхе. Там, во мраке, смерть будет еще ужасней, лучше уж тут, под огромным при­вычным солнцем, и хотя бы в спину всадили нож...

— Повернись.

Незнакомый был голос. Обрадовался, повернулся стремительно и похолодел — никого, кроме Мичинио, все тот же главарь жагунсо перед ним; потупился, не мог выдержать режущего взгляда.

Мичинио опустил руку ему на плечо:

— Послушай, Доменико, я — старший брат Алексан­дро.

О ТОМ, КАК УМЕР ПЯТЫЙ ВЕЛИКИЙ КАНУДОСЕЦ

Когда же маршал Бетанкур подносил платок к лицу, придворный тенор Эзекиэл Луна с присущим ему ма­стерством исполнял хорошую, благозвучную, яркословную песню.

В большом зале для приемов присутствовал весь цвет Верхней Каморы — все разодетые в пух и прах, но в шле­панцах, роскошная обувь была оставлена за массивной дверью, все считались со слабостью великого маршала, его страстью к натертым полам и коврам, сам же мар­шал имел в виду совсем иное — не очень-то станешь террористничать в шлепанцах.

В напряженных позах сидели гости, ибо сам великий маршал прохаживался, а им встать не дозволял. Гран­диссимохалле скрестил руки на груди — после торже­ственных тостов в честь победы он помрачнел, казался весьма озабоченным чем-то. Наконец, печально покачав головой, медленно промолвил: «Э-эх, каких людей поте­ряли...» Гости вскочили было — почтить память погиб­ших, но маршал остановил их быстрым жестом вытяну­той руки, и все робко присели, едва касаясь кресел. «Много ли несчастных овдовело и осиротело? — маршал уставил взгляд на Педро Карденаса. — Сиди». — «Много, грандиссимохалле». — «Одинаково ли обеспечены?..» — «Нет, гранди...» — «Это плохо, — заметил маршал. — Зная природу человека, нетрудно предвидеть, что объявится множество претендентов на руку и сердце со­стоятельных вдов, между тем корысть не имела места в Каморе и не будет иметь». — «Разумеется... Вы правы... Так точно...» — дружно закивали гости, но маршал снова вытянул руку, показывая гостям куцую ладонь, хотя был в препоганом настроении — с утра угнетал непонятный страх. «А чтобы пресечь корысть, мой добрый генерал Рамос, составь опись состояния самой бедной вдовы и уравняй с ней остальных. Конфискованные излишки передашь Анисето. Вдовы с одинаковым достатком не дадут повода проявлять корысть. Что скажете?» — «Ве­ликолепно, великий маршал! Ах, восторжествует красо­та, гранди...» Но гости опять узрели вертикально выстав­ленную ладонь маршала. «В целях обеспечения вдов и сирот увеличишь налог с краса-горожан, мой генерал, не церемонься». — «Шкуру с них...» — воскликнул генерал-добряк и осекся.

Маршал Бетанкур помолчал, оценивающе оглядел разок присутствующих и снова принял отрешенно-задум­чивый вид. Опередил других старейшина пожилых Пор­фирио, проявив наибольшую сообразительность: «Доз­вольте, великий маршал, высказать ничтожную просьбу, хотел бы просить вас о небольшой милости!» — «Слу­шаю, мой Порфирио, слушаю тебя», — ласково дозволил Эдмондо Бетанкур. «Великий маршал! Грандиссимохал­ле!.. — Порфирио прижал ладони к груди. — На моих гла­зах выросла резвушка Стелла, умоляю вас, не лишайте ее состояния, добытого самоотверженным трудом слав­ного супруга-полковника, горячо любимого нами, незаб­венного для всех нас Федерико Сезара, не перечеркивайте его безмерных заслуг, хватит нам скорби о нем...» — «Нет, нет, мой Порфирио, неудобно... — заломался вели­кий маршал. — Стелла — моя родная племянница,

люди могут истолковать превратно». — «Ах, как вы можете до­пустить, великий маршал! А Стелле все состояние пона­добится на превращение дома во дворец-музей прослав­ленного супруга-полковника, а детям его — разве не нужен будет им кров над головой! Что на свете лучше де...» — и поскольку все остальные единодушно поддержали вооду­шевленного своим великодушием Порфирио: «Ах, про­сим, грандиссимохалле... Не лишайте, пожалейте нас... Умоляем... Сжальтесь...» — Эдмондо Бетанкур велико­душно согласился: «Что ж, пусть будет по-вашему». И хотя чуткость придворных порадовала его, снова по­мрачнел — не отпускал, терзал непонятный страх.

Недоверчиво, подозрительно всмотрелся в каждого, что-то остро тревожило, когтило душу, он отвернулся к стене — не заметили б смятения! — но тут же резко обернулся к гостям, метнул в испуганно замеревших на­рочито грозный взгляд и так же неожиданно успокоился, удивился себе: «Что это со мной...» — но все же, несколь­ко смущенный, захотел показать невольным есте­ственным жестом, как он спокоен, — поднес к лицу пла­ток, и Эзекиэл Луна бодро затянул: «Зимоой и леетом бредем...» — «Молчать, недоносок! — взорвался великий маршал, а заодно с чуть живым от страха тенором до­сталось и всем придворным: — Уходите. Все. Оставьте одного. Вас тоже прошу уйти, мой Грег Рикио, пожалуй­ста... — И овладел собой: — Мой генерал-добряк, передай страже — не соваться сюда без зова, — и осознал — ляп­нул глупость, кто смел войти к нему без разрешения! — Иди, Кадима, и ты ступай». Оставшись один, плотно за­крыл великолепные массивные двери, запер на бесчис­ленные запоры.

Озадаченно стоял великий маршал посреди зала: «Что со мной?.. Что меня всполошило с утра?..» Тер­заемый страхом даже в спальню не решался пройти... В ушах то жужжало, то вдруг умолкало какое-то насеко­мое... Подтащил раззолоченное кресло к стене, сел по­удобней, вытянул ноги... «Брошенные в сертанах стада заставлю пасти калабрийцев... — строил планы маршал, пытался думать о делах. — А то и краса-горожан — хва­тит им резвиться, прыгать да скакать... Мастеровых не трону, там и бездельников прорва... Если поразмыслить, так война случилась весьма кстати, — удовлетворенно от­метил он про себя. — Камора перенаселилась, и мне предстояло проредить ее, вот война и проредила ее есте­ственно, выпустила лишнюю кровь. Люди — это хорошо, но хорошо, когда их у тебя в меру, а слишком много — ни к чему, лишнее бремя... Прекрасно обернулось все... И казна здорово пополнится...» Что-то опять зажужжа­ло, маршал резко выпрямился в кресле — что за дья­вольщина! «Одиннадцать часов ночи, и все гееениииальноооо!» — глухо донеслось издали, теша слух, — это же один из его людей, энергичный Каэтано оповещал недо­верчиво затаившуюся Камору. И снова всполошился, бу­доражило что-то тревожно, тянуло к теплому, живому... Да, Аруфа! Как он до сих пор не вспомнил о ней... Где-то тут должна быть, совсем позабыл о своей баловнице. «Где ты, Аруфа? — мягко позвал он. — Спишь, моя ко­шечка? Кис-кис-кис...» И приободрился, тревоги как не бывало, кроме Аруфы, ничего сейчас не существовало, — скорей бы посадить ее на колени, приласкать, чтоб за­мурлыкала, сунуть палец в ее тонкие острые коготки и прижмурить глаза. «Аруфа, где ты, шалунишка, кис-кис-кис... — Великий маршал заглянул под стол, переста­вил кресла. — Куда ж ты спряталась, выходи скорей, не серди, — чуть обиженно уговаривал он кошку — почему так долго не отзывалась?! Выходи, а то не получишь своего любимого лакомства, Аруфа...» — и прибег нако­нец к самому простому средству — замяукал великий маршал, — ах, не совладал с чувством, так захотелось взять на руки любимицу, пышно-пухлого зверька! — и простой прием возымел действие: шевельнулся уголок шторы. «А-а, вот где прячешься, — обрадовался мар­шал. — Накажу тебя, будешь у меня знать... — и тихо, на цыпочках подкрался к шторе. — Выйдешь ты, наконец, а?» Подождал обиженно, но Аруфа не спешила, и тогда Бетанкур решительно, резко, с силой отдернул тяжелую штору и завопил бы, вероятно, от ужаса, если б не ли­шился голоса, —

за шторой с мачете в руках стоял дон Диего.

— И удивляться особенно нечему, — продолжал Мичинио.— А в лесу я не три ножа запустил в ствол, а один с тремя лезвиями, припаянными друг к другу.

— А-а, — не сразу уразумел Доменико; они стояли в глубине пещеры, и Мичинио, спаситель, казался ему в потемках темным видением, возвышался каменным из­ваянием — твердо, гордо, грузно нависшим. Доменико ж, столько всего переживший, едва держался, иссякли силы, но столько всего хотелось узнать. Взволнованный, благодарно уставился взглядом Мичинио в грудь:

— Я мог бы догадаться, конечно, кто другой смел бы ходить по Каморе ночью.

— Нет, не мог, ибо я не желал этого, — сухо возразил Мичинио. — Если б ты догадался — осмелел бы, а это бы­ло б скверно. А теперь спрашивай что хочешь, а то оста­нется на душе горький осадок. Времени мало.

— Не обидитесь?

— Нет.

— Если вы носитель добра, как же вы убиваете лю­дей? — и решился — взглянул в чуть мерцавшие в тем­ноте глаза.

— А кого именно пожалел ты?

— Скажем... Ну хотя бы... — И никого не припом­нил. — Не убиваете, значит?..