Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Дочанашвили Гурам

— И наелся Молох, объелся сверх меры, силой налились его руки, изо рта исходило зловонье, а на следую­щий день ему уже мало было отнятого у Иоанна и потя­нулся обобрать другого, более сильного, потому что теперь он ощущал в себе новую силу, ту, что высосал, вытянул из глаз жалкого Иоанна, безвольного. Ничто не пропадает, не исчезает в мире, но забывают об этом по­рой, и сила Иоанна, братья, влилась в поганое тело Мо­лоха, со временем ставшего идолом... Притеснял всех Молох — одного за другим; глупые, разобщенно держа­лись в своих домах — в своих норах, как и вы, хоть и ловко носитесь на своих скакунах, все равно копошитесь в норах... Шло время, и возненавидел Молох землю, не желал он быть на земле, вдыхать ее запах, и пустился, поганый, к скале, пожелал на вершину подняться, быть наверху, — и кто, какой глупец, сказал первым, будто на свете столько же спусков, сколько подъемов... Нет, братья, — мало подъемов, а спусков — не счесть.

«Дивную страну-у цветов на коле-енях обоше-еел [6] , — угодливо пел маршалу стеблегорлый лирический

тенор Эзекиэл Луна. — И тот пе-е-ерстень там нашел... Не опоз­дал ли я-а-а?..» — «Нет, мой Эзекиэл, не опоздал, нет, — маршал подбавил в голос ласки. — Покажи-ка, что за перст...» — не договорил — устремил восхищенный взгляд в дальний зеркальный угол, и все бывшие в зале благого­вейно, раболепно склонили головы, даже высокомерный Грег Рикио,— ах, как грациозно, как величаво ступала благоверная супруга самого маршала, высокодержавная Мерседес Бостон!

6

Строка из популярной народной песни.

— Стал на вершине скалы Молох тот и злобно, нена­вистно озирал оттуда жалкое, подавленное страхом селе­ние. Разъевшись, кичливо надувшись, распоясался, окаянный, грозно таращил глазища, мощно дышал, и разносилось ветром зловонье но селению, по миру, — нет, ничто не теряется, братья! А подобные вам Иоанны сами таскали поганому Молоху его долю — на своих спи­нах, кто что мог, — среди туч стоял идол, и огнем полы­хали глазища, и поскольку ничто не теряется, не исче­зает, и неведом путь ветерка, смрад разнесся, и выросли большие города — Рим, Вавилон...

По зеркальному залу ступала, плыла высочайшая гос­пожа Мерседес Бостон, и дальнюю стену пронзали лучи, высекаясь в бесценных камнях диадемы-подвесок-ожерелья-браслетов-колец и перстней, ах, какой ослепитель­ной, нещадно-слепящей была благоверная маршала, вся сияла, блистала, искрила лучами, шествуя мимо зеркал и гостей, неоглядная, неохватная, но при этом на диво соразмерно сооруженная и массивная, тучная, грузная — легко, казалось, крадучись ступала, и глазищами карими, с кулачища, зловеще-игриво сверкала. А лицо, порази­тельно было лицо, как менялось! Обвела всех косыми глазами, что-то думая, видно, при этом, — то хмурилась злобно, то усмехалась коварно, то снова мрачнела, не­довольная чем-то, то, лукаво сощурясь, замышляла не­доброе и снова гневно вращала глазами, широко их рас­крыв, — что-то всем обещала, предвещала то радость, то горе, и невидимым облачком, украшением незримым тя­нулся за ней резкий, разящий запах духов; не глянув про­шла, миновала восхищенную Стеллу, на ходу потрепала по пухлой щеке холодной бирюзовою лапой, миновала расколотый надвое цвет трехслойной Каморы, рассе­ченный, не задержалась и мига; одна она двигалась сре­ди неподвижных, застывших — до чего была все же без­мерной, огромной! Разинув рот глазел на могучие бедра, литые, прозрачное платье натянувшие туго, Эстебан Пепе, выдаваемый глухим и немым, главный шпик-уличитель; и те же самые бедра пожирал глазами, истекая слюной, засекреченный изобретатель Ремихио Даса; и, прикусив губу, пристыл взглядом к ее сбитым, мощным ляжкам нижнекаморский бандит Ригоберто; а из выреза платья, непомерно глубокого, выпирали буграми ли­лейные груди, и от их белизны по коже мороз продирал; и лип к ней глазами генерал-добряк Рамос, что командо­вал карательным войском, а она продвигалась, колыша руками, обнаженными, серебристыми, — при желании шу­тя бы сунула под мышки по паре молодых людей... Огромный изумруд лучился на лбу, шея была пурпурно раскрашена, стогом вздымались желтые волосы; до предела подобрался Кадима — к маршалу вышла супру­га; и великий Эдмондо уставился в рот ей, она же едва улыбнулась — рассекла зеленые губы белой полоской зубов и, наклонившись к уху супруга — Эзекиэл Луна поспешил откатиться от маршала, — тихо спросила: «Об­ращались ли с просьбами?» — «Да, Мерседес, как же, — запинаясь, волнуясь, смущенно признался маршал. — Пор­фирио просил разрешить своему единственному зятю охоту на ковры». — «И ты согласился, конечно?» — жарко выдохнула она в ухо супругу. «Да, Мерседес». Надменно выпрямилась Мерседес Бостон, окатила мужа презрительным взглядом, швырнула: «Хорошо хоть, женщиной не родился, — никому б не отказывал. Сядем».

— Выросли, разрослись города — Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро, и люди жили в них жизнью которую почему-то считают завидной, но что не коло­сятся злаки на улицах города — это-то знаете! А кроме хлеба много другого было им нужно — и лучшего, чем у соседа. Но еще раньше, когда не было городов, алчные и хищные, пораженные смрадом, зловонием Молоха, на­шли на скале истлевшего идола. Вскарабкались наверх и поставили на ноги истлевшую падаль, чтобы иметь в нем защитника, оковали старательно медью, и усердно начищенный Молох заблестел на солнце, засверкал хрустально глазами-стекляшками, устремленными мрачно куда-то, человеком был — в медь превратился, а при­спешники вниз скатились и принудили Иоаннов — сколь­ко их было! — возвести города! Обманом, угрозами, братья! И руками четырех Иоаннов, сладкоустые, пре­давали смерти пятого — умного... и укреплялись вашими силами, наполнялись, а чтоб приглушить исходившее от них зловонье Молоха, умащали себя благовоньями и разъезжали в изящных колясках, набивали дома доро­гими вещами и, стремясь убедить Иоаннов, что заслужи­ли все это, насочиняли множество сказок — каждый плел свою, утешая тех, что оставались на просторах немоще­ной земли, вам подобных, таких же глупых! Когда же протерлась медь на идоле — от полировки, в бронзу оде­ли его, и стал еще тяжелей и еще сильнее давил, по­давлял... А время от времени иоанны одного Молоха во­евали с иоаннами другого, в

городах же, братья, кузнецы ковали для них мечи и серпы — не жалея сил, без устали опускали молоты, а вечерами, изнемогшие, слушали глупые сказки! Вы, скудоумные, и века назад, как и нын­че, гнули спины на них! Иногда вам носиться верхом по­зволяли, давали испробовать толику радости — отпуска­ли немного узду, в которой держали! И все новые сказки для вас сочиняли, развалясь на боку, пленяясь все новы­ми музами — более удобными, гибкими, верткими змея­ми; окружали себя роскошным хламом — вазами, кубка­ми, серебром подковали своих скакунов, и Молоха тоже серебром оковали, заблистал он у них... Но и вам, спины гнувшим на них, уделяли кое-что милосердно, дарили вам малые радости благодетели ваши, чтоб не вымер­ли, — позволяли венчаться, свадьбу играть, а вы, недоум­ки, за любовь принимали ласки в долгие ночи! И разные игры для вас затевали — состязаться, силу и ловкость свою проявлять, чтобы, телом окрепнув, лучше трудить­ся, а вы, ничтожные, воображали себя свободными! А чтоб и счастливыми мнили, вам петь и плясать дозво­ляли; и еще поощряли смрадной, поганой рукой по го­лове вас гладили за лживые песни, в которых вы славили убогую жалкую жизнь, — о негодники! О, трепетала в вас душа Иоанна! И сами тоже сделали шаг к идолу, Моло­ху, и за это у вас, скудоумные, дома прибавилась плош­ка... Вы отмечаете солнцеворот, Новый год, не понимая, не соображая, что для вас год остается старым, мало то­го — для вас всегда вечер, сумерки, пелена окаянного Иоанна застит вам свет... Но ободритесь, братья, вос­пряньте духом. Кто пойдет за мной, увидит истинно ве­ликий, величавый город... Ты, как твое имя?

— Мое?

— Да, как звать?!

— Рохас.

— Чем кормишься?

— Пастух я, вакейро.

— Большое пасешь стадо?

— Не очень.

— На кого работаешь?

Рохас потупился, пробормотал:

— На каморского сержанта.

— Мерзавец! А тебя как звать?

«Ладно, не сердись, Мерседес, — умолял великий мар­шал, ласково поглаживая ей неохватное колено. — Семь перстней вынудил его дать за это». — «Скажи-ка, перст­ни... Невидаль какая... Сыграй, Стелла, чего-нибудь эта­кого. Ах, и Ригоберто допустили? И он обожает меня, вроде тебя, спасибо, Гермоген... И ты в роще, да? Хоро­шо. Да, Анисето». Великий маршал Эдмондо Бетанкур, волнуясь, пальцем подозвал к себе придержанных для Мерседес уродин — для контраста и разнообразия: «По­дойди-ка, Педро Карденас... Да, тот самый перстень... Да, да, Анисето... Пошли ко мне дона Риго...» И, поста­вив карлика перед собой, вторично подозвал к себе само­го неприглядного из гостей — богатого торговца Арте­мио Васкеса, однако Мерседес Бостон прискучили уроды, косые глаза ее скользнули по залу, злобно ухмыляясь, оглядели генерала-красавчика, Масимо, Рамиреса Киспе и, внезапно озадаченные, ровно, прямо уставились на не­знакомое лицо. «А это кто...» — «Кто, душа моя?..» — тре­пеща, спросил великий маршал. «Вон тот, бледнолицый, с мешочком в руке....» — «А-а, игрушка Сезара». — «Под­зови-ка сюда...»

— Меня?.. Авелино.

— Чей скот пасешь?

— Педро Карденаса.

— Кто такой?

— Каморец.

— Подонок ты. И что получаешь?

— Положенное вознаграждение — четверть приплода, конселейро.

— Вознаграждением считаешь... — Мендес Масиэл прикусил губу. — А если мор случится?

— В счет не идет.

— А если обвинит в обмане, скажет — утаиваешь.

— Такого не бывало — в честности вакейро не сомне­ваются, конселейро.

— Слышите, глупые?! — прогремел Мендес Масиэл, хлопнув по бедру костлявой, жилистой, сильной рукой. — Вот что сделали с вами иоанны! В новый вид олухов обратили вас, в добропорядочных подонков, расплоди­лись вы честными да ничтожными!

— Конселейро...

— Молчать! Знайте, дурни, знайте, братья, равно ви­новаты Молох и Иоанн, и хотя Молох — побольше, вам от этого не лучше, потому что вы делались все трусли­вей и неразумней. А тебя как?.. — Мендес Масиэл внезап­но умолк, задержав гневный взгляд на двух статных ва­кейро, и сквозь гнев просквозило невольное восхище­ние — они стояли плечом к плечу, но один явно понравился ему больше: ладный, гибкий, с напряженны­ми скулами. Он негромко спросил:

— Кто ты?

— Зе Морейра.

«Чей ты, пострел? — спросила Мерседес Бостон, уста­вившись ему в рот. — Как звать, пацан...» — «Меня... До­менико». — «А ты славный мальчуган. — Мерседес Бостон переставила взгляд на его руки.— Не тяжелый мешок, малыш?» — «Нет, не очень». — «Полный ответ». — «Высоко­державная...» — шепнул снизу карлик Умберто. «Нет, не очень, высокодержавная...» — «Ну и хорошо, дай-ка мне мой мешок, Анисето... В горах олень протрубил — будто вопль испустил... А в наш город зачем попал, Доменико, откуда пришел, малыш?» — «Из Высокого селения...» «Высокодержавная!» — злобно прошипел карлик, и До­менико поправился: «Из Высокого селения, высокодер­жавная». — «Таких ли видали... — Глаза у Мерседес Бо­стон снова окосели. Присомкнув их, она запускала руку в мешок на коленях, ощупью выбирала кольцо, подноси­ла к зеленым губам и, запросто выдрав зубами драго­ценный камень, разгрызала, наставив на Доменико пря­мо глядящие глаза. Шутя сглотнув крошево, кидала обобранное кольцо обратно в мешочек и, снова раскосив глаза, выуживала другое. — А у тебя в мешке что, ма­лец?» — «Драхмы, высокодержавная».

— Большое стадо пасешь, Зе?

— Да.

— Кому служишь?

— Полковнику Сезару.

Мендес Масиэл подавил в себе восхищение, сказал тихо, с неприязнью:

— Трус ты, Зе.

Великому вакейро сказал!

Каждый сертанец получил пощечину, но у Зе, надо ли говорить, горели обе щеки, в гневе стиснул он пальцы в кулак и рванулся было к Мендесу Масиэлу, но стояв­ший рядом пастух резко ступил вперед и, пылая весь, ре­шительно возразил:

— Зе не трус, конселейро.

— А ты кто?