Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Дочанашвили Гурам

На открытой веранде, затенив глаза рукой, стояла старушонка.

— Это ты, Петэ-бабушка?

— Я, бабушка.

— Моего Рамунчо не видел?

— Нет, не попадался мне.

— Может, слыхал хотя бы — жениться не надумал?

— Нет, не слыхал, сударыня.

— Славная старуха, — заметил Петэ-доктор, когда они миновали балкон. — Во всем этом районе только нас с ней не трогают, меня потому что врач я, а ее — чтобы люди, глядя на нее, надеялись дожить до преклонных лет.

— И женщин не щадят?

— Что им женщина?!.. — удивился Петэ-доктор. — Ме­жду прочим, детей в самом деле не трогают — до двена­дцати лет. — И добавил: — Если только их родных не об­винят в чем... Не смотри

так.

Тесная кривая улочка медленно, тяжко карабкалась в гору. У чугунных ворот Петэ-доктор что-то шепнул на­чальнику охраны, и тот велел одному из подчиненных принести накидки-щиты. И пока Доменико и доктор во­дружали на себя нескладные деревянные сооружения и надежно прикрывали лица железными масками, он не сводил с них глаз, потом приказал открыть ворота, вед­шие вверх, в Нижнюю Камору; ворота скрипуче, тягуче раскрылись. Они неторопливо поднимались по мощенно­му булыжником склону... О как душно было под желез­ной маской, взмок несчастный скиталец, запах пропотев­шего железа бил в нос, ноги налились тяжестью, не двигались. «Улыбайся, Доменико, улыбайся, — шептал Петэ-доктор. — Неважно, что в маске, все равно улыбай­ся...» От булыжника наболели ступни, противно, липко вспотели ладони; сквозь прорези в маске виднелись жи­вописные дома, вроде бы нарядно оживленные, на самом же деле — зловеще безмолвные, подавлявшие, и вдруг что-то вонзилось в накидку-щит с коротким стуком.

— Не бойся, Доменико, — шепнул Петэ-доктор. — Пустяки, пошутил кто-то.

— Нож?!

— Говорю же, пошутили...

Доменико испуганно сжался, покрываясь холодным потом. Тут к ним подошел изысканно одетый мужчина и, радушно улыбаясь, почтительно поклонился Петэ-доктору.

— Как изволите поживать, господин Петэ, долгоздравия великому маршалу.

— Хорошо, мой Габриэл, как вы, многоздравия вели­кому маршалу...

— Спасибо, ничего, не жалуюсь, благоздравия вели­кому маршалу, весь в заботах о детях, лелею их, огра­ждаю от скверны, вокруг столько трагического, что ом­рачает их нежные души. Сразу узнал вас, несмотря на маску. А этот молодой человек, надо думать, ваш славный помощник, мой господин?

— Да, Габриэл.

— Если не имеете ничего против, господин Петэ, оставьте здесь ваши накидки-щиты, измучились, вероят­но, в них. Здесь не столь уж опасно.

— Разумеется, Габриэл! Прямо тут оставить?

— Естественно, я присмотрю за ними, если доверите и позволите.

— Как ты можешь, Габриэл, кому ж еще доверять, как не тебе...

Успокоился Доменико, бальзамом лилась на душу вежливая речь каморца, и едва они отошли, тихо сказал:

— Петэ-доктор, он из числа хороших нижнекаморцев, да?

Доктор долго не отвечал, потом обернулся, дружески помахал оставшемуся далеко позади Габриэлу и торо­пливо зашептал:

— Ты в уме, Доменико! В Нижней Каморе одни бан­диты, а он худший из них, одному Ригоберто уступает. Не суди по речи, чем вежливее речь каморца, тем он опасней.

— Странно...

— Ничего странного, мой мальчик, бандиты хорошо устраиваются в жизни, довольны, вот и вежливы. Есть здесь несколько порядочных человек из разоренных ари­стократических семей, которых сначала в Верхней Камо­ре обобрали, потом здесь, в страшной нужде живут и при всей своей воспитанности ругаются безбожно. Тебя поразила вежливость этого типа, а посмели бы мы не снять накидки-щиты, придушил бы нас и такую б извер­гал ругань!

— Он... Он способен ругаться?..

— Горе ты мое! Способен, еще как. Уши вянут, когда слушаешь!

— Выходит, кто говорит вежливо, тот хуже того, кто бранится. Значит, надо доверяться тем, кто груб?

— Нет, что ты, Доменико... Иной мерзавец нарочно ругается, прикидывается интеллигентом...

— А-а...

Перед глазами

Доменико маячил изысканно веж­ливый каморец — не верилось никак, что тот...

— Он швырнул в меня нож?

— Нет, нет... До этого не унизится — он птица высо­кого полета... — И оборвал себя, чувствовалось, как на­пряглось в нем все. — Пришли. Нам в этот дом. Улыб­нись. Доменико... — И пропел: — Семьсот четыре бу-удет семьсооот одиин...

Поздно ночью, когда канудосцы, возведя еще один глиняный дом, любовались им, безмолвно белевшим во мраке, конселейро протянул великому вакейро милосерд­но мерцавшую свечку: «На, Зе, войди...» И Зе со свечой в руке, с малым трепетным светом, таинственно выя­влявшим из мрака все и вся, тихо прошел мимо улыбав­шегося Мануэло Косты, сурово довольного Жоао, Иносенсио, зачарованного всем Рохаса, застывших во тьме Грегорио Пачеко и Сенобио Льосы, Авелино и многих, многих других, свет проплыл по лицам людей, в роще тихо фыркали лошади — те двенадцать, что достались от каморцев, а великий вакейро со светом в руке шел с же­ной и детьми сквозь тьму, не без робости задержался на миг у входа в дом, крохотное пламя чуть отклонилось в сторону, и неясный трепетный свет упал на дальнюю стену, скользнул вниз. Зе сделал шаг к порогу и подтолк­нул легонько Мариам, опустившую руки на плечи де­тей.

И наполнился жизнью белый ваш дом, Зе, ваше жилье, озарился светом мирный дом, чистый, про­хладный...

Дети спали, тихо посапывали. Мариам и Зе не дыша смотрели на колеблемое пламечко свечи, прикрепленной к стене, — дом наполнен был неясным гулом прохладной реки; а когда свечка истаяла, вздрогнул Зе — как случи­лось с ним, с первым вакейро! — съежился в кромешной тьме, слыша лишь голос реки. Нет, не хотел одиноче­ства, мрака и, вытянув руку, ступил шаг, другой, ища живое, теплое. Незряче, осторожно переступал в темной тишине, напряженный, дрожащий, словно в ознобе, и слышал шорох других шагов, упрямо ищущих: вытя­нув руки впотьмах, оба кружились по комнате, шарили, и знакомая рука коснулась плеча, замер он, а потом — прижал к груди, обнял прохладную, подобно их дому, Мариам... Отогревалась щедрая душа Зе, а Мариам, вы­тянувшись на носках, шептала: «Зе... муж мой, Зе». Па­стух же, молчаливый, не находил что сказать — мало, мало было сейчас слова «ромашка», что могло оно вы­разить! — душа его пела, пусть тихо, чуть слышно, — в этих стенах, прохладных, высоких, — свободной была душа!..

— Давно болен? — спросил Петэ-доктор, беря у До­менико сумку с лекарствами.

На всех стенах висели шторы с расшитыми глазами-щелочками... Больной лежал на тахте посреди комнаты, покрытый одной лишь простыней, на лбу у него было влажное полотенце, время от времени он тихо постаны­вал. Родные, пятеро мужчин, обступив тахту, озабоченно смотрели на больного, но внимание их явно было прико­вано к чему-то другому, каждый из них всем существом следил за чем-то, даже тот, что отвечал доктору, дели­катно прижав руки к груди, в мыслях занят был совсем иным.

— С ночи, господин Петэ, вчера весь день был здо­ров, так здоров, завистник позеленел бы с досады, а по­том, вижу, стонет, милостивый государь.

И этот каморец говорил вежливо.

— Я спросил его: что с тобой, что у тебя болит, гово­рю, что беспокоит, долгоденствия, говорю, великому маршалу, — начал рассказывать другой родич больного, косой, скользнув по Петэ-доктору своим неопреде­ленным взглядом. — Слова молвить не может, предста­вляете?! Нижайше молили сказать хоть словечко, но он звука не проронил, и можно ли было порицать его за это! Сейчас он еще ничего, хоть и бледный, без кровинки в лице, а вчера вечером, то есть ночью, позеленел, сударь мой, как луговая трава! Не спорю, прекрасен цвет природы, но для лица, на лице! О нет, мой су­дарь...