Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Дочанашвили Гурам

Рохас и Иносенсио еле удерживали его, смешались канудосцы, а белая пастушка прикрыла лицо руками, го­товая провалиться сквозь землю.

— Живо домой! Кому говорю, Консенсион! Все мать твоя виновата! Передушу вас всех!

— Спятил, сынок?! — расстроилась старая Колом­бина, теща Жоао.

— Какой я тебе сынок! Какой я ему отец! Кто ей сын! Кто вы... — бушевал Жоао, но Мендес Масиэл опу­стил ему на плечо тяжелую жилистую руку, заглянул в глаза, и ярость Жоао столь явно угасла, что обступив­шим их почудилось шипенье потушенного

водой огня.

— Обвенчаем их на берегу реки. — Мендес Масиэл улыбнулся, обернулся к реке и вздрогнул, лицо его стало гневным, жестким, в ярости с усилием молвил:

— Идемте туда... все... Крепись, Пруденсио. Следуйте за мной, братья.

— Ох, объелся я, что делать, а? — заскулил Чичио, искривившись. — Честное слово, переел, мой хале...

Доктор встал с тахты, аккуратно повесил брюки.

— Что делать, а?! Нажрался я, лопну сейчас. — Чичио осторожно приложил руки к животу. — Дай-ка воды, До­менико. Смотри хорошенько помой стакан... Дядя Петэ, можно прилягу, а?

— Да, да, конечно.

И прежде чем взять стакан из рук Доменико, подо­зрительно всмотрелся в его лицо, сунул в воду два паль­ца и долго нюхал, с сомнением оглядывая стакан в поло­ске света, и в конце концов попросил:

— Давай ты пригуби сначала, Доменико...

Помрачнел доктор, словно и он что-то переел, а Чи­чио кряхтел и стонал на тахте.

— Дайте горячей воды... Прополосну рот — жир налип, говорить не могу. Уберите сковороду... тошнит от нее...

— Съешь оливки, — посоветовал Петэ-доктор,—впи­тают лишний жир...

— Не... терпеть их не могу... Дайте-ка таз...

Ополоснул рот горячей водой, запрокидывая голову; гг-гг-гг — булькала вода в сальной глотке.

— Уф, полегчало малость. — Он развалился на спине и, все еще задыхаясь, изрек: — Дураки эти древние, при­писали оливковой ветке благодать... В прошлом году у знакомых и оливки были на вечере, и икра трех видов, и всякой всячины, а все равно семь человек подохло, хале.

— Сколько?

— Четыре... Соленых огурчиков бы, хале... Авось полегчает...

У нас у всех есть своя река, а уж у канудосцев была!

Прозрачная, ласковая, обильная рыбой, кормившая, поившая, отраду дарившая, вечно новая, чистая, сокро­венная... Оцепенели канудосцы на ее берегу, онемели: не­понятный недуг поразил реку — вся гладь ее вспухла от белесых бугорков, вся она, вся была усеяна погибшей рыбой. И когда осознали, отчего побелела река, отчего переливалась зловещей белизной, преисполнились люто­го гнева, и страшное творилось с Пруденсио — на песке корчилась девочка, дочка его тихого, безответного брата, того, что остался с Того; она плескалась в воде у берега и теперь металась, вся обожженная.

— Отравили нам реку, братья, настал твой час, Пру­денсио, час отмщения, — сказал Мендес Масиэл в вели­ком гневе.

Конца не виделось белому потоку рыб, и померк взгляд у веселого вакейро, выпустил он

руку Мануэлы. У Зе застучало в висках, задергалась бровь, — невольно рукой прижал; набрякли жилы на шее Иносенсио; Рохас до крови вонзил ногти в ладони, и кровь стекала из при­кушенной губы Грегорио Пачеко... Угрюмо стояли вы­ходцы из озерных селений, как в ознобе дрожали жен­щины, а той, одной, обезумевшей от горя, конселейро сказал:

— Не бойся, вылечу девочку. Принесите-ка глины, ты и ты... живей...

Он нагнулся, бережно поднял ребенка, прижал к гру­ди ее пылавшее лицо.

— Пришел и этот час! Слушайте меня, братья, отвра­тите глаза от реки, — быстро, четко говорил Мендес Ма­сиэл. — Три дня дал я им убраться — вышел срок. И хотя все вы, и мужчины и женщины, все тысяча четыреста ка­нудосцев, жаждете расправиться с ними своими руками, двенадцать человек отправятся истребить бригаду — нет пока больше коней. Отряд поведешь ты, Зе. А ты, Пру­денсио, взгляни на меня, ты страдаешь сильнее осталь­ных и потому сядешь вон на ту серую клячу, иначе, знаю, не вытерпишь, перегонишь всех и погубишь их — объявишься там раньше других, всполошишь врага. По­этому поедешь на кляче, а у каатинги пересядешь вон на того белолобого коня, самого резвого... Кто поедет еще?..

Толпой обступили конселейро, чуть с ног не свали­ли — яростью и мольбой пылали глаза — и внезапно так же разом отступили — прибежали посланные за влажной глиной. Конселейро нагнулся и, держа одной рукой малышку, другой прикладывал к ее обожженному тельцу влажную глину, говоря:

— Сам отберу... Ты, Грегорио Пачеко... Сенобио Льоса, Иносенсио... Это пять...

Умолк, глянув на Зе, подходившего с копьем и ме­чом, с двумя арканами через плечо и двумя мачете за по­ясом, — прирожденно гордой была осанка великого ва­кейро.

— Отправьте и меня, конселейро... — попросил Мануэ­ло, и все ощутили, как сжалось сердце Мануэлы.

— Тебя? — Конселейро заколебался, помолчал, об­мазывая глиной тихо стонавшую девочку. — Хорошо, Мануэло, ты шестой... — сталью звенел его голос.

Застучали копыта — все обернулись на топот: во­оружившись мечом и копьем, Пруденсио уже гнал клячу к далекой каатинге.

— Ничего, нагоните, — сказал конселейро. — Путь дол­гий. Ты, Рохас, — седьмой... Еще трое — из озерных селе­ний, чтоб не одни вакейро были, — ты, ты и... ты... Это десять.

— А я чем провинился? — ударил себя в грудь кула­ком Жоао. — Почему меня не пускаете с ними?

— Жоао — одиннадцать.

Тут дон Диего снял свою широкополую шляпу с пе­ром, приложил к драгоценным камням на груди и, низко склонив голову, попросил:

— Пустите и меня, конселейро... В бой я, правда, не вступлю... разве что в случае крайней необходимости... Поеду вон на том великолепном скакуне... Сами видите, никто не решается подойти к нему... А там поменяюсь с Пруденсио.

— Хорошо.