Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Дочанашвили Гурам

В вечном страхе, в тревожных думах, в пугающих су­мерках накатывало неясное желание, но чего — не знал. И постоянно мерещился взгляд свинцово-пепельных глаз Мичинио, сверлил затылок, леденил спину, и он перево­рачивался на спину, и тогда вспоминалась трава, река... где-то, да, где-то... Но когда смутное желание делалось почти уловимым, опять выплывали откуда-то нестер­пимые тяжелые глаза, мерцающие под серым пеплом, глаза Мичинио, хозяина нижнекаморских жагунсо... самовластного, никем и ничем не стесненного! Ненавидя­щего, грозящего... И горло ощущало лезвие ножа, скита­лец поплотней прикрывал шею одеялом и снова пытался вникнуть в неясно томившее желание, уловить его, за­крывал глаза, но так ясно слышались шаги — крадущие­ся, бесшумные, жуткие шаги Мичинио... Испуганно са­дился в постели, до боли

раскрывал глаза, словно зрение помогло бы выявить страшные звуки, но было тихо, раз­ве что Петэ-доктор случайно звякал посудой в соседней комнате — оберегал он сон приемыша...

Было утро, раннее каморское утро, спесивый Каэтано только-только оповестил горожан: «Во-осемь часов утраа, и...» Да, все было геениииальнооооо, как же, еще бы, конечно... чтоб ему... В смятении схватил одежду, прикрылся и так заглянул под тахту — никого... Но зло­веще безмолвствовал шкаф — высокий, черный. Домени­ко торопливо натянул сапоги — скорей на улицу, лучше смерть там, чем эта замкнутость в четырех стенах.

Вышел на улицу и тут же вернулся; волнуясь, попро­сил у доктора кувшин: «Только глиняный...» — «Зачем тебе, сынок?» — «Не знаю... нужно...» На углу улицы продавалось молоко.

На углу улицы продавалось молоко, и Доменико с кувшином в руках занял очередь, стал рядом с каморцами. На острых крюках грузно темнели кровавые куски мяса, продавец то орудовал топором, то, утерев руки тошнотворно грязной тряпкой, хватал ковш набрякшими кровью пальцами и наливал женщинам молоко; омерзи­тельно было, но очень уж хотелось горячего молока... Перед Доменико стояла не по погоде легко одетая особа. Закутанному в плащ Доменико знобко стало при виде ее открытых плеч; безотчетно шагнув в сторону, он сбоку наблюдал за женщиной. А она стояла себе, задумавшись, теплая, мягкая, вроде бы сердечная, и не определить бы­ло ее возраста — не определить возраста женщины, осо­бенно в ранний час, когда она только что с постели, без румян, наспех подобраны волосы, с легкими морщинка­ми забот и тягот — когда настоящая, и зачарованно смо­трел на ее почти обнаженные плечи скиталец — плени­лись глаза, и хотя неудержимо тянуло обнять ее озябшими руками и прильнуть впалой щекой к высокой груди и крепко-крепко прижаться, в глазах его и намека не было на плотское желание... Эта пышная теплая женщина была для него сейчас не просто женщиной — матери хотелось ему, по матери затосковал бедный ски­талец, а женщина, ощутив на себе застенчивый, но на­стойчивый взгляд, медленно обернула к нему голову. Оглядела оценивающе и, явно довольная его хорошей одеждой и лицом — точеным, бледным, молящим, со­всем иначе поняв его, так похабно улыбнулась... Бедный скиталец, будто змея ужалила! «Чего хандришь, красав­чик?» — спросила она, и Доменико признался вдруг: «У меня... матери нет...» — ожидая слов утешения, а жен­щина бросила: «Подумаешь, какое дело... Родители ухо­дят, дети остаются». И, направляясь с полной крынкой к ближайшему дому, колыша тугие бедра, она оберну­лась, уверенная в своей неотразимости. Доменико стоял, уронив голову... «Давайте, хале...» — поторопил его мяс­ник, и Доменико, глянув на отвратительные желто-ржавые руки мясника с присохшей кровью, спрятал было кувшин, но одумался — протянул и в отчаянии наблю­дал, как прижал продавец безгрешно чистый сосуд к за­дубевшему от крови фартуку, наполняя молоком: «Шестьдесят грошей». По пути домой оскверненный кув­шин обжигал ему пальцы, но что было делать, молока хотелось злосчастному... Долго чистил кувшин снаружи битым кирпичом, прежде чем перелить молоко в кастрю­лю и поставить на огонь... Доменико смотрел на пла­мя — чужое было, равнодушное, пылало себе... Жарким было, правда, ничего не скажешь. Едва успел снять бур­но поднявшееся молоко и только оно осело, схватил с полки большую кружку и наполнил до краев... Не тер­пелось глотнуть; пригубил, остужая рукой, и разом вы­ронил кружку, подлетел к окну, распахнул, высунулся — молоко словно кровью было заквашено. Видимо, кровь просочилась в безгрешную глину кувшина, и беднягу без­божно рвало, выворачивало — не осталось в нем ничего. Подбежал Петэ-доктор, ошалел.

— Не отравил ли тебя кто?!

Доменико помотал кое-как головой — нет, нет.

— Что, молоко пил? — Петэ-доктор вгляделся в пол.

Доменико,

привалившись грудью к подоконнику, по­качал головой, его колотило.

— Угостили? — Доктор побледнел.

— Нет, на улице... — Доменико с усилием выпрямил­ся. — На улице купил.

— Не бойся, это молоко не бывает отравленным, — облегченно вздохнул Петэ-доктор. — Приляг...

— Не хочу... — Его все еще мутило. Неожиданно по­просил: — Дайте мне хлеба.

Доменико откусывал хлеб, и каждый кусок перебивал, стирал мерзкий вкус крови, и, благодарный, он прижался к хлебу мокрой щекой...

— Молока захотелось, Доменико? — печально спро­сил доктор, и Доменико припал своей злосчастной голо­вой к его плечу, из глаз его текли слезы.

— Это ничего, Доменико, ничего, пройдет, — утешал Петэ-доктор. — Что поделать, не пошло тебе впрок, — и поцеловал Доменико в голову. — Зато хлеб хороший, по­нравился ведь?

— Матери у меня нет... И отца лишился... — где-то на груди доктора шептал скиталец. — Никого у меня нет, никого.

— Ничего, Доменико, я с тобой, не бойся.

С потолка сурово взирало знакомое пятно. Эх, Доме­нико...

* * *

Рано утром Мендес Масиэл вместе с Жоао пришел к дону Диего; войдя в дом, глазам не поверили — в ком­нате возвышалась гора чищеной картошки, а капрал Элиодоро, старавшийся всю ночь, продолжал усердно чистить и при свете факела. Дон Диего же беспечно спал лицом к стене. Под взглядами нежданных гостей про­снулся, живо вскочил и взмахнул шляпой:

— Мое почтение господам... Без дела не зашли бы, слушаю вас.

— Ты что, в самом деле спал? — усомнился Жоао.

— Разумеется, что же еще делать ночью, если нечем заняться?

— Как же так, у него нож в руках, а ты спишь?

— Он ни-ичего не посмеет, — усмехнулся дон Диего. — Такого страха нагнал на него, что недели три не очу­хается.

— Что же ты с ним проделал? — легкая улыбка мелькнула на губах Мендеса Масиэла.

— Это наша с ним тайна, конселейро, — дон Диего почтительно склонил голову. — Обрушил на него весь свой бесподобный артистизм.

— Выйдем наружу, и он тоже, — Мендес Масиэл по­смотрел на капрала с жалостью и презрением. — Жоао, скажи Грегорио, чтоб забил в свой барабан.

— Прошу вас, сначала вы, вы как-никак гости. — Дон Диего почтительно указал рукой в сторону дверного про­ема и вышел сам, бросив через плечо: — Пошли, сосунок.

Капрал понуро побрел за ним.

Мощно зарокотал барабан Грегорио Пачеко, под сенью трех высоких ветвистых деревьев собрались канудосцы, люди выходили из прохладных домов, немного встревоженные барабанным боем, и все-таки улыбались друг другу, и весь белоглинный город, казалось, сиял улыбкой на ярком солнце. Мендес Масиэл, стиснув кула­ки, смотрел вдаль; перед канудосцами, побито съежив­шись, стоял обитатель разбойничьего города, продви­нутый в капралы Элиодоро. Мендес Масиэл медленно повернулся к одному из собратьев, посмотрел в упор: «Сдержи себя, нельзя иначе», — и Пруденсио покорно снял руку с мачете. Все разглядывали живого, во плоти, бандита из Каморы, и конселейро, мрачно величавый, ступил к нему, сказал:

— Что и говорить, вы сначала в сертаны наведались.

— Да, грандхалле, — Элиодоро торопливо кивнул.

— Нет здесь ни хале, ни грандиссимохалле, запом­ни, разве что, обращаясь ко мне, можешь почтительно добавить «дон», — втолковал капралу его похититель.

— И кого же застали в сертанах?

— Двух пастухов.

Мендес Масиэл подошел к Пруденсио, опустил руку ему на голову.

— И что — зарубили их?

— Не я, другие...

— За что их прикончили? Они ведь не ушли от вас, при вашем стаде остались...

— Не знаю, просто так...

— Просто так, значит! — выкрикнул Пруденсио в ярости.

— Послушай меня, Пруденсио, — Мендес Масиэл был очень суров. — Я хочу использовать этого человека, а ты рвешься убить. Хорошо понимаю тебя, но я, твой консе­лейро, очень прошу, возьми сети и ступай к реке, брат...

Отошел Пруденсио беспрекословно.

— Скажи, каморец, что мы вам сделали плохого? — Мендес Масиэл смотрел на реку.

— Ничего, почтенный...

— Так почему преследуете, что вам от нас нужно?