Одесситы
Шрифт:
Из этой глубокомысленной сентенции неистощимый Дульчин развил целую теорию: царский режим, быть может, только для лошадей и был хорош, но не оказался ли русский интеллигент в данном случае глупее лошади?
— Мне говорят: все страшно подорожало, — разглагольствовал он. — Нет, отвечаю я: все страшно подешевело, господа! Что теперь стоит человеческая жизнь? Или честь, или достоинство? Когда каждый хам может организовать какой-то комитет с идиотским названием, и по подозрению поставить к стенке? Анечка, я две ночи не спал после ваших рассказов, а что тут было — это вообще не передать. Одни эти взрывы в августе — вы помните, господа? Все бегут, как стадо, к морю, топчут друг друга, а над городом зарево — и никто не знает, в чем дело, и не интересуется знать. Сознаюсь, я тоже бежал,
— А хорошо, барыня, что Павлика Господь от царицына креста уберег, — говорила порядком повеселевшая Даша на другом конце стола.
— Даша, ты о чем?
— Я уж тогда не хотела вам сказывать… а не зря письмецо столько раз слушала. Кабы ему сама царица «Георгия» давала — уж он бы написал: так, мол, и так, из собственных ручек. А раз не написал — то я сразу надежду заимела: жив будет, голубчик.
— Бог знает, что ты говоришь, Даша.
— Бог не Бог, а знающие люди говорили: как царица кому крест даст, то на погибель. Те кресты германская пуля находила, это, барыня, не простые кресты были. Немка она немка и есть, они все против наших ухитрялись. И солдатики, говорят, знали — да не отвертишься. А Павлик, вот увидите, барыня, жив-здоров вернется. А забористая шампань эта, с непривычки-то. На вкус — компот и компот, а кре-епкая…
Она уже нетвердо выговаривала слова, и Марина, обняв, увела ее спать. На хождение после комендантского часа нужно было особое разрешение, так что все гости Петровых заночевали у них, на диванах и составленных стульях. Под утро донеслась стрельба: на этот раз долгая. Даже Олег проснулся и сполз с кушетки, на которую его уложили с вечера. В комнате было совершенно темно, а в окно что-то царапалось. Это волк, сообразил Олег, замерев от ужаса. Следовало заорать и позвать маму, но когда стрельба — орать нельзя, это он знал всегда. Он бесшумно потопал толстыми босыми пятками по холодному паркету. Мама оказалась рядом, на диване. Стараясь не кряхтеть, он влез туда, к ней, под одеяло, и прижался как можно незаметнее. Волк, надеялся он, если и осмелится сюда залезть, то сначала съест маму.
Наутро весь двор обсуждал происшествие, так что Даша оказалась первой, кто принес известия. Оказалось, лукавые поляки, пользуясь праздничной беспечностью соседей, передвинули стулья, разделяющие их зону от добровольческой, и захватили таким образом дополнительный кусок территории. Те спохватились, ну и началось.
— Я немножечко заснул,
С-под меня украли стул.
Мне поляк заехал в рыло,
Говорит, что так и было,-
распевал сапожников мальчишка, и двор хохотал. Неизвестно, кто сочинил эту песенку, но к вечеру ее уже пели во всех зонах, добавляя все новые куплеты. Французские броненосцы стояли на рейде. Черные зуавы в пестрых чалмах забавляли горожан своим необычным видом. Хороши были и греческие патрули, со всадниками на осликах. Петлюровцы, разгулявшиеся было после ухода немцев, уже ушли. Но и те три недели, что они гуляли, все еще вспоминали в городе, особенно владельцы ювелирных магазинов. До обещанного петлюровцами еврейского погрома, однако, не дошло: еврейские кварталы были под защитой воров. И сам лично Беня Крик, по слухам, приказал своим мальчикам охранять Молдаванку от насилий. Грабежи по тому времени насилием не считались — если, конечно, жертва не лезла на рожон. Избаловавшиеся бандиты грабили вежливо, с прибауточками и разговорами «за погоду». Они даже позволяли себе благородство: когда весь город прошлым летом затрясло непонятными взрывами, чуть не два дня многие квартиры оставались брошенными, распахнутыми настежь — а разве из них что пропало? Ни в коем разе: у молдаванских мальчиков была своя этика. Из квартир пропадало или раньше, или позже — но не во время же такого несчастья! Большевики ушли в подполье, но не слишком скрывались. До известной степени они были самыми законопослушными гражданами: у каждого товарища был пропуск в любую зону.
Яков был в то время при товарище Ласточкине, и какую же великолепную операцию удалось провести на французских кораблях! Конечно, не без помощи товарища Жанны, француженки же. Но листовку — воззвание к жителям Одессы от первой до последней строки сочинил сам Яков, и товарищ Ласточкин похвалил, и утвердил без изменений. План был талантлив и прост: распропагандировать французов, среди них есть сочувствующие. Одновременно поднять сознательных рабочих. И тогда, имея поддержку с моря, снова взять власть в городе, а наши уж на подходе, и поддержат с северо-запада. Это было бы почище, чем взрыв склада артиллерийских снарядов в прошлом августе: на шесть с половиной тысяч вагонов наказали украинско-немецкую Директорию. Ах, какая была канонада: весь город колыхнуло! К сожалению, кое-где завалились катакомбные ходы, но немцы остались без боеприпасов. Жаль, не успели тогда: только немцы откатились — вперлась Антанта.
Но теперь, еще не успело запахнуть весной, еще догуливал по обледенелым улицам норд-ост — все было готово: начинать. В который раз. Но только один раз и нужна удача. Какое солнце было в этот день! И взвился красный флаг на «Мирабо» — это было видно с бульвара всему городу. Давайте, господа французы, дожмите там! Все ведь у вас в руках, так будьте же солидарны!
Но нет, сами же французы усмирили своих, и дальше «Мирабо» не пошло. Яков рвал и метал, а товарищ Ласточкин посмеивался:
— Эх, молодость! Вам бы все победы с оркестрами. А не видите, что мы уже победили. Французам сейчас будет не до нас, вот посмотрите.
И правда, наутро французы победно конвоировали своих же по Военному спуску: там было арестное помещение для восставших. А еще через неделю по Одессе поползли слухи, что французы вот-вот уйдут с рейда. Говорили еще, что городу подходит красный атаман Григорьев.
— Уходят! Французы уходят, точно!
Максим, принесший известие, старался держаться спокойно, но видно было, как он возбужден.
— Мама и папа, послушайте меня. Это безумие — оставаться тут под красными. Собираемся быстро — самое необходимое. На французские суда нужны пропуски, но я уже договорился. Добровольческой армии и их семьям места будут.
— А кто ж у нас, Максимка, в Добровольческой армии? — спросила мать, качая головой.
— Я, мама. Извини, я раньше не говорил, но я давно решил. И меня взяли. Немногие присоединяются к армии в трудную минуту. Я пробился лично к генералу Тумановскому, я говорил… И… и тут нечего обсуждать. Сегодня вечером надо быть на месте.
— Ты, Максим, давно уже решил, а нам даже подумать не даешь? — рассердился Иван Александрович. — Может быть, ты и прав, но позволь тебе напомнить, что старший Петров — пока все-таки я. Марина будет через час. Изволь сбегать к Тесленкам, если не хочешь терять времени, и пусть они придут. Мы — одна семья, вместе и решать.
Это был необычный семейный совет. Все понимали, что как решится их судьба сейчас — так уж и будет: не изменить, не передумать. Восемь человек — шутка ли? Нет, девять: не бросать же Дашу. Мутно-розовый закат бросал пыльные лучи в гостиную Петровых. Чай в стаканах казался от этого совсем красным. Олег катал под столом пустые катушки. Взрослые смотрели друг на друга. Молчали, и хотелось всем продлить это молчание, не крушить все сейчас, так внезапно. Но решать надо было, и хрупкая иллюзия защищенности — продлись она — могла бы стать опасной.
Вот, дорогие мои, Максим высказался. Прошу теперь каждого сказать, что он думает, — проговорил Иван Александрович, сидя очень прямо, с деревянной спиной. Марина с мольбой взглянула на отца: хоть бы взглядом, хоть бы намеком обозначил свое мнение! Но, она понимала, он будет говорить последним. А Марине, значит — рисковать сказать не то, что папа хотел бы услышать. Она обернулась к матери, но и та смотрела на мужа точь-в-точь, как сама Марина: со страхом сделать непоправимое не то.
Зато у Анны этого страха не было. И сомнений тоже. Она — мать и жена. Она знает, как поступить, и никто ей не указ.