Одесские зарисовки
Шрифт:
– Саня, а кем ты хочешь быть? – спрашиваю я смуглого кареглазого, больше похожего на цыгана Сашу Хартмана.
– Не знаю… Буденным хочу быть! – смеется Сашка и машет вокруг головы воображаемой шашкой.
– Ой, я тебя умоляю, Саня, какой из тебя Буденный! – смеется с Саши круглолицая зеленоглазая Соня Пинкус. – У тебя ведь морда лысая, безусая.
– Отстань, Сонька! – огрызается Саша. – Усы дело наживное. Главное в седле хорошо держаться.
– Эх, нужно тебе это седло? – удивляется Соня. – А я хочу быть мамой. Моя мама говорит, что это самая лучшая и нужная профессия в мире.
– Ты? Мамой? –
– Мама говорит, что детей даёт любовь, – серьезно ответила Соня и, зажмурившись, добавила, – сильная-сильная любовь, такая сильная, що аж до смерти!
– А я хочу моряком быть. Как мои дед и отец, – задумчиво перебил я Сонины мечты. – Хочу мир увидеть. И трубку курить, и хрипло разговаривать, сделаю наколку корабля в море на руке, как дед.
– Классно, – восхитилась Соня и, глянув на Саньку, добавила, – по крайней мере лучше, чем безусый Буденный.
…Августовский зной 1991 года доставал даже в здании аэропорта.
– Эх, ребята… Увидимся ли еще? – обнял я Саньку и Соню.
– Андрюша, не задерживайся здесь. Этой стране уже сделали смертельную инъекцию. Это я тебе как врач говорю. Её ждет разложение на гнилые смердящие червивые куски. Нельзя жить в трупе, Андрюша! Если что, мы тебе организуем выезд в Германию по первому твоему слову, да, Шурик? – нежно смотрит Соня на мужа Сашку. Сашка утвердительно кивнул и отвёл помокревшие глаза в сторону.
– Да куда мне ехать, ребята? Я не немец и не еврей, родня вся здесь. Так что жить и помирать мне суждено в Одессе…
– Ох, Андрюша, поверь моей еврейской интуиции, – очень серьёзно посмотрела на меня Соня, – здесь в ближайшие несколько поколений кроме хаоса ничего не будет. А если на Украине хаос, то будут вешать. И вешать одних за шею, а других за национальность. Поэтому я хочу наших будущих детей оградить от этого всего…
Через час самолёт взмыл в небо, навсегда унося от меня моих друзей, детство, страну…
Жорик-скрипач
Зима. Та её пора, когда Город оживает после долгих зимних праздников, Новый год и Рождество уже позади и народ, устав от непосильного отдыха, возвращается к обычным будням.
Зима… Старая уютная двух-трехэтажная Молдаванка согревается, прижавшись спинами дворовых флигелей с индивидуальным отоплением, автолюбители очищают от снега свои авто и дворы, а домохозяйки снимают с бельевых веревок хрустящее, пахнущее морозом и морем белье…
Ветер бьет мелкими колючими снежинками в лицо, заставляя нас с Жориком чуть наискосок вниз опустить головы и прикрыть лица щитком из ладоней, а наших четвероногих спаниелистых друзей прижаться к нашим ногам и передвигаться в такт с нами. Перейдя от сквера через дорогу на Болгарскую, мы попали в настоящий ураган, наметающий сугробы вокруг одинокой чужой и чуждой здесь строящейся высотки, заунывно завывающей и стонущей на ветру беззубыми провалами дверных проёмов и пугающей Молдаванку своим громадным темным остовом. Впрочем, Молдаванка отвечала этому исполинскому чудовищу взаимностью и метко прозвала высотку «Скелетом».
– Жора, кажется, прогулка закончилась. Пошли в «Здрасти» выпьем по глинтвейну, или я не отвечаю за своё здоровье, – прогудел
Жора согласно кивнул головой, и мы направились в кафе.
– Понимаешь, Андрей, – запальчиво тараторил уже пьяненький Жорик, – музыка – это душа, уносящаяся во Вселенную. Музыка – это самое ценное, что есть в мире. Музыка и есть жизнь, а мы тут лишь для того, чтобы эту жизнь родить. Вот послушай!
Жорика и его скрипку все давно уже знали, поэтому никто не удивился дальнейшему, все отложили в сторону свои дела, разговоры, тарелки, рюмки и замерли в ожидании. Жорик достал из-за пазухи старого серого пальто скрипку и в этот раз заиграл увертюру концерта для скрипки с оркестром Мендельсона. Жорик скрипкой плакал, стонал, пел, рвал свою и посетителей души на мелкие клочки и снова собирал их обновленными и чистыми, как после бани. Перестав играть, Жорик минуту постоял с закрытыми глазами в полной тишине, потом глянул на меня мутными глазами безумца и торжественно вопросил:
– Понял?
– Понял, Жорик. – кивнул я скрипачу.
– Говорят, в Одессу приедет молодой Пронин. А это школа Столярского. Обязательно пойду послушать!
…Была весна, расцвела акация в палисаднике скрипача. Жорик в гостиной играл «Весну» из Вивальди. Вдруг музыка прекратилась, послышался стук скрипки о пол и последовала тишина.
Супруга Жоры Анна перестала возиться с цветами в палисаднике и вошла в дом. На полу валялись скрипка и смычок. Жорик полулежал, опрокинутый в кресло мгновенной смертью, безвольно раскинув руки в стороны и обратив улыбающееся безжизненное лицо к потолку…
…Жаркий душный летний вечер. Звонок согнал меня с уютного дивана и погнал открывать дверь. На пороге стояла вдова Аня.
– Андрюша! Твой племянник Костик ведь ходит в музыкальную школу на скрипку?
Я утвердительно кивнул. Аня протянула мне скрипку.
– Вот, возьми для Костика. Жорик говорил, что скрипка не должна молчать. Скрипка должна дарить жизнь…
Нити жизни
Звонок в дверь.
– Кто? – недовольно пробасил я.
– Добрый день. Вам письмо. – холодный, казенный, хоть и женский, голос за дверью.
– Письмо? – удивился я и открыл дверь.
– Да. Вот ваше письмо. Ящиков почтовых у вас нет, – несколько осуждающе заметила женщина-почтальон.
– Спасибо. – улыбнулся я представительнице вымирающей профессии.
Письмо было от бабушкиной подруги тети Лизы, переехавшей с мужем и сыном Сашей ещё лет двадцать пять назад, на сломе эпох, в Калиниград. Почему переезжали? Зачем именно в Калининград – я уже не помню. Да и какая теперь разница? Помню только, что муж тети Лизы, Николай Вениаминович, был каким-то портовым начальником.
…Это сколько ей сейчас лет? – вспоминал я, вскрывая конверт? Восемдесят? Восемдесят пять?..
Саша был их поздним и единственным сыном. Родила его тетя Лиза уже после сорока, и из письма я узнал, что через два года после переезда он погиб. Ехал с компанией с рыбалки и разбился на машине. Муж тети Лизы умер лет десять назад. Диабет, усугубленный инсультом, не способствовали полноценной жизни, и последние полгода своей жизни Николай Вениаминович провёл прикованным к кровати, а тетя Лиза была прикована к больному супругу.