Один день из жизни Юлиуса Эволы
Шрифт:
Он почти не слушал этот вздор. Он презирает Феллини. Потеющий, толстый мужчина, который болтает как водопад и при этом беспрерывно массирует свои тугие бедра, воплощает для него тип неполноценного итальянца. Пеласг! К сожалению, это тоже составная часть римлян. Чем больше распространялась античная мировая империя, тем больше отвратительные, неполноценные элементы портили благородную римскую расу. И как раз тот отвратительный осадок, который поднялся наверх, Феллини так безудержно воспевает в своих фильмах. Такие люди живут в постоянном жару сексуального возбуждения. Они бегают за каждой юбкой как изголодавшийся Казанова. Они совершенно неудержимы. Недостающее достоинство заменяется у них большим жестом, пафосом. Они пусты, тщеславны, заносчивы. Как официанты они поют «O sole mio». Они проскальзывают в исповедальню и с наслаждением демонстрируют себя. Даже их унижение – это для них получение удовольствия. Ах, если бы фашизм мог, все же, больше опереться на твердого нордического человека. Размягченный сброд сделал
– Помогите мне, маэстро!
Ради бога. Феллини упал на колени и тянет к нему вверх переплетенные руки. Он еще никогда до сих пор не доходил до этого. Погруженность в мысли, отсутствие реакции, очевидно, вызвали в нем панику, как у ребенка, который в своих страхах чувствует себя одиноким.
– Маэстро, помогите мне!
Потоки слез из его глаз смешиваются со зловонным потом. – Возьмите себя в руки, дружище, – произносит он с отвращением. – Встаньте, возьмите себя в руки! Но он слишком хорошо знает, что призывы тут не дадут результатов. Где нет никакого чувства собственного достоинства, там его также нельзя и пробудить. Феллини нуждается в утешении. Он хочет этого и ничего иного, тогда он доволен. – Ах, студенты. Как же он мог забыть о них. Еще десять минут. Ему нужно теперь побыстрее распрощаться с Феллини, он все равно выбросил бы его, так или иначе. Но что-то темное в нем заставляет его повременить. Этот человек бросил ему сегодня слишком большой вызов. Он нарушил границу, по ту сторону которой он может реагировать только лишь с холодом и жестокостью. Пусть же он тогда так сильно и опозорится, трус. Всемирно известный Феллини в его квартире, в смешном, жалком состоянии. Застуканный толпой озорных парней. Завтра это наверняка было бы в газетах, и не только в итальянских. Итак, он долго утешает его. Пошлыми фразами, которые он использует и в остальном. – Вы все еще в юношеском жару, – слышит он свои слова (а Феллини уже за пятьдесят). – Вам станет лучше, я вижу это… наверняка, в следующем году… Обливайте время от времени свою голову холодной водой… Засовывайте туда также и ваш член, если возможно, в ледяную воду…
Феллини, все еще на полу, глядит на него сверху вниз мокрыми от слез глазами. – Спасибо, маэстро, спасибо. Вы единственный человек, который может мне помочь. Вы такой нетронутый, такой возвышенный…
Звонок в двери квартиры. Экономка открывает. Оживленный гул голосов. Он пристально наблюдает за ним, но Феллини, кажется, не слышит ничего. – Войдите! Дверь в студию открывается, и Феллини – исчез.
Он довольно озадачен. Он все время говорил с призраком и тратил свои ценные силы – совсем зря. Надо надеяться, хоть студенты настоящие. Но так и должно быть, конечно, они же отмечены в календаре для заметок. Он хочет, чтобы по нему ничего не было заметно. Но сегодня он сделает все кратко. Пятеро молодых мужчин опустились на ковер и образовали полукруг вокруг него. Магнитофон уже подключен, для них это важно. Ни одно его слово не должно пропасть. Студентам немного больше двадцати лет, и все они с разных факультетов. Их всех объединяет большой интерес к его философии. Они – показательный пример внимания и усердия, мечта любого преподавателя. Однако он думает, они уже зашли несколько слишком далеко. У него есть подозрение, что они исповедуют культ его личности, что его вид, поведение, для них важнее того, что он хотел бы передать им. И, естественно, его прошлое или скорее та картина его прошлого, которая сложилась в их головах. Доказательство: их волосы необычно сильно завиты и смазаны маслом, их ногти фиолетовые. Он не любит таких подражателей, он называет их «эволоманами». С некоторого времени уже он хотел завести речь об этой теме, но, все же, тогда ему было слишком неудобно. Он не знает моду; с момента въезда в эту квартиру, итак уже добрых двадцать лет, он больше не был на улице. И телевизора у него тоже нет. Если теперь все молодые люди выглядят так щегольски, а он связывает это с собой, тогда он опозорится. Итак, он лучше промолчит, хотя он почти уверен, что тут что-то связано с ним. По крайней мере, он может косвенно дать его студентам совет. Сегодня он намеревался поговорить с ними о ценностях арийского римского человека.
Он начинает, кратко описывая историческую ситуацию, в которой мог осуществиться этот тип: борьба латинян против властей юга – свержение культов Афродиты – сознание собственного, гиперборейского наследия – культура под знаком орла, топора и волка – отцовское право, патрициат. Потом он переходит к деталям. Он подчеркивает, что римская раса нордическо–германской формы произвела определенный стиль, который до сегодняшнего дня обязателен для всех ценных людей: достойную позицию. Простой, сдержанный внешний вид, без излишеств, строгий и разумный. Не актёрствовать как средиземноморский человек. Взгляд направлен прямо, твердый и убедительный. Целеустремленное действие без пафоса и больших жестов. Доблесть – мужественность и мужество. Быть твердым по отношению к самому себе, вежливым и полным понимания по отношению к другим. Самовоспитание, мудрость, сила души…
Он приятно поражен, как ясно и энергично ему удаются его речи. Никакого раздражения. Действие наркотика кажется преодоленным. Нет, они не это узнали, девушка была скрытной. Уже розовое, надушенное письмецо появляется в его
«Глубокоуважаемый барон! Мое имя – Джина и мои сокурсники, которые Вас всегда посещают, рассказали мне о Вас. Они от Вас без ума. Я тоже очень хотела бы однажды познакомиться с мужчиной, который так умен и испытал так много. Не бойтесь, я не буду беспокоить Вас философскими вопросами. Для этого я слишком глупа и, кроме того, я изучаю юриспруденцию. Я хотела бы только однажды почувствовать Ваш опытный взгляд, если я стою перед Вами, это был бы самый большой подарок для меня. Мне 21 год, я темноволосая, и у меня очень хорошая фигура. Могу ли я надеяться, что Вы позвоните мне?»
Как говорят сегодня? Правильно, «Groupie», «фанатка». Это девочки, которые бегают за знаменитостями. У него нет желания стать предметом женской истерии. С другой стороны, он польщен. И, кроме того… Все-таки у девочки есть такт. Она вряд ли писала бы об его «опытном взгляде», если бы она не знала об его физическом состоянии. Она не хотела смущать его. А если это была лишь только дурная шутка?
Несколько дней он медлил, потом набрал указанный номер. Она ответила. «Приходите завтра утром в 11 часов». Он сразу снова повесил трубку. Он осознанно назвал время, в которое у нее, вероятно, лекция. Он ожидал жертвы.
Робкий стук у его двери. Он прижал к глазу монокль, который добросовестно хранил в шкатулке в письменном столе. Еще раз заклинать старый миф… Он пристально смотрел на студентку и замечает, что она попала в самую точку. Малышка действительно красива. При этом проста, естественна, не притворяется. На ней белая блузка и обыкновенные синие брюки, волосы связаны в пучок за головой. Блузка расстегнута довольно широко, так что часть ее роскошной груди выглядывает из-под нее. Она не носит бюстгальтер… Девочка пытается улыбнуться. «Покрутитесь немного», говорит он мягким голосом. Она поворачивается. Обтягивающие джинсы демонстрируют круглую, великолепной формы заднюю часть. Из-за прилежной учебы краска на джинсах порядком стерта, так что эта часть тела выглядит в них еще более впечатляюще. Хотя он осуждает джинсы, у женщин так или иначе, все же, в этот момент он ценит их. «Разденьтесь, но не штанишки». Когда она готова, он протягивает свою узловатую руку. «Подойдите», шепчет он хриплым голосом. Дверь комнаты раскрылась на ширину щели, и неподвижный глаз становится заметным.
Он вздрагивает. Он замечает, что сидит с закрытыми глазами и прекратил говорить. Как долго уже? Только секунды, или в конце минуты? Он раскрывает глаза и застывает. Все пять студентов смотрят на него, совершенно неподвижного и с моноклем в глазу. У них есть толстые, горбатые носы, как их обычно носят на карнавале, и губы их окрашены ярко–красным. «Они все знают», мелькает у него в голове, «они хотят посмеяться надо мной». Следуя интуиции, он еще раз закрывает глаза, прищуривает их и открывает снова. Студенты выглядят абсолютно нормальными. Вероятно, немного сбитые с толку, так как они заметили, что что-то было не совсем в порядке. – Простите, где я остановился? – Вы говорили о римской верности, – говорят они хором. – Правильно, верность, – он подхватывает стержневое слово и продолжает свой доклад. Но он не может упустить того, чтобы по прошествии определенного времени еще раз закрыть глаза. Незаметно, только на одну секунду. Когда он открывает их, студенты снова выглядят сумасшедшими. Быстро он закрывает глаза опять, сжимает их, открывает – студенты вновь выглядят нормальными. Он еще раз повторяет эту игру, тогда ему становится понятно, что так он очень скоро начнет вести себя необычно. Теперь он должен по возможности подойти к концу.
– Мои юные друзья, сегодня я немного устал. Отнеситесь с пониманием, пожалуйста… Студенты сразу понимают. Они даже выглядят озабоченными, пожалуй, даже чересчур сильно, как он находит. «Я не болен», так хочется закричать ему им. Они быстро собирают свои вещи, благодарят за поучительное занятие, лепечут извинение. Можно ли прийти еще? Как только они закрыли дверь за собой, он слышит, как из них вырывается ревущий смех.
Отравление намного сильнее, чем он предвидел, теперь он мучительно осознал это. Печальное состоит в том, что он, очевидно, потерял чувство реальности, что фантазмы проникают в его привычное восприятие, от которого он не может отличить их сразу. Прошли картины воспоминаний, которые он мог позволить разматывать перед собой с полузакрытыми глазами, всегда с дистанции наблюдателя. Теперь режиссура ведется больше не перед, а за его глазами, он сам будет актером в непонятной инсценировке. Но хуже всего, что он при всем этом считает себя совершенно бодрствующим, настолько бодрствующим, что он, как полагает, может логически мыслить, сомневаться в обманчивых образах и уличать их. Да, у него есть сомнение в своем бодрствовании, так как, возможно, рамки, в которые оно затянуто, тоже обманчивы. Были ли студенты действительно так необычно покорны, как он воспринимал их в контрасте с их карнавальным поведением? Говорил ли он действительно о ценностях арийского римского человека?