Один день, одна ночь
Шрифт:
– Расскажите, что вы видели, – велел Мишаков, отметив, что Софья Захаровна, до этого называвшая Поливанову исключительно Марией, почему-то переименовала ее в Машеньку.
– Да ничего я не видела! – возмутилась старуха. – Говорю вам, я спустилась дверь запереть, это около одиннадцати было, а Гарольд попросился со мной. Он иногда любит вечерние прогулки, особенно если погода хорошая, а ему не спится, вот и вчера тоже...
Но капитан опять перебил:
– Гарольд – это кто? Ваш муж?
– Молодой человек! – вскричала старуха, как будто он опять
– Кто-о?!
– Ах, боже мой, чему вас только учат?! Вы и этого не знаете?! Левретка – это такая порода собак. Левреток очень любили Медичи, к примеру! Вы знаете, кто такие Медичи? И русские императрицы тоже любили! – Поклонница советской власти и левреток об императорах говорила весьма вдохновенно. – А Фридрих Великий даже поставил своей левретке памятник неподалеку от собственного замка в Берлине, кажется.
Мишаков моргнул и уж потянулся было нащупать «молнию» на дерматиновой папке, чтоб как следует дернуть, но Софья Захаровна неожиданно пришла в сознание и вернулась к тому, что его интересовало:
– Так вот, Гарольд вчера вечером сказал мне, что хочет прогуляться, и мы отправились вместе. Мы вышли и возле подъезда увидели Машеньку.
– Она была одна?
Старуха помолчала секунду.
– Я особенно не разглядывала, нету у меня такой привычки – за людьми подглядывать!
– Да никто и не говорит, что вы подглядывали! – воскликнул капитан пылко. – Вы просто вывели собаку и увидели... Машеньку. Что она делала?..
– По-моему, курила, – сказала старуха небрежно, и Мишакову почему-то показалось, что она врет.
Почему врет? Зачем?..
– Терпеть не могу, когда женщины курят! Американских фильмов насмотрелись и закурили все, как одна! И Машенька туда же! Я Викторине Алексеевне сто раз говорила – так не годится! Тетка ее приезжает, – пояснила старуха, – раз в год по обещанию. Никто за ней не смотрит, вот она и курит, и живет невесть с кем, и люди какие-то к ней ходят! А в киоске на бульваре то и дело разные журнальчики продаются с ее портретами – ну скажите на милость, разве порядочная женщина позволит свои портреты в журнальчиках печатать?!
Капитан размышлял, а потому ответил невпопад:
– В американском кино как раз не курят, Софья Захаровна. Там все за здоровый образ жизни борются. Курят во французском. Им все равно. Так одна или не одна она была-то?..
Чайник на плите выплюнул облачко пара, наддал и тоненько засвистел. Старуха выбралась из-за стола, поправила на груди цветастый халат, нацепила очки и стала придирчиво выкладывать в плетеную сухарницу какие-то печенья из неряшливой пачки.
На чайник она не обращала внимания. Мишаков посмотрел на старуху, потом на чайник, дотянулся и выключил. Жарко невозможно, а тут пар еще валит!..
– А? – спросила Софья Захаровна, оглянувшись.
...Что-то у нас заело, решил капитан. Ни с места.
– Вы мне подробней расскажите, – попросил он, подпустив в голос теплоты и участия, это он умел. – Вот вы вышли с вашим... Альфредом...
– Гарольдом, –
– Так. Поливанова стояла под липами, и дальше что?
– Да ничего особенного, просто стояла и курила, я огонек видела. Терпеть не могу, когда женщина курит!
Это мы уже слышали, подумал капитан.
– Она одна там была?
– Нет, – неохотно призналась старуха. – Еще кто-то был, я не разглядела. Говорю же, под липами, в тени!
– Ну, мужчина, женщина? Или, может, ребенок?
– Какой ребенок, что вы говорите-то?!
– А ваш... пес? Он на чужих не лает?
– Гарольд оглох много лет назад! – с гордостью заявила Софья Захаровна, как будто сообщила, что он задержал преступника на границе. – Он ничего не слышит и чужими не интересуется!
– Значит, человека вы не разглядели и не узнали. Или все-таки узнали, Софья Захаровна?
Она вздохнула и опять запахнула на груди халат. Потом ткнула на стол сухарницу так, что из нее на клеенку посыпались крошки.
– Никого и ничего я не узнала!
– Они молча стояли?
– Нет, вроде разговаривали.
– Может, вы голос расслышали?
– Не расслышала я, – отрезала старуха. – Мы с Гарольдом до угла прошлись, до сирени, постояли и вернулись.
Она выудила с полки две чашки, одну поменьше, другую побольше, одну мутного коричневого стекла, а другую розовую, в позолоченных завитушках, водрузила на клеенку и в каждую сунула по пакетику. Недовольно сопя, замотала белые нитки с бумажной наклейкой за ручки и налила кипятку. По кухне немедленно потек запах больницы.
Капитан покосился на мутную чашку, которая предназначалась ему.
...Видела, но не разглядела, слышала, но не расслышала. Выходит, не только собака Гарольд, но и хозяйка оглохла много лет назад? Может, и ослепла тоже?.. Что-то тут не так. Совсем не так!.. Он вспомнил писательницу Поливанову, которая искренне старалась помочь, – ну, ему так показалось. Хотя за долгие годы работы в розыске капитан твердо усвоил, что, когда кажется, креститься надо, но в писательской квартире на четвертом этаже он чувствовал раздражение, досаду, но фальши никакой не чувствовал вовсе!..
Значит, ошибся. Ошибся?..
– Вы дошли до сирени, вернулись к подъезду, и дальше что?
Софья Захаровна свела глаза к носу и сосредоточенно отхлебнула из чашки в завитушках.
– Ничего. – Она поморщилась – горячо! – и подула в кружку, полетели брызги.
– Вы Поливановой сказали, что сейчас дверь запрете?..
Старуха что-то пробормотала себе под нос.
– А, Софья Захаровна?..
– Сказала, сказала! И не ей, а просто! Дверь, мол, запирается, двенадцатый час!