Один год
Шрифт:
– Все в порядке! - подтвердил Лапшин. - Ты его, Хмеля, поддержи.
– Морально? - испуганным тенорком спросил Хмелянский.
– Поддержи по-товарищески. Ясно?
– А это действительно вы, товарищ начальник?
– Это я, Иван Михайлович Лапшин, кстати тебе нынче никакой не начальник. Вот так! Будь здоров.
Хмеля покрутил в руке телефонную трубку, взглянул на Жмакина совсем испуганно и повел его к себе в комнату. Окно здесь было распахнуто настежь, белую занавеску раздувал весенний ветерок. На столе стопкой лежали тетрадки и учебники, заношенные как у школьника.
– Патефончик приобрел! -
Развалившись на стуле, он стрелял по комнате зелеными глазами, дразнил робеющего Хмелю, рассказывал ему, что теперь он у Ивана Михайловича первый человек, тот его даже на машине возит, а когда он болел, то Лапшин ему в клинику возил передачи. Вообще, жизнь налаживается, туговато пока с деньгами. Обещают платить тысячи четыре в месяц, на меньшее он, разумеется, не согласен, но на сегодняшний день еще затирает. Так вот, не будет ли Хмеля так добр и не слазит ли за своей кубышкой. Только быстренько, без затяжек, проволочек и бюрократизма.
– Вообще-то у меня деньги в сберкассе, - на всякий случай соврал прижимистый Хмеля. - Тебе сколько нужно?
– Пару тысяч нужно.
– С ума сошел?
– Ага, - охотно согласился Жмакин. - Я, между прочим, на излечении в сумасшедшем доме был. У меня даже справка есть...
И он полез было за справкой, но Хмеля совсем испугался, и Жмакин милостиво съехал с двух тысяч до пятисот. Пока Хмеля рылся за платяным шкафом, вздыхая и томясь особой, ни с чем не сравнимой тоской скупого человека, навеки расстающегося с собственными деньгами, Жмакин рассказывал ему, как в трамвае заметил у одного "придурка" толстый бумажник и не взял исключительно потому, что сейчас вышел на честную дорогу и хочет во всем подражать своему другу Хмелянскому, чтобы затем впоследствии выйти в большие начальники. Ведь и Хмелянский не всегда будет только грузчиком. И ему "засветит солнце на небосводе", и ему "подадут персональную автомашину".
– Вот, ровно пятьсот! - сказал Хмелянский.
– А там у тебя еще целая куча! - ответил Жмакин. - Ничего себе, хороший ты товарищ, не можешь подкинуть другу пару тысяч для нового, светлого пути! Ты ж меня сам, своей рукой на новые преступления толкаешь... Имей в виду, попадусь - тебя продам, на твою скупость все свалю.
Он болтал всякую чепуху, но взгляд его был таким же ищущим и сосредоточенным, как давеча у Лапшина, он что-то напряженно и трудно обдумывал и не мог окончательно решиться, не мог ухватить какую-то ниточку, веревочку. "Веревку!" - решил он и понял, что действовать будет веревкой, сам, и только потом позвонит, когда дело будет сделано, не наведет, а позвонит и скажет, что "повязал", - вот это будет номер, это будет шик, это будет работа. "Если он меня, конечно, сам первый не кончит, это он умеет, на такие штуки он мастак", - подумал Жмакин о Корнюхе и спросил у Хмели, не найдется ли еще ко всему прочему в придачу кусок хорошей веревки.
– Какой такой веревки? - обиженным голосом спросил Хмелянский. Сидя на краю белоснежной девичьей постели, он платком протирал очки. - Еще веревка теперь, оказывается, нужна...
Но веревка нашлась, не такой у Жмакина был характер, чтобы он душу не вытряс, если ему что понадобилось. Нашлась хорошая, короткая, крепкая, удобная веревка.
– И тяпаешь?
– Тем не менее.
– А дети?
– Французские дети все пьют, но исключительно вино, - сказал другой старичок. - И в Грузии пьют с малолетства...
Нет, здесь не подумаешь!
Опять Жмакин побрел по улице, думая на ходу. А когда все продумал и все решительно, как ему казалось, предусмотрел, легко вошел в мраморный с позолотой вестибюль бывшего ресторана, а теперь столовой номер девятнадцать, что в переулке неподалеку от Манежной площади. Ливрейный швейцар отворил ему дверь и низко поклонился.
– А, Балага! - вяло сказал Жмакин, но подал руку и внимательно вгляделся в набрякшее и нечистое лицо старика. - Здорово, Балага!
– Всё ходите-бродите, - почему-то на "вы" сказал тот.
– Хожу-брожу.
– А был слушок, что вас взяли.
– Болел я сильно.
– Резались?
– Ты и это знаешь, старый черт...
– Я все знаю.
– Ну и знай...
Отмахнувшись от Балаги, Жмакин сел за столик под гудящим вентилятором и приказал официанту подать водки, пива, бефстроганов и мороженое. Сделав вид, что захмелел, он назвал официанта "папашей" и попросил позвать к его столику старичка швейцара. Балага подошел в своей дурацкой ливрее, полы ее волочились по грязному паркетному полу.
– Садись, - велел Жмакин.
– Нам нельзя, - сказал Балага, - мы теперь при дверях. А часиков, скажем, в двенадцать мы в туалет перейдем, в мужской. А сюда один мужчина покрепче станет. На случай кровопролития.
– Так, - сказал Жмакин. - Выпей.
– Не пью, - смиренно сказал Балага. - Почками сейчас болею.
– А какие новости на свете?
– Разные, - сказал Балага.
– Ну, примерно?
Балага вытер слезящиеся глаза и попросил в долг пять рублей.
– Бог подаст, - сказал Жмакин. - Говори новости.
Вентилятор назойливо гудел. Жмакин захлопнул дверцу вентилятора и сурово приказал:
– Садись и не размазывай. Говори, согласно закону божьему!
Привязался нынче к нему этот "закон божий"!
– А чего мне размазывать?
– Часики у меня купишь золотые, имени "Павел Буре"? - шепотом спросил Жмакин.
Балага утер слезинку и с изумлением воззрился на Жмакина:
– Да ты в уме? За такие дела сейчас знаешь...
– Знаю, знаю, - нетерпеливо сказал Жмакин. - Я все, старый черт, знаю, да жить-то надо?
– А как жить хочешь?
– Дружков искать хочу. Одному никуда не податься. А с хорошим напарником можно. Мне богато жить надо.
Дверца открылась сама, вентилятор вновь завыл.
– Непробойный ты человек, - вздохнул Балага. - На что только надеешься, интересно.
– На себя. Исключительно на свои способности.
– А зачем резался?
– Из-за любовного момента. Были некоторые неувязки по личному вопросу.
– Слышно, вовсе помирал?
– И помирал, и психовал. Уйти хочу, Балага, помоги. Глубоко нырнуть для хорошего дела.