Один год
Шрифт:
– Глупо! До чрезвычайности глупо.
– Что, Давид Львович, до чрезвычайности глупо? - спросила Балашова.
Ханин не ответил, предложил пройтись. И опять, как много раз, вышло так, что Давид Львович и Катерина Васильевна весело разговаривали друг с другом о чем-то таком, чего Лапшин не знал, а он шел, отстав на несколько шагов, и думал, что он тут не очень нужен и говорить Балашовой и Ханину с ним не о чем. Было немножко обидно, что они порою обращались к нему и вовлекали его в свой разговор, как делают это с тещей или с бабушкой, чтобы те не обижались, когда веселится молодежь. "Хорошо
Они шли по набережной Невы, глядели на разведенные мосты, на баржи, словно заснувшие на реке, на длинно целующиеся парочки, на зеркальные стекла особняков, на уходящие в Кронштадт эсминцы, сторожевики, подводные лодки.
– Господи, какая красота! - воскликнула вдруг Балашова. - Видите, Иван Михайлович?
– Отчего же, вижу! - глуховато ответил он и понял, что смутил ее своим ответом не потому, что она задала ненужный вопрос, а потому, что тон вопроса был какой-то уж слишком настойчивый, словно Лапшин не мог понимать то, что понимала она и Ханин. - Вижу! - хмуро повторил он. - И все, кто на это смотрит, - видят!
– Ты что? - удивился Ханин.
– А ничего! - произнес Лапшин. - Меня спросили - я ответил.
Провожая Балашову домой, Лапшин не сказал ни слова и попрощался тоже молча. И она притихла, присмирела, только Ханин мужественно, с трудом тащил какие-то фразы - одну за другой.
– Ну вас к бесу! - ругался он на обратном пути. - Стараешься, стараешься, а толку - лбом о стенку.
Лапшин хмуро осведомился:
– Какой такой толк?
Когда они вернулись, Окошкин уже спал и улыбался во сне. На столе лежала записка:
"Извиняюсь, я по рассеянности съел всю колбасу, а также булку, а также масло. Прошу Патрикеевну ни в чем не винить. Ваш Василий".
– Видишь, - сказал Ханин. - А ты беспокоился. Иначе он бы не съел все по рассеянности...
В понедельник с утра в бригаду к Лапшину пришли артисты во главе с Захаровым, но Иван Михайлович был занят, и с ними занимался Бочков. Ревнивая Галя, услышав про артистов, тотчас же явилась и, сердито сдвинув бровки, периодически давала понять гостям, что она здесь хозяйка и, кроме того, состоит в законном браке с Николаем Федоровичем, который для всех них герой, а для нее только Коля и никак не больше. Побужинский и Криничный на все это перемигивались...
Балашова погодя постучала в кабинет Лапшина. Он крикнул: "Войдите!" - и опять заговорил по телефону, а когда понял, кто к нему вошел, неожиданно для Катерины Васильевны устало и виновато улыбнулся. И заметил, что со вчерашнего вечера Балашова побледнела, словно вовсе не спала, и что на ней новая вязаная кофточка, которую он никогда раньше не видел. Сумки у нее по-прежнему не было, и карманы кофточки оттопыривались, как у школьника-первоклассника.
Иван Михайлович говорил по телефону долго, и не столько сам говорил, сколько слушал, односложно отвечая своему собеседнику и глядя на Катерину Васильевну, которая по своей привычке что-то грызла. Она очень любила ту странную, негородскую еду, которая нравится детям, - дынные семечки, капустные кочерыжки, кедровые орехи, и часто жаловалась, что не могла достать
– Можно, я у вас тут немножко посижу? - спросила Балашова, когда Лапшин повесил трубку.
– А там неинтересно?
Лапшин кивнул головой в ту сторону, где Бочков беседовал с артистами.
– Нет.
– Почему?
– Неинтересно! - упрямо произнесла Катерина Васильевна.
– А все-таки почему?
– Они прикидываются, - с усмешкой ответила Балашова. - Наверное, потому они и не любят меня, что я вижу их насквозь и не участвую никогда в их штуках...
– Кто они?
– Мои сотоварищи. Наверное, в других театрах иначе; наверное, у нас просто народ не тот подобрался, но, знаете, не могу я, и все тут. Все эти высказывания, что для них не пишут достойных пьес, что они принуждены играть плохие роли, в то время как...
– А разве это не верно?
– А разве Варламов и Давыдов изумляли зрителей только в хороших пьесах? Они черт знает в чем играли, и это черт знает что становилось чудом...
– Не знаю, не слыхал, - сказал Лапшин.
– А я слыхала! - с вызовом ответила Катерина Васильевна.
– За это вы на них и сердитесь?
– Да нет! Просто сама я злой человек. А вообще... Ну что они прикидываются? Сейчас играют в то, что им очень интересно слушать Бочкова. На днях были мы у врачей в Академии, и они все притворялись, что сами в душе врачи...
– Сердитая вы сегодня! - сказал Лапшин.
– А вы добренький! - блеснув глазами, сказала Балашова. - "Люди хороший народ", - похоже и смешно передразнила она Ивана Михайловича. Люди - хороший народ, а сами берете свой револьвер и в этих хороших стреляете!
– Я в хороших не стреляю, - ответил Лапшин. - Я преимущественно стреляю, когда в меня стреляют.
– А в вас только плохие стреляют?
Иван Михайлович молча и удивленно взглянул на нее и встретил ее злой и напряженный взгляд.
– Плохие? Значит, и я очень плохая, потому что иногда мне хочется в вас выстрелить.
– За что же это? - искренне удивился он.
– Ах, да что, - сказала Катерина Васильевна, - что о глупостях толковать!
Потянув из карманчика зеркальце, Балашова рассыпала орехи, ключи, серебро и выронила две скомканные пятирублевки. Губы ее внезапно, совсем по-детски дрогнули, по всей вероятности она бы заплакала в голос, не войди в это время строгий, с осиной талией Павлик и не доложи на ухо Лапшину, что профессор Невзоров прибыл и ожидает.
– Просите! - сказал Лапшин.
Катерина Васильевна все еще собирала свои орехи и пятиалтынные. В дверях она столкнулась с Невзоровым. Он уступил ей дорогу и растерянно остановился у косяка. Это был человек лет за пятьдесят, с густыми, сросшимися у переносья бровями, с обветренным, дубленым лицом. Седые волосы были стрижены коротко, глубоко сидящие глаза смотрели настороженно. Несколько мгновений он взглядом словно бы примерялся к Лапшину, потом вздохнул и, сразу устав, спросил:
– Я - Невзоров. Вы...