Один год
Шрифт:
Жмакин схватился за руль.
– Пусти руль, - сказал Геннадий.
Машина пятилась на кирпичный брандмауэр.
– Разобьешь машину, - в отчаянии закричал Геннадий, - пусти руль.
– Не пущу, - сказал Жмакин, - а ты пусти. Иначе разобью.
Гена со стоном отпустил. Жмакин быстро вывернул руль и схватился за тормоз. Машина остановилась.
– Ну, ученичок, - сказал Геннадий, - с ума сойти можно.
– То ли еще бывает, - заметил Жмакин. - Давай покурим.
Они закурили, косясь друг на друга. Жмакин засмеялся.
– Чего ты?
– Потеха, ей-богу, - сказал
Докурив, он велел Геннадию вылезать из машины.
– Новости, - сказал тот.
– Вот тебе и новости, - сказал Жмакин, - без вас обучимся. Вытряхивайся.
Но Геннадий не вылез. Жмакин вновь завел машину и поехал крутить по двору. Машина уже слушалась его, он сидел торжествующий, но бледный. Когда Гена хватался за руль, он бил его по руке и говорил: "Не лапай, не купишь". Крутили долго. Жмакин ездил между зданиями гаражей, объезжал кладбище грузовиков, пятился, разворачивался, тормозил, и под конец так ловко, что Геннадий выразил ему одобрение, после чего Жмакин немедленно высадил его и начал ездить один.
Возле второго корпуса собрались дежурные мойщицы, дядя Веня, Цыплухин, даже Никанор Никитич пришел из часовни посмотреть на упражнения своего жильца. Уже совсем стемнело, но во дворе автобазы было светло от больших фонарей на столбах. Рыча, завывая на больших оборотах, кренясь, с воем вылетала то справа второго корпуса, то слева бешеная машина Жмакина, делала восьмерки, пятилась, неожиданно подскакивала, кренилась на крутом, невозможном вираже, вновь исчезала за третьим корпусом, за мастерской. Геннадий грыз ногти, высоконькая Люба интересничала:
– Ах, не могу, ах, жалко мальчика, ах, разобьется на котлетку...
Никанор Никитич ласково улыбался, Цыплухин грыз мундштук папиросы.
– Ничего веселого, товарищ Головин, в этом деле я не вижу, - сказал техник. - Разобьет машину вдребезги, кто ответчик?
– Ей-ей, не разобьет! - ответил Никанор Никитич. - Он храбр, но осторожен и скоро будет отличным водителем. Кстати, мой опыт говорит мне, что немало аварий происходит, кстати, из-за трусости.
Было десять минут третьего пополуночи, когда в баке грузовика кончился бензин. Жмакин сидел за рулем белый, потный. Геннадий сел рядом, оба закурили.
– Ты меня не матери, - сказал Алексей кротко. - Я тебе верно толкую нужно мне позарез скорее в люди выбираться. И я тебя предупреждаю, Гена, завтра на всю ночь заряжу практиковаться. Теперь будешь со мной сидеть, отрабатывать станем детально, чего я неправильно делаю. Согласен?
Геннадий ничего не ответил, только вздохнул.
Свадьба
Воскресным вечером в Петергофе праздновали свадьбу Побужинского и Нюры. Вся лапшинская бригада поехала на пароходике, харчи и выпивку повезли с собой в двух больших чемоданах. В кошелках была посуда, в двух портфелях по скатерти. Орлы-сыщики набрились до блеска и лоска, Криничный приоделся в новый шевиотовый штатский костюм, "для смеху" надел даже шляпу брата панаму с лентой. Окошкинская Лариса почему-то "не смогла" быть, и поэтому Вася сначала пребывал в несколько меланхолическом состоянии. Из "посторонних" были званы Ханин и Александр Петрович Антропов с Лизаветой. Попозже, когда веселье было в полном разгаре, на машине приехал Прокофий Петрович Баландин, привез
Распоряжалась всем и "командовала парадом", по выражению Криничного, Галя Бочкова. Она придумала и Петергоф, и печеную картошку, и самовар, который доставлен был в багажнике баландинской машины.
Пели, ели и пили на откосе, на опушке рощи. Далеко впереди серело подернутое рябью море. Было прохладно, посвистывал ветер. Картошку ели руками, потерялась соль, всем было легко и просто, один строгий Павлик хмурился.
– Ты чего? - спросил у него Лапшин. - Нездоров, что ли?
Павлик вяло улыбнулся, закопал в землю окурок и ответил, что здоров, но не одобряет этого брака.
– Это - как? - удивился Лапшин.
– Очень просто: она - официантка, Побужинский - юрист, человек с образованием.
Иван Михайлович внимательно взглянул на Павлика - не шутит ли тот. Но Павлик не умел шутить. И на траве он не умел сидеть. И веселиться, пожалуй, не умел.
– Так, так, - сказал Лапшин. - Это ты сам придумал или у кого выучился?
– Чему?
– Да вот - рассуждениям...
– Горько! - закричал Баландин за спиной Лапшина. - Горько, молодые!
Павлик брезгливо сморщился и сказал задумчиво:
– Предполагаю, впоследствии против таких браков, возможно, будут возражать коллективно. Я, например, не желаю иметь в своей среде неинтеллигентных людей. Образовательный ценз...
– Ладно, все! - внезапно побурев, сказал Лапшин. - Ясно.
Поднялся и пошел к костру, где шумели Бочков с Криничным, наскакивая за какую-то провинность на Ханина. Молодая - Анюта, теперь уже Побужинская, торжественно разливала чай из ведерного самовара. На Анюте было розовое в цветочках платье и в волосах розовый бант, развязавшиеся концы которого трепал ветер с залива. Виктор Побужинский, сидя возле жены на корточках, никак не мог завязать ленту и что-то при этом шептал Анюте, а она закидывала голову и хохотала...
– Вы чего на Ханина нажимаете? - спросил Лапшин, стараясь побороть неприятное чувство, которое вызвал в нем строгий Павлик. - Чем наш Ханин провинился?
– Да вот, дескать, мало я энергичный, - блестя очками, ответил Ханин. Ваш же Занадворов калечит мне книгу, а я малоэнергичный. Ладно, черт вас всех подери, напишу настоящий роман, тогда будете знать...
Иван Михайлович молча, тяжелым взглядом посмотрел на Ханина и взял у Анюты чашку с чаем. Рядом Прокофий Петрович с Галей Бочковой все пристраивались запеть в два голоса, но что-то у них не ладилось, и Галя сердилась, а Баландин оправдывался гудящим басом.
– Ты чего на меня волком глядишь? - перебираясь к Лапшину поближе со своей бутылкой кахетинского, спросил Ханин.
– Не люблю разговоры о романе, да еще настоящем, который ты, черт нас всех подери, напишешь.
– Почему? - испуганно и быстро спросил Ханин.
– Ничего ты не напишешь, Давид Львович! Люди, которые делают все "пока", а "настоящее" откладывают "на потом", ничем не кончают. Не обижайся. Впрочем, это разговор не свадебный.
– Почему? - испуганно и быстро спросил Ханин. - Ты, наверное, Иван Михайлович, прав. Я не состоялся. Что ж. На том, как говорится, простите.