Один год
Шрифт:
На Большом проспекте по Петроградской он посильнее нажал железку и покосился на Пилипчука, - тот как бы дремал. Для сокращения пути Жмакин поехал переулками, затормозил перед рвом, дал задний ход. Пилипчук сквозь дрему ровным голосом посоветовал:
– Впредь учти, хороший водитель предпочтет крюку дать несколько километров, нежели станет машину калечить по рытвинам да колдобинам. Запомнил?
– Запомнил, - нехотя буркнул Жмакин.
На повороте к шоссе Жмакин зазевался и едва не стукнул бамбером в задок автокачки, но Пилипчук вовремя схватил руль и вывернул машину левее. Замечания, однако же, никакого не последовало, дальше ехали молча.
– Мотор хорошо знаешь? - вдруг спросил Пилипчук.
– Дай боже! - сказал Жмакин.
– Скромности тебе бы надо поболее! - посоветовал директор.
– А что в ней, в скромности?
Пилипчук на мгновение опешил. Стрелка спидометра дрожала на восьмидесяти.
– Я бы со скромностью и поныне этот щиток теоретически изучал, - сказал Жмакин. - А вот нескромный - и вас везу, пожалуйста, с ветерком.
В Новой Деревне Жмакин совсем обнаглел и, узнав, что Пилипчук будет здесь никак не менее часа, попросил разрешения "смотаться по личному вопросу на десять минут в Лахту". Пилипчук разрешил.
Геннадий, шваркнув сапогами по кузову, кулем свалился в кабину, жадно прикурил у Жмакина и рассказал, что очень переживал там наверху, особенно когда Алексей чуть не въехал в автокачку. Жмакин ответил, что это все пустяки, не такое еще случается в жизни.
– А ты куда это? - забеспокоился Геннадий.
– Да тут, в Лахту, по делу...
Болотца курились перед ним в потухающем свете осеннего вечера. Слева неподвижная, серебристо-свинцовая блестела вода, торчали тоненькие мачты спортивных яхт.
– Жмакин, а Жмакин, - сказал Геннадий, поворачиваясь к Алексею своим курносым лицом, - это правда или неправда, что люди говорят про тебя?
– А чего они про меня говорят?
– Мало ли...
– Ну чего "мало ли"?
– Вроде ты из преступного мира. Из жуликов. Неправда, наверное?
– Врут суки, - невозмутимо сказал Жмакин. - Ты, братан, не верь. Мало ли чего врут. Про тебя тоже треплют - спасения нет.
– Чего же про меня треплют? - быстро и испуганно спросил Гена.
– У-у, кореш, - сказал Жмакин. - У-у! - Он никак не мог придумать, что могли соврать про Геннадия, и только усмехался, покачивая головой. Потом придумал: - Будто у тебя две женки и два паспорта. По одному ты с одной записан, а по другому - с другой.
– А я вовсе и ни на одной не женатый! - радостно сказал Гена. - Чего выдумали.
И повторил:
– Два паспорта! Это надо же!
Машина, набирая скорость, плавно бежала по дороге, возле бесконечного ряда столбиков, беленных известью. Неожиданно сзади вырвался поезд - черный, длинный, с освещенными окнами, сердито взвыл и стал обгонять. Железнодорожный путь лежал рядом с шоссе. Жмакин нажал носком на железку газа, грузовик пошел вровень с паровозом, потом отстал от него, громкая песня раздалась из вагона, мелькнул красный сигнал, и опять стало тихо, сыро и холодно.
В засыпающей Лахте Жмакин остановил машину и, сказав Геннадию, что сейчас вернется, побежал по знакомым переулочкам. Все было тихо вокруг, печально и загадочно. Дорогу вдруг перебежала черная кошка. Жмакин с ожесточением плюнул, вернулся назад и побежал в обход мимо станции. Залаяла собака. Он окликнул ее негромко и услышал, как она застучала по забору хвостом. Он забыл, как ее звать.
– Жучка, Жучка, - шепотом говорил он. - Шарик...
Погладил по сырой шерсти и заглянул в Клавдино окно. Там сидел Гофман и что-то рассказывал.
– Повидал дамочку? - спросил он разомлевшим голосом.
– Какую дамочку, - сказал Жмакин, - за папиросами на станцию бегал.
И, развернув грузовик, он с такой стремительностью поддал газу, что Геннадия откинуло назад и сам Жмакин стукнулся головой.
– Полегче бы, - сказал Гена безнадежным голосом, зная, что Жмакин все равно не послушается.
– Ладно, полегче, - ответил Жмакин и, отчаянно нажав сигнал, погнал машину в обгон осторожно плетущегося бьюика.
Состязание это продолжалось до самой Новой Деревни, - видимо, водителя легковой машины тоже заело. У дачи в зеленом переулочке стояло несколько машин, и Пилипчук сказал Жмакину, чтобы не ждал, он вернется не скоро.
– Может, подкинешь до общежития? - попросил Гена. - Чего-то притомился я нынче.
Жмакин "подкинул" Геннадия на Карповку, лихо развернулся и минут через двадцать загнал машину в бокс. Никанор Никитич спал. Страшная тоска вдруг сдавила сердце Алексея. Вздрагивая от вечернего холода, он накинул на плечи пиджак, подсчитал деньги - как раз на триста граммов и яичко, покурил, все еще как бы вглядываясь в лицо Клавдии, такое, каким видел его нынче, толкнул дверь и, предъявив вахтеру пропуск вышел из проходной с твердым намерением напиться. Но, представив себе Гофмана и его радость, когда он узнает, что "некто Жмакин" опять свихнулся, Алексей решил сейчас не пить, а посидеть в скверике и обдумать свое положение, тем более что до двенадцати, когда закрывалось ближайшее заведение, времени было совершенно достаточно.
Отвалившись на спинку скамьи, он сказал себе: "Значит, продумаем все сначала" - и опять представил себе Клавдию, но вдруг кто-то окликнул его, и тотчас же на соседней скамейке он увидел Лапшина, который, покуривая и отряхивая пепел в урну, исподлобья смотрел на Жмакина.
– Отдыхаешь? - спросил Иван Михайлович.
– Да вот вышел... подышать, - несколько смешавшись, ответил Алексей и поймал себя на смешной мысли о том, что Лапшин знает все его мысли, все огорчения и даже догадывается, что Жмакин собрался напиться.
– Живешь как? - спокойно осведомился Иван Михайлович.
– В смысле производства - нормально, - пересаживаясь к Лапшину, ответил Жмакин, - в личной же жизни имеются неполадки.
Внезапно, как это не раз случалось с ним в былые времена, Жмакин рассказал Лапшину подробно и горько, как был сегодня в Лахте и какой там "порядок чин чинарем" в отношениях между Клавдией и Федей Гофманом. Он рассказывал, сердце его бешено колотилось, слова были какие-то нелепые, то блатные, то вдруг он ругался, кося на Лапшина свои бешеные глаза.