Один год

Герман Юрий

"Вот, черт! - уныло подумал Лапшин. - Не мальчик уже, а все кривляется!"

–  Роль Стеллы? - непонятно спрашивал Днепров. - Я же Екатерину с голоса натаскивал.

Лапшин заметил:

–  Это собак натаскивают, а не артистов!

–  Зрители - идеалисты, - крикнул Днепров. - Они не знают нашей кухни. А у нас кухня. С солью, с перцем, с собачьим сердцем, и кто этого не поймет, тот погибнет...

–  О, господи! - сказала Катерина Васильевна.

–  "Марию Стюарт" не я тебе вылепил? - спросил Днепров. - Скажи честно, не я?

–  Не вы!

–  А кто же?

Катерина Васильевна

отвернулась. Все еще жуя, Днепров ладонью касался колена Лапшина, как бы призывая его в свидетели и друзья, обнимал за плечи и даже раза два попытался назвать Иваном, а потом Ваней, но Иван Михайлович угрюмо молчал, а Катерина Васильевна томилась и говорила:

–  Послушайте, честное слово, это все никому не интересно.

От Днепрова пахло крепкими духами, он сказал, что покупает их у контрабандиста-морячка и что называются они "запах кожи". То, что он сказал при Лапшине о контрабандисте, было по меньшей мере бестактно, и Балашова быстро и виновато взглянула на Ивана Михайловича, но он как бы ничего не слышал, глядел рассеянно в сторону.

Порывшись в стенном буфетике, Днепров вытащил недопитую бутылку коньяку, погладил ее и, подмигнув Лапшину, сказал ласково:

–  Молодец Катюша! Это мы тут как-то немножко кутили, вот и осталось...

–  Не мы кутили, а вы пришли сюда и напились! - жестко сказала Катя.

–  К сатане подробности! - воскликнул Днепров. - Налить, Ваня?

–  Нет, не хочу.

–  Ну, как угодно.

Заставив себя для приличия взглянуть на часы, Лапшин попрощался и, чувствуя спиной укоризненный взгляд Кати, вышел. Парадную за ним закрыл Днепров.

На улице Иван Михайлович еще раз взглянул на часы - там, в комнате, он не заметил, который час. Было десять.

–  Как же жить? - в который раз за эти месяцы спросил себя Лапшин. - Как же мне теперь жить?

Надо было куда-то идти, к кому-то, на люди! Это Катя сегодня сказала надо же человеку куда-то пойти?

И не торопясь, усталыми шагами, он пошел в сторону Васильевского, туда, где жил Егор Тарасович Пилипчук, старый и верный друг. Кстати, и повод был потолковать насчет Жмакина и поподробнее о Демьянове. Надо ведь и повод иметь, когда вот эдак, к ночи, шагаешь в семейный, нормальный дом, где есть и дети, и теща, и зять, и все то, что положено иметь человеку на возрасте...

Опять в Лахте

По утрам он по-прежнему мыл машины. И утром, и днем, и после обеда. Мыл лихо, зло, хитро, по-своему. На своеобразные, особые повороты его шланга заглядывались, кое-кто перенял, кое-кто даже спросил, какой у него такой метод. Алексей ответил угрюмо:

–  Метода не имею. Но к рукам надо еще мозги иметь в виде довеска.

Водители-дальнобойщики старались, чтобы их машины попадали к невеселому парню в насунутой на уши порыжевшей кепке. Черненькая Люба, виляя бедрами, не один раз в день проносилась мимо Жмакина, узывно спрашивая:

–  Вы и сегодня до ночи будете на шофера обучаться, Альберт?

"Альберт" отвечал чем-нибудь двусмысленным, но поощряющим. Лицо у него еще усохло, но на шутки он отвечал незлобивыми шутками, его перестали бояться, и даже занудливый техник Цыплухин вступал с ним в беседы, когда курил у бочки за водонапорной колонкой.

В редкие теперь часы досуга Алексей, нетерпеливо урча, рылся в книгах по автомобильному делу.

Ему казалось мало того, чему учил его когда-то в тюрьме "бандит за рулем". Теперь хотелось докапываться до первопричин. "А почему это?" - впиваясь зелеными глазами в Никанора Никитича, спрашивал он почти свирепо. "А почему так?" На некоторые вопросы Никанор Никитич отвечал не без напряжения. "Потому что потому!" - хотелось ответить ему иногда глубокой ночью на невозможный, немыслимый вопрос.

Вечерами они с Геннадием по-прежнему занимались практической ездой. Покуда Алексей упражнялся в своем "высшем пилотаже" по территории автобазы, Геннадий зевал, подремывал, читал газеты возле бочки, где можно было курить. Иногда, очень редко, Алексей подзывал к себе инструктора и задавал ему свои устрашающие "почему", касаемые правил уличного движения, светофоров, объезда площадей и прочей премудрости.

–  Глупо! - иногда утверждал он.

Геннадий почесывался. У этого проклятого Жмакина про все было свое мнение. Даже на священные для каждого шофера правила он смотрел сверху вниз и заранее предупреждал робеющего Гену:

–  В этом вопросе я непременно буду нарушать!

Но ездил он уже хорошо. Вовсе не лихачил, автомобиль жалел, сам крякал, не выжав сцепление на ухабе, вел машину ровно, мягко, одним словом "шоферил как боженька" - по собственному жмакинскому, лишенному ложной скромности выражению.

Недели через две Цыплухин сам со Жмакиным отправился по городу и остался доволен, хотя Алексей дважды "по принципиальным соображениям борьбы с предрассудками и суевериями" въезжал под "кирпичи".

–  Права заимеете, тогда и боритесь на здоровье, - сухо заметил Цыплухин. - А пока что я над вами царь, бог и воинский начальник...

Пилипчук о себе знать не давал. Впрочем, Жмакину не было известно, что окна директорского кабинета выходят во двор и многие жмакинские художества Егор Тарасович наблюдал самолично, сидя на широком подоконнике и подписывая служебные бумаги.

Однажды, когда Алексей обучал себя загонять полуторку с ходу задом в неудобный шестой бокс, перед вторым корпусом неожиданно появился Пилипчук. Он пришел в легком светло-сером костюме, здоровеннейший, косая сажень в плечах, помахивая картонной папочкой с завязками, чем-то озабоченный. Оказалось, его машина уехала с главным инженером, а он торопился в Новую Деревню, там надо было срочно посоветоваться с каким-то строительным начальником. Цыплухин предложил доставить, но Пилипчук сказал, что его свезет Жмакин. В кузов, утирая рот от простокваши, залпом выпитой в столовке, грохоча сапогами, ввалился Геннадий; Пилипчук, посапывая, разместил свое грузное тело рядом с Алексеем.

–  Давай побыстрее только, - сказал он, закуривая, - там ждать не станут.

Вахтер, увидев директора, не спрашивая пропуска, отворил ворота. Осторожно объезжая колдобины, Жмакин поехал по Второй линии и мимо больницы Веры Слуцкой, выскочил на Тучков мост. Громыхнули доски, с Невки потянуло холодной сыростью, осенним ветерком.

–  Закрой стекло-то, - ворчливо велел Пилипчук, - застудишься в майке.

–  Я не простудливый! - суховато ответил Жмакин. Больше всего он боялся заробеть начальства или заговорить с ним не так, как с другими людьми. "Проверочку мне делает! - зло подумал Алексей. - Тоже, инспектор!"