Один год
Шрифт:
– Так как вы друг и учитель Антропова и, видимо, это ваша идея насчет заявления, то выслушайте меня: будучи у меня на приеме (я лицо должностное и номенклатурное, и у меня приемы), ваш Антропов рассказал мне свою историю, достойную пера художника. Я подумал и пришел вот к какому выводу: девица, из-за которой происходят все красивые мучения нашего Александра Петровича, незамужняя. Сам Антропов, по его же словам, вдовец. А я - человек преклонного возраста, имеющий привычку размышлять на досуге, - убежден житейским опытом и наблюдениями вот в чем: от плохой жены можно уехать. От дрянного,
– Иван Михайлович...
– Почтеннейший Иван Михайлович, так вот: от большого чувства, простите мой несколько архаический стиль, - никуда не уедешь. Никуда и никогда! Настоящая любовь, опять-таки простите, она до гробовой доски, и даже, как некоторые утверждают, - дальше! Ни каторга, ни ссылка, во времена моей юности, истинную любовь побороть не могли. И вот, вместо того чтобы советовать написать заявление о переводе "по личным мотивам" в дальние края, вы бы лучше, почтеннейший Иван Михайлович, посоветовали вашему выученику жениться на его подруге. Взять ее за руку, повести за собой и жениться на ней...
– Видал? - крикнул Антропов. - Видал, Иван Михайлович? Вон как все просто, а? Видал?
Солдатов молча смотрел на Лапшина. Внутри у него по-прежнему ухало и сипело, но он не обращал на это, казалось, никакого внимания.
"Взять за руку, повести за собой и жениться!" - подумал Лапшин, вставая. А когда Антропов закричал ему, что он так ничего и не посоветовал, Лапшин ответил негромко и спокойно:
– Возьми за руку, поведи за собой и женись...
Домой Иван Михайлович вернулся поздно, выкупался в "своем море", побрился перед маленьким зеркальцем, крепко вытер лицо одеколоном и, задумавшись, сел на кровать. Сипенье и уханье в груди Солдатова все еще слышалось ему, как и голос, утверждавший, что настоящая любовь до гроба. "Да, это правильно - до гроба, - упрямо и радостно согласился с Солдатовым Лапшин. - Никуда мне от нее не деться, и никуда я ее больше от себя не отпущу!"
"А в это время..."
А в это время в комнату, где по-прежнему стучал на машинке Давид Львович, просунулся Окошкин.
– Разрешите?
– Ноги вытри, на что похоже с грязными сапогами, - заворчала Патрикеевна.
– А вот как раз ноги у меня и вытерты!
Стряхнув макинтош, Вася развесил его на спинке стула, вытер душистым платком смуглое лицо и сказал, ни к кому не обращаясь:
– Интересно, долетела уже или еще нет?
– Сейчас, сейчас, сейчас, - быстро, словно колдуя, забормотал Ханин. Минуточку, минуточку, минуточку...
Он боялся забыть начатую фразу.
Вздохнул, развалился в неудобном лапшинском кресле и сказал:
– Ура, Окошкин пришел! Патрикеевна, устроим шикарный ужин, а? С картошкой, с селедкой, огурцами и калганной водкой. Если бы ты знал, Василий Никандрович, какую водку настаивает Патрикеевна...
– А вы все пишете?
– Дописываю, переписываю - и опять наново.
– Тяжелый ваш хлебчик...
– А ты думал...
Помолчали. Окошкин задумчиво произнес:
– Интересно все-таки,
– Балашова-то?
– Именно, Катерина Васильевна.
– Возможно, что долетела. Но вряд ли. Мне один довольно известный летчик такую мысль как-то выразил: авиация - самый современный вид транспорта: час летишь - неделю ждешь.
– Довольно цинично для летчика.
– Что-то ты, Василий Никандрович, поднаторел слова говорить...
– Поднатореешь тут, - угрюмо отозвался Василий. - В такой переплет попал - врагу не пожелаю. Буквально, остались от козлика рожки да ножки.
Ханину очень хотелось узнать, что произошло с Окошкиным, но он, не подавая виду, вышел за Патрикеевной еще пораспоряжаться насчет ужина. Когда он вернулся, в комнате сильно пахло валерьянкой.
– Просьба у меня к вам, - сказал Окошкин. - Пока Иван Михайлович в отъезде - можно, я тут поживу? Лапшин, конечно, возражать не будет.
– А что случилось-то?
– Случилось, что я из-за него ужасно погорел.
– Как так?
– А выследила меня теща. Сначала мне Катерина Васильевна по телефону на квартиру позвонила, и я с ней условился...
Ханин слушал, улыбаясь.
– Ничего смешного, Носач, тут нет. Вы бы втяпались в такое дело...
– Да какое дело-то?
– А такое, что перед посадкой в самолет эта самая Балашова меня, понимаете, обняла и поцеловала. И вообще то смеялась, то плакала. А теща все это видела и на заметку брала. Конечно, сразу целая концепция у них: сам едва концы с концами свожу, а своих девок самолетами на курорты посылаю. Вот тут и толкуй. Прямо Вальпургиевы ночи, а не жизнь. Вы только поглядите, что от меня осталось.
– Отлично выглядишь!
– Ну да, отлично!
Закусив картошкой с селедкой и выпив большую стопку калганной водки, Васька сказал Патрикеевне:
– Ей-богу, я раньше думал, что у вас тяжелый характер. Только сейчас понял, какая вы женщина. Вы - ангел, а не женщина.
– Ну-ну, - сказала Патрикеевна. - Не кощунствуй!
– Ангел! - крикнул Окошкин. - И не спорьте! Я тогда неорганизованный был человек, когда здесь в былое время проживал, а сейчас я - организовался. Я на все четыре копыта сейчас подкованный, и по хозяйству помогаю, и по магазинам бегаю, и вот даже мастику для пола купил по собственному почину. Картошки больше нет?
– А ты чай пей с хлебом и с маслом, - жалостливо сказала Патрикеевна. Хлеб хороший, свежий. И масло несоленое...
– Мы соленое берем, - вздохнув, сказал Окошкин. - Оно дольше не портится.
Он откусил огромный кусок хлеба с маслом и положил в стакан три куска сахару, потом вопросительно взглянул на Патрикеевну и положил четвертый.
– Ничего, - сказала Патрикеевна, - можно! Нам не жалко. Верно, Давид Львович?
– Они говорят, что у меня нездоровый аппетит, - быстро забормотал Окошкин. - Они говорят, что у меня никогда ни приличной обстановки не будет, ни шубы с котиком. Они говорят, что все сам проедаю. А зачем мне ихняя шуба с котиком? Зачем мне приличная обстановка? Что, я на сахар себе не зарабатываю? Ну, люблю сладкий чай, ну, бейте, ну, эх!