Один год

Герман Юрий

Вино сразу ударило ей в голову, глаза мгновенно заблестели, щеки жарко зарумянились.

–  Это как же? - не понял он.

–  Так! Ложь! Я не могу вам объяснить, но мне всегда кажется, что есть люди, которые делают жизнь, а есть, которые ее потребляют. И эти потребители очень любят прикидываться делателями. Впрочем, все это вздор. Главное, что вот вы тут.

Через стол она взяла его за обшлаг широкими ладошками и спросила:

–  Это вы, Иван Михайлович? Не молчите, пожалуйста, говорите тоже, а то мне будет казаться, что я вас насильно

хочу женить на себе... Кстати, мне никакой женитьбы не нужно, вы не воображайте. Вы можете жить у себя, а я у себя. И в загс мы не пойдем. Я просто хочу знать, что вы мой человек. Выпьем?

–  Выпьем.

–  Ужасно напьюсь! - пообещала Катя. - А потом хмель пройдет и окажется, что ничего этого не было. Что все я придумала! А вы выскочите в окно.

–  В какое окно? - удивился Лапшин.

–  В обыкновенное. У Гоголя про это написано. Ну, посудите сами, зачем я вам? Далеко не девочка! Посредственная артистка! - она стала загибать пальцы. - Внешность - заурядная. Это минусы. Теперь плюсы...

Внезапно стало резко темнеть, ветер с моря завизжал пронзительнее, с треском захлопнулась фрамуга.

–  Шквал! - сказала Катя. - Всех наверх свистать! Бом-брам-стеньги на рифы ставить! Да, Иван Михайлович?

–  Да! - ответил он спокойно и радостно, любуясь ею. Удивительно она умела веселиться, не кривляясь, редкостно умела всегда оставаться самой собою.

–  А как я вас буду называть? - спросила Катя. - Ваня? Это же глупо, вы начальник, у вас разные там револьверы, и вдруг Ваня. Хотите, я вас буду называть товарищ начальник?

Опять хлопнула фрамуга, Нюта из деликатности стала закрывать окна снаружи. Теперь было очень душно, кровь стучала в висках, дышать стало совсем нечем.

–  Это сирокко! - объявила Катя. - Я, Иван Михайлович, знаю довольно много разных слов, но смысл не помню. Сирокко - это ветер?

И, не дожидаясь ответа, спросила:

–  А перепелок едят с костями? Ужас как есть хочу. Я ведь очень экономила, чтобы осталось на обратный билет...

Порывшись в сумочке, достала деньги и протянула их Лапшину:

–  Нате. Это же ваши. А то, что я потратила, я вам потом верну. Имейте в виду, я не желаю тратить ваши деньги. Подумаешь, он мне послал! По телеграфу!

Перепелки трещали в ровных, крепких зубах, она запивала их вином, заедала дыней, откусывала помидоры. И, порою, закрывая глаза, говорила:

–  Господи, как хорошо! Только все-таки вы в конце концов выпрыгнете в окно.

–  Далось вам это окно!

Потом, когда шторм разыгрался по-настоящему, они решили пойти к морю. Нюта дала им на двоих огромный брезентовый плащ с клеймом Дома отдыха, они взяли с собой бутылку вина, стакан и кулек орехов. Нюта вслед им крикнула, что они "скаженные" и еще что-то, за воем ветра они не расслышали, что именно. Катя, спотыкаясь на камнях и путаясь в полах гигантского плаща, объявила, что "задувает не меньше как на двенадцать баллов". На сколько задувает - Лапшин не знал, но дуло действительно здорово.

–  Вы держите

меня, - требовала Катя. - Меня тащит, Иван Михайлович, миленький! Или снимите этот плащ, потому что он надувается, как парус.

У моря их просто-напросто прижало к обрыву, потом поволокло вдоль камней. Катя кричала, что ей "дует в бейдевинд", а когда Лапшин спросил, откуда она знает все эти слова, - ответила, что играла девочкой в какой-то пьесе из жизни пиратов. Обоим им было ужасно смешно, и Лапшину казалось, что он совсем молод, что не было ни ранений, ни этой дурацкой контузии, которая мучает его до сих пор, что жизнь началась с начала и эта жизнь будет гораздо лучше той, которую он прожил.

–  Пещера! - закричала Катя. - Все наверх!

Ветер уже не свистел, а ревел, клочья соленой пены, срываясь с волн, летели им в лица, море до самого горизонта казалось свирепым, угрожающим.

–  Сюда! - вопила Катя. - Мы спасены!

Пещера была просто кособокой ямой. Балашова, подобрав полы своего страшного брезентового плаща, прыгнула, за ней в яму медведем ввалился Лапшин.

–  Во, здорово! - сказала Катя. - Вы не ушиблись, Иван Михайлович?

Ветер теперь ревел над их головами, где-то совсем рядом взвивались гребни волн, Катя свистящим шепотом спросила:

–  Галеты и пресная вода спасены, капитан?

–  Спасены! - покорно ответил Иван Михайлович.

–  А остров обитаем?

–  Ага! - сказал Лапшин. - Кажется.

–  "Ага", "кажется"! - передразнила Катя. - Разве так играют в кораблекрушение?! Или вы забыли, как в это играют?

–  Я никогда не играл в кораблекрушение, - сказал Лапшин. - Я и не знал ничего об этом долгое время.

–  Учиться никогда не поздно! - возразила она. - И не смейте мне говорить жалостное. Вы у меня на вашем происхождении не проскочите, я не таковская...

Сидя в "пещере" и глядя друг на друга, они хлебнули еще по глотку "пресной воды" из своей бутылки.

–  Вам славно? - спросила Катя. - Славно, товарищ начальник?

–  Славно, необыкновенно славно! - ответил он.

–  А то, что это все как-то не солидно? - спросила Балашова. - То, что мы в игру играем? Я вас не дискредитирую? Или как это? Ну, не компрометирую? Отвечайте. Вдруг кто-нибудь из вашего важного Дома отдыха увидит, что мы с вами сидим вот в этой пещере? И вовсе это, кстати, не пещера, а просто яма, да, Иван Михайлович? Вы не боитесь?

–  Я никого сейчас не боюсь, - ответил он.

–  А меня?

–  Вас - конечно.

–  Еще бы! - гордо усмехнулась она. - Поэтому я все вам первая и сказала там, в комнате. А сейчас знаете что? Давайте купаться.

–  Нет! - спокойно ответил Лапшин.

–  Почему нет?

–  Потому что мне вовсе не хочется, чтобы вы утонули. И самому не хочется тонуть.

–  Ну, ладно! Опять завел свое жалостное. Тогда рассказывайте мне.

Внезапно полил дождь. Словно лопнуло что-то там наверху и пролилось. Не было ни грома, ни молний, просто как нарочно.