Один год

Герман Юрий

–  А проверьте! - согласилась Патрикеевна. - Проверьте, очень даже хорошо будет.

Позвонил телефон. Лапшин взял трубку. Окошкин прислушался.

–  Так, так, - сказал Иван Михайлович, - хорошее дело. На каком вокзале?

–  Не Жмакин? - осведомился Окошкин.

Лапшин отмахнулся.

–  Ладно, еду, - произнес он. - Вышли машину поживее. Жду.

С Новым годом было покончено, по крайней мере на сегодня. Вряд ли рабочий день даст ему возможность повспоминать еще какие-нибудь подробности...

Закурив, Лапшин и Окошкин вышли на улицу. Зимнее, круто-морозное

утро только еще занималось. Машина выскочила из-за угла, кренясь, на полном ходу, развернулась, старый лапшинский шофер Кадников, распахивая дверцу, сказал:

–  Ну, красиво брали, Иван Михайлович, ну, орлы у нас ребята...

–  Деньги при них?

–  Все до копеечки.

–  Не сопротивлялись?

–  Какое! Бочков ихнему старшему только правую ручку чуток назад завернул.

–  Оружие было при них?

–  Вот не знаю, не скажу.

Машина, завывая сиреной, уже неслась по Невскому.

–  Опять без меня, - сказал Окошкин. - Это удивительно, если что дельное - так я непременно в это время не участвую. Просто до смешного. Даже перед товарищами, Иван Михайлович, неудобно.

В комнатах, где работали люди Лапшина, царило приподнятое, даже праздничное настроение, которое всегда возникает в тех случаях, когда давно начатая трудоемкая и кропотливая работа приходит наконец к своему благополучному и, как всегда в бригаде Лапшина, красивому завершению. И Бочков, и Криничный, и Побужинский, и другие работники, молодые и старые, не спавшие всю нынешнюю ночь, наливали себе чай из электрического чайника, закусывали, курили, подталкивали друг друга, вспоминали смешные подробности операции; не скрывая и не стесняясь, рассказывали каждый о каком-то своем крошечном промахе, дразнили молоденького Грибкова, который уронил впопыхах пачку денег, потому что никогда "столько подряд не видел", и все порывались подробно доложить лично Лапшину. А он, гордясь и радуясь на этих своих "орлов", на бесстрашных и чистых сердцами ребят, на свою школу - они же были его учениками, - слушал, стараясь не улыбаться, перекатывая граненый карандаш по толстому стеклу стола, а когда все замолчали, внезапно спросил:

–  Оно все так, сделано на совесть, но почему же мне ночью не доложили?

Бочков обдернул на себе жестом старого солдата гимнастерку, подправил сборки на спине за поясом и, глядя Лапшину в глаза, сказал твердо:

–  Я виноват, товарищ начальник. Слишком вы уставши вчера были, даже серого цвета, извините. Ну а ввиду того, что на днях с вами совсем нехорошо случилось, я лично принял под свою ответственность решение - вас не беспокоить. Мне даже в санчасти сказали, что после той ночи для вас необходимо месяца два полного покоя, а вы совсем даже не отдохнули.

–  За чуткость спасибо, - холодно перебил Лапшин, - но превышать свои полномочия я никому не разрешу. Ясно?

–  Ясно.

–  Чтобы впредь такие штуки не повторялись. Вы поняли, Бочков?

–  Понял.

–  Всем принимавшим участие в операции отдыхать до обеда! - приказал Иван Михайлович. - Вопросы есть?

Вопросов не было. Кабинет Лапшина опустел. Только очень бледный почему-то Окошкин

стоял рядом с креслом Ивана Михайловича.

–  Ты что это, Окошкин? - удивился Лапшин.

Василий проглотил слюну. Даже говорить он не мог.

–  Заболел?

–  Не заболел! - выдавил из себя Василий.

Утренняя почта лежала непрочитанной слева на лапшинском столе. И нечаянно Окошкин прочитал открытку Жмакина. Прочитал раз, и другой, и третий от начала до конца, читал все то время, пока Лапшин разговаривал со своей бригадой, читал, едва держась на ногах от ужаса, стыда и злобы.

–  Иди в санчасть, - велел Лапшин. - Иди, быстро!

–  Не пойду, - фальцетом ответил Окошкин, помолчал мгновение, еще более побледнел и решительно подвинул Лапшину открытку. - Вот.

Не торопясь Иван Михайлович протер стекла очков, аккуратно заправил дужки за уши и начал читать. Окошкин обошел стол и не сел, а рухнул в кресло. Лапшин читал медленно, деловито, словно это был вовсе не смертный приговор Окошкину, а скучная бумага, допустим, из финчасти.

–  Клевета? - как сквозь вату услышал Окошкин.

Василий потряс головой.

–  Правда?

Окошкин кивнул.

Вот тут-то и произошло самое удивительное. Вместо того чтобы, побагровев от гнева, закричать на Ваську, посадить его, выгнать вон, вообще покончить с ним как с личностью и гражданином, Иван Михайлович потянулся, снял очки, поглядел на Окошкина долгим взглядом и со вздохом сказал:

–  Мальчишка!

–  Иван Михайлович! - мгновенно приходя в себя и прижимая руки к груди жестом несколько театральным, и даже в какой-то мере балетным, заговорил Окошкин - Иван Михайлович, я это дело искуплю. Но тут вопрос серьезный. Это девушка, это самое Лариса... - Язык его все еще немножко "сбоил", и "зеленое перышко" он от волнения называл "это". - Она... я женюсь, понимаете? Она мне невеста, я ее как товарища и как человека полюбил...

–  Но? - чистосердечно удивился Лапшин. - Верно, полюбил?

–  С первого взгляда, слово даю, Иван Михайлович, - вдохновляясь все больше и больше, говорил Окошкин. - Я уж и дома у нее был, с мамашей познакомился, женщина очень культурная, разбирающаяся, беседовали мы...

–  Так, так, - кивнул Лапшин. - Ты и мамаше небось про нашу работенку рассказал откровенненько, подробненько. Поделился, какие у нас разработки, поделился, что Побужинский делает, что Бочков, что Криничный, как и на кого Тамаркин показывает, где мы нынче брать будем...

–  Иван Михайлович! - взвыл Окошкин.

–  Идите, товарищ Окошкин, - сказал Лапшин. - Идите, ваш поступок мы еще разберем и вас накажем по всей строгости. А пока что займитесь делом Самойленко и доложите ваши соображения, как будете поступать в ближайшее время.

Василий Никандрович поднялся.

Ему нарочно дают это гиблое дело для того, чтобы он не справился с ним и чтобы проще было от него навсегда отделаться. Все понятно!

–  Иван Михайлович, разрешите? - почти шепотом спросил он.

–  Ну, разрешаю.

–  Иван Михайлович, я двести двадцать установок сделал с охотниками, сами знаете, тут...