Один год
Шрифт:
– Две тысячи двести сделаете...
– Но, Иван Михайлович...
– Выполняйте.
Окошкин пошел к двери.
– Кровавая драма! - ужасным, как показалось Васе, голосом произнес Лапшин. - Выстрел из-за угла. Рискуем жизнью...
На подгибающихся ногах Окошкин дошел до двери, немного помедлил, ожидая слов поддержки, и, ничего не дождавшись, долго пил воду из графина в комнате, где стоял его заляпанный чернилами стол. А Иван Михайлович в это самое время, закрыв большими ладонями лицо, беззвучно хохотал, хохотал, утирая слезы, хохотал до колотья в сердце, до полного изнеможения. И когда
– А вы здорово, Дроздов, постарели, - откладывая бланк показаний обвиняемого и закуривая, сказал Лапшин. - И постарели, и вообще что-то вид у вас не слишком здоровый.
– Язвочка! - пожаловался Мирон Яковлевич. - Оперироваться в моем положении неудобно, пригласил одного портача на квартиру, говорю: "Сделайте в домашних условиях, будете с меня иметь в лапу приличный гонорар", так он даже обиделся.
– В тюремной больнице прооперируют, - пообещал Лапшин. - У нас хирург великолепный.
– Профессор?
– Почему непременно профессор?
– Потому что для меня, извините, гражданин начальник, врач начинается с профессора. Я даже зубы никогда у дантистов не лечил, а исключительно у стоматологов. При моей работе я не нуждаюсь во врачебных ошибках.
– Конечно, работа у вас пыльная.
– Именно так. Язва, между прочим, у меня исключительно нервного происхождения. У вас, кстати, с желудочно-кишечным трактом все в порядке?
– Не жалуюсь пока.
– А работа тоже нервная, - усмехнулся Дроздов. - Начальство, наверное, теребит товарища Лапшина - подавай нам Мирона, почему ты Мирона взять не можешь, где наш Мирон?
– Вот он - Мирон, - показывая вставочкой на Дроздова и посмеиваясь, сказал Лапшин. - Заявился из Харькова к нам, мы его и взяли.
– Все-таки была с нами хлопотная ночь, - улыбаясь всеми своими морщинами, произнес Дроздов. - Вокзалы закрывать, большой переполох мы сделали. Шурум-бурум над красавицей Невой. А между прочим, ваш Бочков способный работник. Далеко пойдет.
– Плохих не держим.
Оба помолчали.
– И вы ведь, Дроздов, человек не без способностей, - вздохнув, не спеша заговорил Лапшин. - Много бы могли сделать толкового...
– Наследие проклятого...
– Ну, завел! Неужели своего не можете придумать - на одном наследии все едете да едете. Родимые пятна! Бросьте, Дроздов! Лет вам не мало, пора закругляться. Комбинации, аферы, штуки, но вы-то нас слабее. Все равно поймаем, а со временем получите высшую меру.
– Такая у нас деятельность. Мы - строим аферы, вы - нас разоблачаете.
Глаза Мирона остро смотрели на Лапшина, но былой их блеск уже угас, это был другой Дроздов, словно подмененный, плохой двойник. Не было в нем прежнего шика, заносчивости годов нэпа, исчезло дерзкое высокомерие. Перед Лапшиным сидел пожилой человек с твердым подбородком, с седыми бровями, с тонкими губами, человек болезненный, может быть мнительный, а главное, очень усталый.
– Ну, так как? Займемся дальше делом? - спросил Лапшин.
– Какая разница, - ответил Мирон. - Займемся ли, не займемся -
– Правда всегда нужна, - глядя в глаза Дроздову, твердо и тяжело сказал Лапшин. - Не вертитесь, Дроздов. Вы много знали и знаете порядочно. С вашим делом мы успеем управиться. Ответьте мне на один вопрос, но, по чести, как порядочный жулик: где Корнюха?
Дроздов вскинул на Лапшина свои острые, золотисто-коричневые зрачки. Это была старая штука - "глядеть в глаза следователю", все они, матерые жулики, отлично знали вредоносность бегающего взгляда, и ни у кого Лапшину не случалось встречать таких светлых и чистых глаз, как у подлинных преступников.
– Корнюха? - выигрывая время, задумчиво и очень искренне, слишком даже искренне, переспросил Дроздов. - Это какой же Корнюха? Может, Филимонов? Того тоже, кажется, кличка была Корней?
– Ладно, Дроздов, - без всякого раздражения, спокойно произнес Иван Михайлович. - Вы делаете вид, что забыли Корнюху, - значит, все ваши рассуждения о явке с повинной - вздор. По некоторым данным нам известно, что вы осведомлены о пребывании Корнюхи. И если случится беда, а вы знаете не хуже меня, какова штучка - Корнюха, - мы взыщем и с вас.
– Я за вашего Корнюху не ответчик, - сверля Лапшина взглядом, огрызнулся Мирон. - И судить меня за него не станут. Я как-нибудь УПК изучил, время было...
Не отвечая, Лапшин положил перед собой лист показаний обвиняемого. Лицо Ивана Михайловича, как показалось Дроздову, набрякло, всякая тень добродушия исчезла. И вспомнил вдруг Мирон - он же Полетика, он же Рука, он же Сосновский, он же Дравек - жаркий летний вечер в Крыму, треск цикад, ровный шум близкого моря, гравий под ногами возле маленького ресторанчика и спокойный голос Лапшина: "Руки вверх, Мирон..." У Дроздова в боковом кармане модного, в талию, пиджака лежал пистолет. И очень не хотелось поднимать руки. Вот в это мгновение он и увидел лицо Лапшина, лицо простого русского мужика, деревенского парня, "фоньки", но исполненное такой силы, такой уверенности и вместе с тем такого превосходства над ним - контрабандистом и аферистом самого высокого класса, - что Полетика, словно одурев, поднял обе руки и признал себя полностью побежденным, хоть вполне мог уйти, потому что Лапшин, как выяснилось впоследствии, был совершенно один и конечно бы не стал стрелять возле ресторана...
– Значит, опять "руки вверх", как тогда, в Крыму? - спросил Дроздов-Полетика невесело.
– Я рекомендую вам говорить по делу, - строго и сухо ответил Лапшин. Значит, займемся вашими соучастниками...
Постучавшись, вошел Окошкин, уже не с таким "опрокинутым" лицом, с каким давеча уходил из лапшинского кабинета. Иван Михайлович просмотрел бумагу, мелко, но разборчиво исписанную Василием Никандровичем, подумал и кивнул.
– Можно выполнять? - спросил Вася.
– Действуйте! - ответил Лапшин.